Эпизоды 2

Обнимались и слушали дождь,

Говорили об осени ранней,

Что июль на июль не похож.

Пили чай, спрятав ноги под пледом,

И ложились в кровать нагишом.

Нам возможно, покажутся бердом

Эти дни с оголенной душой.

Все хождения в дальние дали,

Поиск смысла и повода в нем,

Как же много ненужных деталей

Полыхает священным огнем.

Я хочу одеяло по плечи

Натянуть с апельсином в руке,

Поцелуи, конечно же лечат,

Если их оставлять на щеке.

На спине, обороте запястий,

На груди, точке тела любой.

Мы уже догадались отчасти,

Что сто жизней знакомы с тобой.

Сосчитать сколько дней или бросить?

Может, лучше по фазам луны?

Нас никто, слава богу, не спросит,

Как давно мы с тобой влюблены?…

Что будет с тобой?

Никто, на самом деле, не знает, когда мы прощаемся в последний раз.

Прощание – само по себе – вещь прекрасная. Оно обновляет сознание и размягчает «жестокосердие». И того, кто ушел, и того, кто остался.

Что происходит со мной в такие времена, я точно знаю. Но, что же происходит с тобой, когда я исчезаю из твоей жизни? Точнее, из той части твоего мира, которую ты строил вокруг меня? Ну, или тебе казалось, что строил.

Куда ты идешь? На слом? Не думаю. Скорее всего, ты идешь в магазин за покупками. Потом возишься на кухне, ешь и пьешь чай с фруктами. Работаешь до позднего вечера. Занимаешься сексом с кем-то другим короткими июльскими ночами. Ты живешь. Ведь, надо идти дальше, несмотря ни на что. И шум бытия очень помогает в этом процессе.

Просто, иногда тебе кажется, что тебя, по сути – нет и какое-то время не будет. Ты остался ТАМ – где вечно голубое небо и ветер взъерошивает волосы, где пустынная дорога и мои губы на твоей щеке.

А потом… стрелки часов будут раскачивать маятник, а я постепенно – «кусками», начну пропадать из твоей памяти. Исчезну настолько, чтоб ты снова мог оказаться ЗДЕСЬ – в своей настоящности.

Или не исчезну…

Я помню

Я всегда помню, что ты есть. А еще, что мы есть. Что вот такая теперь моя жизнь с тобой. Ты – огромная часть каждого моего дня. Часть моего телефона. Моей квартиры. Меня самой.

Так уж случилось, что ты – значимый человек моей жизни и моих «глубин». Наверно, потому что ты умеешь плавать там же, где и я, совпадаешь ударами с моим сердцем, никогда не мутишь воду и не убиваешь моих рыб.

Я сразу знала, что с твоим появлением, в моей жизни все изменится. Мне придется очень многое разрушить, от очень многого отказаться. Пересмотреть, перекроить и удалить, не перечитывая. Я не знала, что ты принесешь с собой – безграничное счастье или сумасшедшую боль, но я хотела, чтоб это было.

Сколько бы времени ни прошло, я точно знаю – мы всегда будем друг для друга тайным аэродромом – местом, где, свернувшись в теплый комок, можно просто дышать, освобождая легкие от горячки прошедшего дня, яркого света и гула лифта…

Тебе удалось поселиться во мне. Я знала, что бывают такие люди-наркотики, которые вызывают привыкание еще до первого «употребления». Это было у меня с тобой.

Ты – мое самое больше открытие в жизни. Тебе хотелось знать обо мне все. Вообще, все – без редактирования, изъятий и постановки «на паузу». Тебя интересовали все мои беды, восторги, провалы и триумфы. Мои предыдущие взаимоотношения – их пики и падения. Все мои автобаны, «козьи тропы», все разбитые тупики и объездные дороги, которые привели меня к тебе. Ты хочешь этого и теперь.

Если мы задумаем «обнулить» нас – надо быть готовыми к тому, что мы безвозвратно потеряем по какой-то части себя. А еще, нам предстоит помнить все «наше» до смерти. А жить мы будем долго и скорее всего – счастливо, так что все это будет для нас благословением и наказанием одновременно.

Ничего

Сегодня между нами – ничего,

А год назад, наверно, что-то было.

Я точно знаю, я тебя любила,

Но растворилось это «вещество».

В моем привычном кофе с молоком,

Или в твоей забывчивости вечной,

А, может, в той дороге поперечной?

По ней мы как-то шли с тобой пешком.

Парфюмом тонким выветрилось вдруг,

Ушло с водой по телу в теплом душе,

Осталось между скомканных подушек,

Или в беседе с кем-то из подруг.

Пропало насмерть. Нет, не от обид.

И не от мыслей мрачных и убогих.

Оно от слов – взаимных, слишком строгих

Исчезло так, что больше не болит.

И, слава богу. Нам не по пути.

Путь там живет – за тысячу кварталов,

Без адреса, на новых «пьедесталах»,

С которых не хотелось бы сойти.

Кира Моисеевна

В годы моей юности, я жила в центре города на втором этаже «сталинки» с мамой, бабушкой и всеми вытекающими последствиями этого – по тем меркам – элитного дома: привилегированные жильцы с разными причудами, огороженная территория, засаженная желтыми георгинами и пешеходная улица под окнами.

Соседи – публика ничем не примечательная, интеллигентная и тихая, вся – «в пастельных тонах». Исключением была лишь одна соседка – Кира Моисеевна. Пожилая чистокровная еврейка неординарная и экзотическая, не смотря на свой преклонный возраст.

Как только мы переехали в этот дом, Кира Моисеевна взяла надо мной шефство. Не знаю, чем я ей понравилась? Возможно, она усмотрела во мне «родную» кровь из-за фамилии, или характер мой подошел ей для общения? Короче, мы – я в свои 21, и она свои 80 – почти подружились.

Я часто бывала у нее дома, и мы много разговаривали о разных вещах. Дело в том, что жила Кира Моисеевна как раз напротив нашей квартиры, как говориться – глазок в глазок. И, каждый раз, возвращаясь с работы или с прогулки с собакой, я, до того, как засунуть ключ в свою замочную скважину, слышала сзади звук открывающейся двери и зычный голос соседки:

– Дорогая, заходите сегодня на кофе. У меня есть, что Вам рассказать.

Могу предположить, что Кира Моисеевна несла круглосуточную вахту у дверного «перископа» и без устали наблюдала за жизнью не только моей, но и всех остальных обитателей лестничной площадки, а это – еще три квартиры. Но вот на кофе она приглашала исключительно меня. Для всех остальных она была вздорной и странной бабенцией.

Она жила одна уже много лет, будучи безутешной вдовой и матерью двух взрослых сыновей, которые в Москве работали на военной кафедре какого-то института.

Кира Моисеевна была прекрасно образована, играла на рояле – который располагался в одной из полутемных комнат ее большой задрапированной квартиры, знала наизусть уйму стихов, разных цитат и «мудрых мыслей» – не только чужих, свои она произносила не менее пафосно и драматично.

Она превосходно варила кофе по еврейскому рецепту – с чесноком, любила посплетничать об окружающих ее людях и пофилософствовать о тонких материях – как она сама говорила. В тонкие материи входило все: и разговор с продавщицей в магазине, и музыка с живописью, и политические склоки, и психология отношений, и воспоминания о прошедших годах.

Кстати, удивительно, но ее фамилия совершенно вылетела из моей памяти. Сохранилось только то, что она была длинной, как будто, составной – типа Шварцблат или Канцельбоген. Зато, я отлично помню ее саму.

Высокий рост, довольно стройное телосложение, грива вьющихся крашеных рыжих волос. Крупные, почти мужские черты смуглого лица, которое было по своему симпатичным и притягивающим. Брови нарисованы небрежными широкими черными дугами – как у куклы на чайнике. Глаза зеленые, немного вытаращенные, удивленные и очень подвижные. Высокий лоб, огромный длинный нос, которому я всегда удивлялась – как он не задевает верхнюю губу, когда она говорит? Рот, всегда накрашенный вишневой помадой и уши. Господи, таких ушей я не встречала ни у кого в своей жизни. Каждый раз, когда я их видела, в голове звучало: Бабушка, а почему у тебя такие большие уши? – Чтобы лучше слышать тебя, дитя мое… Такого размера ушей я не видела никогда – они были реально в полголовы. Моя мама сказала как-то: таких ушей на холодец бы хватило. Смех, конечно. Одним словом, уши были выдающиеся – в прямом и переносном смысле.

Кира Моисеевна всегда носила массивные золотые украшения: серьги, браслеты, кольца. Все – какое-то замысловато-крученое, с внушительными овальными камнями – то синими, то красными.

Если серьги – то до плеч, если браслет – то в три оборота вокруг запястья, если кольцо – то перстень на фалангу. Все это было похоже на «арсенал» танцовщицы из какого-то ханского гарема.

Гардероб ее состоял только из длинных «50 оттенков черного» бархатно-трикотажных платьев в пол, перехваченных всегда на один манер каким-то ремешком под грудью и с непременными кистями по подолу. В светлой одежде я не видела ее ни разу. Она всегда передвигалась медленной, но размашистой походкой, опираясь на кованую металлическую трость с набалдашником в виде головы оленя без рогов. Трость она никогда не выпускала из рук, даже, когда варила кофе или сидела в кресле. Она отставляла ее в сторону только для игры на рояле. Осмелюсь предположить, что она с ней, все-таки, не спала.

Речь ее была картавой и всегда громогласной. Второе, уверена, было связано с тем, что ей надо было в свое время переоарть в доме трех мужиков. Она не говорила нараспев, просто, всегда с нажимом и выражением «декламировала» любые слова, как будто, она на сцене.

Ее жилище – это тема для отдельного эссе. Но попробую описать его в двух абзацах.

Все, начиная с голубого ковра в прихожей и пурпурной обивки стен, заканчивая почти полным отсутствием освещения и бронзовым метровым орлом на комоде – было пропитано духом мещанства и одряхлевшей былой роскоши. Я называю такие квартиры музеями. Жить в таких, мне кажется, невыносимо. Даже, если ты помнишь каждую вещь – когда она куплена, кем подарена из чего сделана, какую ценность представляет?

Мебель, посуда, накидки и плюшевые портьеры, книги, шкатулки с музыкой и напольные зеркала в чугунных рамах, были родом из детства Киры Моисеевны и говорили об утраченном шике, живущих прямо тут воспоминаниях и необъяснимой «тяжести» всего, на что падал глаз.

Мне не было неуютно или плохо в ее квартире, скорее – наоборот, мне нравилось бывать у нее, но жить в таком месте у меня бы не получилось.

Общение наше состояло большей частью из монологов Киры Моисеевны. Она любила наставлять меня на «путь истинный», в чем я несомненно нуждалась. Жаль, она не использовала розги для более глубокого втолковывания мне опыта жизни. Шучу.

Я любила слушать ее рассуждения на разные темы, которые она вела, обязательно откинувшись на спинку викторианского кресла и закатив глаза в понятном только ей глубоком полу трансе.

Была в этой старухе какая-то мощная суть, красота и даже магия. Это виделось мне во всем. В том, как она вдохновенно играла на расстроенном инструменте, в том, как не спеша, пила сухой портвейн из крошечной ликерной рюмочки – обязательно вприкуску с медом, в том, как говорила мне: «Допивайте свой ботц, (так на еврейском жаргоне называют кофе, переводится, примерно, как – грязь, болото) новый не сварю, пока не допьете», в том, как сложно она трактовала самые привычные вещи, в том, что обращалась ко мне всегда на «вы» и не иначе, как «дорогая».

Мне вспомнилось, как однажды она сказала мне:

– Жизнь, конечно, вещь себе на уме – хитрая, но не хитрее нас – евреев. Запомните, дорогая, на свете есть всего три истины:

1) Каждый человек значим. Даже, если вам кажется, что он никто – это не так. Прямо сейчас или позднее, это обязательно проявится.

2) Деньги – главное. Ныне, присно и во веки веков. Кто думает иначе – дурак.

3) Делайте добро там, где находитесь. Даже самое маленькое и как будто, незначительное. Поверьте, дорогая, через пару часов или какое-то другое – короткое время, оно очень сильно изменит вашу жизнь.

Как же оказалась права Кира Моисеевна…

Спустя четыре года, мою «прорицательницу» забрал в Москву старший сын – нянчится с правнуком и вообще, чтоб уже была на глазах. Наши пути разошлись, и больше я о ней никогда ничего не слышала. Но некоторые ее изречения и «афоризмы» я помню до сих пор:

– Никогда, дорогая, слышите – никогда не используйте яд и остроту вашей речи со своей матерью. Потому что она научила вас говорить.

– Некоторые женщины все еще верят в священную связь высоты каблука и статуса потенциального любовника. Не приближайтесь к таким. Они простушки…

– Долго ничего не решайте. На это нет времени. Но главное, дорогая, это то, что у неожиданных решений всегда больше шансов на успех.

И последнее – врезалось мне в голову на долгие годы:

– Сорванный цветок должен быть подарен. Налитый бокал допит. Начатое стихотворение окончено, а любимый человек должен быть счастлив. Не можете так? Тогда не начинайте то, что вам не под силу.

Построю дом

Возвращаюсь иногда мыслями в детство. Когда дворовый пес старше меня. Когда счастлива с утра до вечера от каких-то простых и непостижимых сейчас вещей – например, от того, что выпустили на улицу, или от того, что Сережка пол червяка подарил. Или от того, например, что меня найти не могут, а я сижу, затаив дыхание, в зарослях снежноягодника по уши в крапиве и жду…

Много таких моментов вспоминается теперь – короткими фрагментами, секундными эпизодами, вспышками памяти, которые, к счастью, можно «перемотать» и глянуть еще разок.

Бабушкина кровать – высокая железная синего цвета, литые наболашники по периметру спинок, толстенная перина и подушки в три ряда. Сплю на этой кровати только я, когда меня привозят погостить. Бабушка с дедом перебираются на диван в гостиной.

Когда наступает вечер и приходит время сна, бабушка подводит меня к кровати и наблюдает, как я сама на нее забираюсь – как котенок, цепляясь за все, за что можно уцепиться. Бабушка смеется надо мной – смешно наверно, карабкаюсь. Укладываюсь к стене – мое законное место, бабушка – рядом. На уровне моих глаз бабушкины плечи, вырез ночнушки и шея в морщинках. Прижимаюсь к ней, она гладит меня по голове и начинает рассказывать сказку про старого великана – по моим меркам – леденящая душу история.

Мне страшно, но с краю лежит бабушка, поэтому тревожусь я не очень. Если что-то пойдет не так, бабушка защитит, а вдруг не сможет – там уж я сама что-то придумаю: закричу или к Сережке убегу, или через кладовку на чердак залезу. Закрываю глаза, и уже засыпая, слышу, как дед тихонько ворчит в соседней комнате о том, что бабушка долго не идет к нему…

Пока маленькая, снятся всегда какие-то волшебные сказки, чудесные превращения, драконы, красавицы, носатые горбуны, зверье всякое. Леса, поля, реки, зловещие башни и приключения, полные разных историй. Все это – не что иное, как отражением прочитанных бабушкой книг, рассказанных историй, нагулянных, набеганных и налазанных по заборам впечатлений. И спится от всего этого крепко, глубоко и беспечно.

Просыпаюсь одна. В комнате тихо и так много света. Поворачиваюсь на бок, прищуриваю глаза от слепящей яркости и копошу под одеялом, рассматривая вышитые по углам накрахмаленных подушек и пододеяльника – алые пионы в пышных зеленых листьях. В воздухе плавает слабый запах бабушкиных духов. С кухни слышится, как побрякивает посуда, шумит вода и бабушка что-то негромко напевает.

Закрываю руками лицо, потом вытягиваю их в сторону окна, пытаясь закрыться от солнечного света. Ладони становятся ярко-розовыми и полупрозрачными, и вот уже мне кажется, что от кончиков пальцев до приснившегося мне сказочного мира или до безоблачного рая, о котором часто твердит бабушка – всего пара каких-то шагов.

В 4 года даже незначительные мелочи в жизни являются очень большими и значимыми: деревья, небо, друзья, соседская кошка… Все события – до единого – главные и неповторимые. Потери кажутся вселенским горем, катастрофой, которую ничем не восполнить. А приобретения – по своей грандиозности, не имеют себе равных на земле. Сутки всегда длиннее, темнота страшнее, следы на земле отчетливее, и лето просто бесконечно, настолько, что повторить это ощущение – даже на старте июня, став чуть взрослее – уже не получается.

Наверно, потому что, становясь взрослыми, мы растем, а все вокруг делаем ничтожным. И потери – не потери, и события – серый поток в календаре, и расставания – болезнью бы для души, а нам пофиг.

И сны мы перестаем видеть настоящие, потому что отражать в этих снах нам нечего. То есть, иногда мы видим, конечно, какие-то короткие проекции своей нервной системы и мозга, отреагировавших на нашу действительность – не более.

А вот сны – глубокие и волшебные, от которых весь день улыбка с лица не сходит – крайне редко. Никогда – точнее. Это потому, что мы почти не заглядываем в себя, мало читаем хороших книг, не слушаем сердце, не рассказываем друзьям интересных историй, не гуляем за руку с любимыми, не лазим по заборам и не верим больше в деда мороза.

И так хочется, порой, от всего этого куда-нибудь деться. Построить себе дом под столом, натянув скатерть до пола, застелить там все старым пледом, накидать подушек и поставить в центр старый фонарь. Взять с собой побольше бабушкиных бутербродов, пару книжек, чая, сахара, наколотого большими кусками – теми специальными тонкими щипчиками с кованными рукоятками – которые из прошлой бабушкиной жизни, где во всем был порядок, стройность и чистота.

И остаться там жить…