скачать книгу бесплатно
Август в январе
Посвящаю Саду 9-го января – прекрасному саду моего счастливого детства.
Снова сквозь Алый парус на мир смотрю,
Мне от привычки той никуда не деться,
Снова спешу средь августа к январю —
Там, на его дорожках, осталось детство.
Сколько же лет промчалось? Помилуй, Бог!
Жизнь заставляет изредка встрепенуться.
Рано ещё всему подводить итог,
Но почему-то тянет туда вернуться.
Там, как и прежде, ярче встаёт заря,
Листья нежнее светятся изумрудом.
И, возвращаясь в «августах» к «январям»,
Каждый из нас, наверное, верит в чудо.
Родина
Посвящаю родному Автово – району на юго-западе Санкт-Петербурга (Ленинграда), в котором я родилась. Там же находится самая красивая в мире станция метро, построенная в 1955 году.
Спускаюсь в метро. Ну, здравствуй, родная станция —
Подземный большой дворец, или детства музыка.
И мысленно вновь слегка закружусь как в танце я,
Слагая куплет, подсказанный пылкой Музою.
О, сколько дорог исхожено в жизни, пройдено.
Но только сюда вернусь навсегда однажды я,
Есть много красот на свете, но это – Родина,
Особенный мир, и свет, и тепло для каждого.
…
Живите, друзья, не вздумав на жизнь обидеться,
Творите Судьбу, не внемля её пародиям,
Пусть счастье для вас всегда многоликим видится,
Хранимое тем, что с детства зовётся Родина…
Осень в скверике Виктора Цоя
Осень в скверике Виктора Цоя —
Пожелтевшие листья трусцою
Всё летят и летят, и снуют, и снуют,
Словно тоже о жизни поют.
Осень в скверике Виктора Цоя
Мне тихонько посмотрит в лицо и
Незаметно оставит свой след навсегда,
Как по имени Солнце звезда…
Вечная музыка и пальто в гардеробе
Светлой памяти моей мамы…
Вечер обещал быть прекрасным, ибо сегодня нам предстояло, наконец, посетить Филармонию. Для гурманов классической музыки, каковым являюсь и я – это настоящее большое событие. Я бы даже сказала – таинство соприкосновения с прекрасным. Многое изменилось за последние годы. Билеты теперь покупаются онлайн. Да и распечатывать их не надо, достаточно предъявить штрих-код в телефоне. Но магия классической музыки остаётся неизменной. Долго без неё прожить нельзя, сразу создаётся ощущение нехватки чего-то очень важного и необходимого.
Память тут же перенесла меня в начало века, в так называемые «нулевые», когда народ, прошедший горнило несносных девяностых, стал вновь возвращаться в театры. Конечно, наша семья не прекращала посещение театров даже в то несносное десятилетие, но очень уж грустно было видеть полупустые зрительные залы, порою заполненные всего лишь на треть.
И вот в начале века картина изменилась. Опять аншлаги. Как приятно! В те годы мы с мамой часто ходили в Филармонию, очень часто. Я всегда любила классику, а для мамы она и вовсе была сродни воздуху, без которого само существование невозможно. Мы приходили заранее, ибо мама всегда обожала просто посидеть перед концертом в зрительном зале, почувствовать его ауру или постоять в фойе среди портретов Великих композиторов. А аура в Филармонии, действительно, была потрясающей. Как и публика! Тактичная, высококультурная, искренняя, лишённая всякого снобизма и пафоса, иными словами – та самая Ленинградская интеллигенция, пришедшая к нам из далёких военных и первых послевоенных лет. Она всегда была особенной. И, находясь среди них – уникальных, замечательных людей уже уходящей эпохи – я ощущала настоящий прилив сил. А мама же и вовсе являлась частью той эпохи, поэтому чувствовала себя, как дома. Обладая врождённой культурой речи, она легко могла найти собеседника – как среди зрителей, так и среди служителей Филармонии. Особенно запомнилось её общение с одним молодым гардеробщиком. А точнее – студентом Консерватории, подрабатывающим по вечерам в гардеробе. Как и когда они разговорились впервые – я уж и не припомню, но беседы стали регулярными. Поскольку приходили мы заранее – очереди в гардеробе ещё не было. И за те две-три минуты, пока я поправляла причёску перед зеркалом, мама со своим собеседником успевали поделиться впечатлениями о композиторах, исполнителях, да и просто о музыке. В конце диалога она всегда желала ему удачи, а он ей – здоровья.
Казалось бы – что общего у совершенно незнакомых людей, между которыми полвека, а то и более. О чём они могут разговаривать? Но они говорили и говорили. Мама смотрела на него с теплотой. Возможно, видела в нём образ внука, которого у неё никогда не было. А, может, просто была благодарна молодому человеку, решившему посвятить себя великой музыке в то время, как его ровесники в те годы почти поголовно мечтали стать бизнесменами. Он же смотрел на неё с безграничным уважением и даже восхищением. И это было отнюдь не только уважение к ценителю высокого искусства. Иногда мне казалось, что, общаясь с ней, он пытается запомнить в её лице тот самый образ настоящей Ленинградской интеллигенции, которая начинала потихоньку уходить, ибо никто в нашем мире не живёт вечно.
Как-то раз в Филармонии был джазовый вечер. И мы тоже посетили его, но не с мамой, а с подругой. Наш гардеробщик заулыбался, увидев меня после концерта, и подал моё пальто даже прежде, чем я отдала ему номерок.
– Ты его знаешь? – удивилась подруга.
– Это знакомый моей мамы.
– Мамы?!!!
– Да. Он студент Консерватории.
– И где же они познакомились?
– Здесь, в гардеробе. И меня он запомнил по ней. Я же всегда её сопровождаю…
Последний раз мама посетила Филармонию в сентябре 2012-го года. На открытии сезона звучала наша знаменитая «Ленинградка» – Седьмая симфония Дмитрия Дмитриевича Шостаковича. Знакомый гардеробщик к тому времени уже окончил Консерваторию и, вероятно, приступил к работе. Мама искала его глазами среди оркестрантов, ей почему-то казалось, что он непременно будет в оркестре Александра Сергеевича Дмитриева. Но его не было. Да и разглядеть оркестрантов не представлялось особо возможным, ибо во время исполнения «Ленинградской» на глаза всегда наворачивались слёзы…
В феврале следующего года мама ушла в Вечность… И только через три месяца после этой трагедии я смогла переступить порог нашей Филармонии. По ступенькам поднималась, как в тумане, поздоровалась с билетёршами.
– А где же Ваша мама? – неожиданно поинтересовалась одна из них. – Что-то её давно не было.
С трудом сдержавшись, чтоб не расплакаться, я сообщила им, что в реалии в этот зал мама больше не придёт, но незримо всегда будет в нём присутствовать… где-то там, на хорах, над оркестром…
Эмоции переполняли. Это и пронзительная горечь потери, но в то же время и гордость – гордость от того, что маму помнят. Прошло восемь месяцев со дня её последнего визита, но её помнят в этом «Храме» Ленинградской интеллигенции – той уникальной формации людей, которой уже практически не осталось, но она обязательно возродится. И дело совсем не в названии, а в нашей человеческой сущности. И я почему-то в нас верю…
Чёрно-белая осень
История одной фотографии
Жизни былыми страницами
Светится старый альбом,
Цифрами, датами, лицами —
Где, почему и о ком?
Осень на острове Каменном —
Как же прекрасна она!
Искренна, чувственна, пламенна,
Словно хмельная Весна.
С лёгкой улыбкой на фоне я
Осени этой стою,
Ей сочиняю симфонии
И серенады пою.
Что же в ней столь необычного?
Многим понять не дано.
Фото – привычней привычного
И чёрно-белое, но…
…Время прекрасное было тогда,
Все ещё живы, и я молода…
УЛЬЯНА ОПАЛЕВА
«А Питер как всегда прекрасен…»
А Питер как всегда прекрасен
И стоит всех сожжённых свеч,
Не разбирая ипостасей,
Течёт его прямая речь.
Он – город-дымка, влагой пенной
Играет ветер соляной.
Он – город-театр, с мизансценой
За каждой каменной стеной.
Он – пилигрим в имперском платье,
Герой, и воин, и пророк.
Он – город-чудо, это, кстати,
Прочесть возможно между строк.
И узнаваем, и не узнан,
Жемчужен и посеребрён.
Он – город-миф, с крылатой музой
На бельведере обручён.
Из колыбели возрожденья
Он – и магистр, и филантроп.
И полумрак, и полутени
Тесней окутывают, чтоб
Контрастней лился свет сердечный,
Горел божественный янтарь.
Он – город-пламень, город-встреча…
«аптека, улица, фонарь».
«Бесконечная неба серость…»
Бесконечная неба серость,
За окном моросящий дождь.
Это Питер, а не Палермо,
Лучик солнца как манну ждёшь!
Здесь печаль разлилась в природе
Тишиной торфяных болот…
Привыкаешь и к непогоде,
И к тому, что седой небосвод
Над тобою бетонной крышей,
А заплаканные дома
Чуть темнее, как будто ниже,
И обиженная зима,
Отложив белоснежные платья,
Бродит нищенкою больной.
Только стены соборов ратью
Ополчаются за спиной.
Из Петербурга в Вифлеем
Зима, не начавшись, успела истаять,
И улица стала литая, пустая:
Отёсаны камни, размётаны люди,
И то ещё будет, и то ещё будет.
Здесь бродят слонами морские циклоны.
Здесь верить прогнозам, пожалуй, не склонны.
Здесь искренность неба в бетонном квадрате,
И этого хватит, и этого хватит.
Солёные камни, тягучие мысли,
И в чём-то сокрыта жемчужина смысла,
Ныряется трудно в предвечное слово,
И это не ново, и это не ново.
А где-то вне времени звёздные тропы
Ведут сквозь всемирные воды потопа,
