Сеть Сирано

Я ненавидел, а пользовался… Я ревновал, и получал от этого какое-то извращенное удовольствие. Я ее ел, глотал, рвал на куски и запивал ее же собственными слезами, потом, слюной и всей другой щедросочащейся влагой…, я пожирал ее всю от гребенок до ног, как трагик в провинции драму Шекспиролв, и не мог ею насытиться! Как она пахла! Как она пахла везде, как благоухала, ароматизировала, погружала меня в облака своих естественных умопомрачительных запахов…

Запах женщины! Вован, тебе это о чем-то говорит? А вот глупые американцы, кажется, знают в этом толк. Если бы я даже был слеп, как персонаж Аль Пачино, я бы шел на этот запах, и легко нашел бы свою единственную среди миллионов других, иначе пахнущих женщин. Вот так все просто, Вован. Любовь это – химия и ничего больше.

Что же не устраивало меня, напрягало, заставляло волноваться и оглядываться назад, в те памятные времена, когда мы обходились одной лишь перепиской? Я хотел, но я не мог перекинуть мост из нашего разнузданного сегодня, в наше целомудренное вчера. Инструментов под рукой не было, материалов, оснастки. Казалось, только за веревочку дерни, и дверь в прошлое откроется. Что я там потерял в этом прошлом, что хотел найти? Вновь и вновь я вскрывал нашу переписку и погружался в тот сумасшедший игрушечный мир, который был так дорог моему сентиментальному сердцу. Надо было с самого начала наших с Оленькой отношений уничтожить мой профайл в сайте знакомств, но я почему-то этого не сделал. Все чаще и чаще я туда заглядывал, но не для того, чтобы почитать почту или просмотреть чужие анкеты. Полковнику давно никто пишет, и никакая другая женщина не может больше меня ошеломить, но ностальгия по… По чему, Вован? По чему я настальгировал, я тогда и сам не мог себе объяснить.

И вот однажды!

Мне надо было сделать репортаж с одной мелкопартийной тусовки. Вернее, сначала был съезд, а только потом неофициальная часть, ради которой я туда и прибыл. Журналистов на это частное мероприятие, естественно, не пускали. Но среди нас была Алка-танк, ты помнишь ее, Вован, с канала «Новости плюс», на ее роскошных плечах я ворвался в крепость и там окопался. Со всей этой партийной сворой пришлось валандаться до самого утра. А еще Алка. С тебя, говорит, должок и поволокла меня к выходу. Это наши старые счеты, а долги я привык отдавать. Мне ничего другого не оставалось, как погрузить ее в машину и отвезти к ней домой. К счастью, она так надралась, что о процессе погашения долга не могло быть и речи. Я быстренько стряхнул ее в кровать и поспешил восвояси.

Обычно я открываю дверь своим ключом, но в этот раз почему-то позвонил. Мне долго никто не открывал. Спит, моя ненаглядная, умаялась бедная, подумал я и полез в карман за ключами. Каково же было мое удивление, когда я на тихих заботливых цыпочках прокрался в спальню.

Нет, Вован, ты не угадал! Эта не та история, когда муж в командировку, а жена тем временем… В спальне никого не было. Никого не было в гостиной, на кухне, в ванной и туалете… Оленьки не было нигде. Я кинулся к шкафу. Слава богу, хоть дубленка на месте. Значит, все-таки, не навсегда. Звонить ее матери? Зачем волновать старушку? Даже если она и знает, где ее дочь проводит ночи, вряд ли она соизволит поделиться этой радостью со своим новоиспеченным зятем. Оставалось только ждать и надеяться. Надеяться и ждать, что все обойдется.

Принцесса вернулась ближе к рассвету. Она была трезвой, но какой-то бледной и испуганной. Где ты была, спросил я. Не твое дело. С каких пор это дело не мое? Почему я должна перед тобой отчитываться? Потому что ты живешь в моем доме, потому что я несу за тебя ответственность! Пошел ты… Плевать я хотела!

Ну я и не сдержался… Она отлетела в угол и сползла по стене на пол. Прежде я никогда не бил женщин, стало так гадливо, что захотелось повеситься. Но Олька бросилась мне в ноги, обняла за колени и стала целовать мои руки. Прости меня, я больше так не буду, шептала она. Чего ты не будешь, спросил я. Не ночевать дома, сказала она. А где ты ночевала? У подруги. Ты врешь мне. Я не вру тебе! Сука!

Это был четверг двадцатое июня, потом то же самое повторилось во вторник двадцать пятого, потом снова в четверг. Сначала я не обращал внимания на дни, точнее ночи недели, когда Ольга отправлялась ночевать к своей матери. Теперь уже не к подруге, а именно к матери. Естественно, это легко можно было проверить, но я не мог опуститься так низко. А чуть позже меня отвлекли события уже не личного, а мирового масштаба. У меня появилась работа, связанная с их освещением, и я был этому несказанно рад. Более того, я сам напросился в командировку.

Оля, я ухожу на войну, Оля. Оля, ты будешь ждать меня, Оля? Писать толстые треугольные письма, ходить в храм, молиться за скорейшее возвращение? Оля?

Марат! Не ходи на войну, Марат! Тебя там убьют, Марат, я себе никогда не прощу, что так легко тебя отпустила! Там взрываются снаряды и рвутся мины, Марат. Берут в заложники и в плен прямо живьем. Марат?

Я все равно пойду, Оля. Эта моя работа. Надоела крутилка, надоело рыскать волком по Москве в поисках мелких сенсаций, Оля. Хочу, наконец, славы и денег. А также смены обстановки и климата. Оля?

Спасибо, Марат. Я вас поняла. Но если вы погибните, то мы тоже умрем! Потому что очень перед вами виноватые… И только кровь смоет мою вину. Марат?

Оля! Приеду – разберемся. Иди уже спать к чертовой матери.

И она пошла.

А я почему-то за ней.

В ту ночь она меня уже не поднимала, и я сам не хотел восходить. Мы были безгрешны как дети. Но утром все традиционно повторилось. Я снова был разбужен голосом моей сладкозвучной флейты и вновь устремился к небесам. Мы яростно мирились с самого рассвета и до полудня, и за этот короткий срок я простил своей ненаглядной все, что было до меня, во время меня и заодно и после. Еще бы знать, что именно я ей простил? И было ли то, что следовало прощать. Хотелось верить, что не было. Но мозг, как известно, состоит из двух половинок, каждая из которых имеет свою собственную точку зрения. И только в противоборстве двух этих энергий рождается истина, не требующая доказательств. И где она? Естественно, посередине.

Провожала меня моя солдаточка безутешная с искренними слезами на глазах. На войну все-таки ухожу, не на праздник.

Ни ладонки у тебя с молитвой, ни стебелька полынного, ни горсти родной земли, ни материнского благословения – нет у тебя ничего, причитала Оленька, возьми хоть крест мой нательный. Кино и немцы, право, но я и сам чуть не плакал. И не стал ее обижать, принял ее крестик на грудь, хоть мне некрещеному и не положено. Ушел, закинув за спину рюкзак, не разу не оглянувшись, хотя знал, что она стоит у окна и смотрит мне вслед.

Какого же было мое недоумение, когда самолет МЧС, которым я и еще группа товарищей должны были лететь к месту назначения, не принял нас на борт. Ответственные за это недоразумение лица даже не удосужились объяснить причины, правда, заверили, что к вечеру следующего дня мы обязательно вылетим другим, менее секретным рейсом, а пока всем спасибо, все свободны. Относиться без нервов к такого рода несостыковкам я научился давно, но возвращаться домой к Оленьке после столь бурного прощания было как-то стремно. Хотя, с другой стороны, потеть в аэропорту почти целые сутки тоже не имело никакого смысла. Из двух предложенных мне неудобств, я выбрал более комфортабельное и часам к шести вечера предстал пред Оленькины разочарованные очи.

Для разочарования у нее было две причины. Первая: мы так хорошо простились, а я, такой неожиданный, непредвиденный, внезапный вернулся и завтра придется все начинать заново. Вторая: Оленька собралась, оказывается, повидаться со своей матушкой, уже в дверях стояла, вся такая разодетая, а тут, смотри, как говорится, пункт первый.

К теще, так к теще, легко согласился я, чем ввел мою заботливую чуть ли не в предынфарктное состояние. Что тут такого страшного, удивился я? Нам уже давно надо было бы вместе посетить твою старушку, а то ты все одна, да одна. Тем более, что сегодня четверг и по не так давно заведенной традиции ты ходишь к маме. Зачем же нарушать?

Мне надо позвонить, сказала Оленька и нелогично заперлась в ванной.

Я ждал – спокойный и упрямый. Она вышла – виноватая и потерянная.

Приблизительно через час мы уже были рядом с тещиным домом. Короткий нырок в близлежащий гастроном за вином и фруктами, и вот радостная встреча: Здравствуйте, мама, как я за вами соскучился! Где наши пироги, ватрушки, плюшки, барбекю?

Но вместо горячего ужина нас ждал холодный прием. Еще в дверях теща, сказавшись больной на всю голову, покинула нас, скрывшись в своих апартаментах. Мамочку часто мучают мигрени, извинилась Оленька, и мы, самовольно добравшись до кухни, сели ужинать тем, что принесли с собой.

Встреча могла бы быть и более радушной, подумал я. А вечер – менее неприятным, по крайней мере я, находясь в аэропорту, очень на это рассчитывал. Но как говорится, все хорошо, что кончается.

Мы с Ольгой сидели друг против друга и молча напивались. После того, как выпивка закончилась, Оленька сказала, что тоже чувствует себя не совсем здоровой.

– Давай переночуем у мамы, – попросила она, – а с утра поедем к тебе.

Я был уверен на девяносто восемь и восемь процента, что она рассчитывала на то, что я уйду, а она останется.

– А ты уверенна? – поинтересовался я.

– В чем?

– Что ты хочешь поехать ко мне?

Оленька мне не ответила и прошла мимо меня, как ходят мимо тени. В любом другом случае я бы просто хлопнул дверью и ушел… В любом другом случае…И ищи ветра в поле… Волка в лесу… Караван в пустыне… Острова в океане… В любом другом случае…. А чем, собственно, этот случай отличался от тех других и многих, которые никогда не вызывали у меня сомненья в моих действиях? А тем, что произошел он по-дурацки и так же приблизительно и заканчивается. И все же я решил взять последнее слово.

Когда я вошел в комнату к Оленьке, она уже лежала под одеялом. Утомленная утренним примирением, дневным расставанием и вечерней нежданной негаданной встречей моя принцесса то ли спала, то ли делала вид, что спит. Меня же события этого дня, напротив, только взбодрили. Спать не хотелось совершенно, да и заняться, в общем-то, было нечем.

– ЯЧСМИТЬБЮ! – довольно отчетливо произнес я.

Почему у меня вырвалось именно это слово, а никакое другое, я сам себе тогда не смог бы объяснить. Для меня оно стало чем-то вроде соломинки для утопающего, стогом для падающего, парашютом для летящего и т.п. Я верил, что если она мне ответит, все сразу встанет на свои места. Засияет солнце, закапает грибной дождь, расцветет и всех осчастливит радуга. Но не тут-то было. Моя девочка даже не шелохнулась.

– ЯЧСМИТЬБЮ! – прокричал я, как рьяный утренний петух.

Никакого отклика. Она только накрылась одеялом с головой.

– ЯЧСМИИТЬБЮ! – я уже тряс ее за плечо.

– Дай мне поспать, – сказала она злым, раздраженным голосом.

– Только одно слово! – попросил я, – одно только слово…

– Что? Что ты еще хочешь от меня услышать? – закричала Ольга.

– Неужели ты меня не понимаешь?

– Что я должна понять?

– ЯЧСМИТЬБЮ! Оля!

– Ты что, больной?

– Ты меня совсем не понимаешь?

– Ты что, по-русски сказать не можешь?

По-русски я сказать не смог. Да и зачем? Итак, все ясно. Запамятовала моя принцесса, подзабыла, спросонья чего-то не поняла…

Я взял сигареты и вышел. В коридоре была кромешная тьма. Я остановился и стал вспоминать. Налево пойдешь – попадешь в комнату тещи, направо – кухня и ванная комната, где-то за углом – входная дверь. Я двинулся на ощупь за угол и по тонкой полоске света, пробивающейся из-под двери, понял, что чуть было не вторгся в пределы королевы-матери.

Только этого не хватало, подумал я. Вот была б картиночка, достойная пера. Пьяный зять вламывается в тещины покои среди ночи с грязной целью надругаться над ее чугунной добродетелью. Кто же поверит, что я просто заблудился? Шел в комнату – попал в другую. Хотел слинять – и вдруг раздумал! Решил, мол, остаться на минутку, чтоб выкурить одну-другую-третью сигаретку для просветления мутности мозгов. Но лучше все-таки свалить, и по мере удаления от этого странного дома увеличивать количество выкуренного, а заодно и выпитого натощак.

И я, следуя элементарной логике, поворачиваюсь на сто восемьдесят градусов и, как ни странно, снова попадаю не туда. Вздрогнув, зарычал холодильник, зеленые цифры на микроволновке подкатывались к полночи. Время чудес и страшных открытий должно было наступить раньше, чем я заглотну, наконец, в себя первую в это время суток дозу никотина.

Глаза привыкли к темноте, и я не стал искать выключатель. В окне корчилась в родах громадная туча. Я стал свидетелем того, как из ее кровавого лона появилось темечко луны. Сейчас она вся скользкая и проворная выпадет на свободу и тут же потеряется в листве буйнопомешанного дерева.

Помешалась? Запамятовала? Забыла?

А может, милке моей и забывать-то было нечего?

Потому что прежде, чем забыть, надо вспомнить.

А чтобы вспомнить, надо знать.

А чтобы знать, надо над этим много и кропотливо работать. И только тогда ответ на пароль не заставит себя ждать. Он сам отлетит от зубов, независимо от состояния здоровья резидента. ЯЧСМИТЬБЮ – ФЫВАПРОЛДЖЭ. Обмен приветствиями закончен. Сезам открылся и весь алчет. Пост сдан, и, следовательно, принят.

Мне подложили куклу! В прямом и переносном смысле этого слова. Я понял это мгновенно и ясно. Кукла. Барби на рассвете. Тонкие ноги, тонкие руки. Белые волосы, голубые глаза. Профессионалка, косящая под нимфетку. Фрекен Бок под Мэри Попинс. Самозванка под принцессу. Княжна Тараканова под наследницу русского престола и проч.

Уровень моей ярости был гораздо выше уровня Невы, вышедшей из берегов с целью утопить узницу, спрятанную в одном из подвалов Петропавловской крепости. Я убью тебя, любушка, голубушка, Олюшка – мой свет, или, как тебя там? Я убью тебя тут же, как только у меня перестанут трястись пальцы. Когда они успокоятся и одеревенеют. Когда я почувствую их силу и нетерпение. Когда мое сердце дернется и замрет. Это станет тебе сигналом. Я медленно войду в твою комнату и сначала спрошу тебя, Оля… Как ты могла так со мной поступить?

В кармане джинсов завибрировал телефон. Я успел схватить его раньше, чем он разразился Моцартом:

– Мы вылетаем через два часа, – голос моего оператора Сереги был сиплый и усталый. – Давай быстро собирайся и дуй в аэропорт.

Луна смешно надула щеки и улыбнулась мне всей ширью своих гнилых зубов.

– Ты понял меня, мудак? – забеспокоился Серега.

– Мудак, я тебя понял.

Оранжевая каракатица взобралась на самую верхушку дерева и отдыхала там перед взятием следующей высоты. Счастливая, она может себе это позволить. Еще несколько тысяч микро-прыжков и она у цели. А вот у меня есть только единственная возможность, одна, но гордая точка в моей потешной истории. Посты на дорогах, ночной допрос, пытка с пристрастием и еще что-нибудь подобное в этом роде – все средства хороши в поисках истины.

Покончив с Серегой, я машинально вышел в интернет, чтобы проверить почту. Что-то вело меня в этот день, что-то мне помогало.

Пришло одно единственное сообщение, и то с сайта знакомств. Кого это вдруг еще черт принес? Ба! Знакомые все лица. Одна из моих бывших любительниц автомобильного экстрима. Когда же мы встретимся, милый? Прости, крошка, но вряд ли. Надо ответить ей. Чем-нибудь щадящим, извинительным, не злым, но мне было уже не до нее. Я решил покончить с этим бредом именно сейчас. И вот моя страница, вот мой дом родной. Потерпи, мой любвеобильный, еще немножко, и я уничтожу тебя с лица земли.

Настройка аккаунта. Вы действительно хотите покончить свою жизнь самоубийством? Да! Да! Да! Уберите меня отсюда, сотрите со своих страниц и не поминайте лихом! Но прежде…

Где ты, моя дорогая, моя избранная, моя светоносная? Покажи свое красивое личико, приоткрой вуаль. Должны же мы проститься как добрые друзья? Но что с тобой? Ты заболела? Я вглядывался в знакомые черты и не узнавал их! Как раньше я не замечал подмены! Кукла, неживая кукла, подмигивала мне белым стеклянным глазом и нервно дергала щекой!

Тупица! Урод! Мудила! Как мог ты так легко обмануться? Притворщица, актерка, клоунесса, Джоанна, Оленька, зачем? За что?

Я был вне себя. Я был ненормален. И видимо поэтому, ненормальному мне, пришла помощь свыше. Словно по мановению волшебной палочки на экране засверкали спасительные буквы: «Сейчас на сайте». Красной кровью на белом снегу! Джоанна вышла на охоту! Я не верил своим глазам! Моя крошка спит, уткнувшись носом в стенку, мне до нее рукой подать… Она не может, она не в состоянии! Я не поленюсь, я встану и проверю. Снова ощупью, на ватных ногах… В комнате Ольги темно. Я нашарил выключатель, вспыхнул свет… Спит мой ангел, разметалась вся в сонных спутанных кудрях… Пятка, безупречная розовая пятка, розовые клубы у меня перед глазами… Что это? Давление? Аневризма? Инсульт? Мама, как мне больно! Оленька, радость моя, ты здесь! Здесь, моя лапушка, без вины виноватая… А мой мобильный кричит, что она на связи!

Кто! Кто так нехорошо шутит со мной!

– ЯЧСМИТЬБЮ, сука! – моим пальцам было тесно на телефонной клавиатуре, – я тебя уже не люблю – ЯТЕБЯУБЬЮ, мерзавка. Я тебя найду, сволочь! Я тебя урою!

– ФЫВАПРОЛДЖЭ, – черным-черным по белому-белому, – все равно…Больше жизни и навсегда…

Я выскочил в коридор и ломанулся к двери. Опять не туда! Где же выход? И снова прорезался свет у моих ног. Тонкая полоска, слабый лучик, лазерный пучок, указывающий мне путь…

Тетка! Это тетка! Тетка это! ТЕТКА – звездным шрифтом высветилось в моем темном мозгу. Влетая в ее комнату, я уже ничего не соображал.

В голубых сумерках ночи висел белый квадрат. У экрана компьютера – пустое кресло. Открытая переписка девочки Джоанны…, от клавиатуры все еще веет человеческим теплом.

– Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, – послание, адресованное мне. – Я тебя люблю. Все равно. Больше жизни.

Я оглянулся – в комнате никого не было.

Холодная бледная тень коснулась моего лба. Ветер из открытого настежь окна шевелил мои волосы. Я стоял, с трудом осмысливая происходящее. Открытое окно… Летящий тюль… Бледный ветер… Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ… Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ… Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ…

БОЛЬШЕ ЖИЗНИ?!

Я закричал… Я рванулся к окну… Мне казалось, что я мог бы еще успеть… остановить… спасти…

P.S. И вот, Вован, сижу я в бомбоубежище и в перерывах между писаниной тихо напеваю себе под нос: Четвертые сутки пылают станицы. Горит под ногами чужая земля…

Короче, Вован, ребята тут разошлись не на шутку. Это мероприятие становится все меньше похоже на контртеррористическую операцию, все больше – на начало какой-то вселенской заварушки. Премьер-министр соседней страны еще в самом начале июля заявил, что войны они не хотели, но что выросло, то выросло, и не им это говно разгребать. Пусть, типа, мировое сообщество решает, что делать, а мы пока побомбим приграничные территории.

Я не очень силен в истории, Вован, скорей, я в ней слаб, но почему-то мне помнится, что на этой земле уже более четырех тысяч лет кровь льется без остановки. Такой, видимо, участок хороший, что до сих пор его не могут поделить.

На фоне всей этой бессмысленной бойни мне все чаще приходит в голову один очень простой и одновременно сложный вопрос: а что, собственно, я здесь делаю? Мое присутствие или отсутствие в этом многострадальном секторе никак не может повлиять на судьбы человечества. Одним корреспондентом больше, одним меньше – какая разница? А вот на моей конкретной маленькой судьбе эта глупая попытка сбежать от самого себя может сказаться самым негативным образом.

Я перечитываю свои записи, которые задумывались вначале, как «звонок другу», и понимаю, что незаметно для меня самого, они превратились в дневник моих воспоминаний. Само слово – «воспоминания» – имеет какой-то таинственный и мрачный смысл. Типа, не будите спящую собаку, и она вас не укусит. Но те события, которые так настойчиво прокручиваются в моем мозгу, не только не преодолели срока давности, но еще и являются недостаточно завершенными, чтобы так с бухты-барахты отправить их пылиться в архив. Не все еще документы собраны, не все факты известны, не все очевидцы дали свои свидетельские показания.

Я не знаю, сколько еще буду находиться вдали от места моей трагедии, но состояние неизвестности уже сейчас кажется мне совершенно непереносимым. И дело даже не в любви. Я не уверен, что у меня была любовь. Или я не уверен, что любовь была? То есть, была и вдруг пропала. Одно я знаю наверняка: у нас с Ольгой были несколько дней, несколько часов, минут или мгновений, которые я буду помнить всю оставшуюся жизнь. Звучит это настолько пафосно, что я чувствую, как краснею. Но тут, в двух шагах от смерти (мне бы даже в редакции не простили этот штамп) все видится в другом, более простом, более ясном свете, и поэтому я заканчиваю свое повествование очередным перлом: если ты мне не поможешь, то ты мне не друг.

Разумеется, я бы мог ей написать. Еще проще – позвонить при случае. Или упасть ей как снег на голову, броситься в ноги и вымолить прощенье. Но в свете вышеизложенных событий, не думаю, чтобы все это было возможно.

Я не прошу тебя о многом. Никаких очных ставок, допросов, пыток. Просто проведай ее, мою ненаглядную. Посмотри, чем она живет. Здорова ли? Счастлива? Какое у нее настроение и, вообще, настрой? Помнит ли она обо мне? Не поминает ли злым словом? Я даже повод для тебя придумал. У меня осталась ее дубленка. Конечно, сейчас еще не осень, но мало ли… Вдруг возьмут, да и наступят холода? А моя Олька на редкость теплолюбивое животное. А у нее нет теплого платочка, у нее нет зимнего пальта…

Р.P.S. Еще раз перечитал свое послание и спохватился. Я же не досказал тебе самого главного!

Ты помнишь…

Я испугался…, я закричал…, я рванулся к окну…

Я думал, что еще смогу успеть…, остановить…, спасти…

Хотя где-то в глубине души уже понимал, что тетка – не птичка, выпадет – не поймаешь. Еще несколько мгновений ушло на преодоление в себе труса. Но потом я заставил себя высунуться наружу и посмотреть вниз.

Свет фонаря был нестерпимо ярок. Одинокий тополь – серебрист и светел. Ветер гонялся по двору за обрывками вчерашних газет. Лавка у подъезда пустынна, асфальт хоть и заплеванный, но без подозрительных темных пятен. Тело жертвы и подавно отсутствует.

За моей спиной послышался какой-то неясный звук. Как будто что-то звякнуло и поползло. Я оглянулся и увидел, как дверь шкафа медленно отъезжает в сторону. Оттуда выходит Макар. Михей? Матвей? Короче, кот, их общий любимец. Вышел и даже, не удостоив меня взглядом, молча покинул комнату.

– Да ё-п-р-ст! – заорал я. – Есть здесь хоть кто-нибудь живой?

В шкафу кто-то сдавленно чихнул. Дверь окончательно съехала с катушек, и я увидел ее. Тещу свою, живую и, кажется, невредимую. В таинственной темноте своих покоев она, завернутая во что-то красное, показалась мне не то хозяйкой аленькой горы, не то медным цветочком. Не знаю, сколько времени она в своей монументальной недвижимости стояла передо мной, но вдруг – спохватилась…, сделала шаг наружу.. Потом в сторону… Потом еще один… Неловкое движение…, и покрывало из ее рук выскользнуло и потекло.

Голой тетка не была, но и вполне одетой тоже. Ее зачаточную, какую-то младенческую грудь прикрывал черный лифчик. Круглые камасутровские бедра целомудренно запрятаны в кружевные полупрозрачные труселя, через которые довольно отчетливо просвечивала дельта скуднооволосённого изножья. Выпуклый желтоватый живот полностью обнажен и обезображен воронкой уходящего вглубь пупка. Казалось, только вставь в него ключик, и вся эта глыба скрипнет и придет в движение: задрожат плечи, затрясется грудь, нижняя, несоразмерно широкая часть вздрогнет и начнет резво вращаться вокруг своей оси.

Да, Вован, давно я так не смеялся! Давно, Вован, я так не плакал. И уж точно сроду не испытывал столь сильных ощущений. Я тряс эту дуру за плечи, я ее обнимал, целовал, прижимал к груди и, кажется, называл мамой. Живая! Ё-п-р-с-т! Слава богу, живая! Дорогая моя! Любимая! Бесконечно любимая! Родная!

Даже не могу сказать тебе, мой юный друг, сколько времени продолжалось это неистовство, но не думаю, что очень долго. Это сейчас, по прошествии времени все мне видится, как на замедленной кинопленке. Тогда же на прогон всей мизансцены от поиска трупа до возгласов «мама» ушло не более пары минут. И все же мои крики, всхлипывания и стоны успели привлечь постороннее внимание. Проснулась моя Оленька, девочка ненаглядная, продрала свои ясные глазоньки и соизволила отвесить нам с тещей визит.

Как ты мог, гад? Это же моя мама! Это же моя мама! Гад! Подонок! Гад! Грязное похотливое животное! Как ты мог? Как ты мог? Как тебя угораздило? Гнид! Подонок! Мразь!

Она орала, визжала, царапалась. Лупила меня кулаками по груди, по плечам, по лицу. Я слабо защищался, не в силах произнести ни слова. Да и что я мог ей сказать? Как объяснить? Что мы с твоей матерью состояли в неформальной связи, пардон, переписке и вот наконец-то имели неосторожность познакомиться? Я не смел! Я не хотел! Я не решался признаться в этом даже самому себе! Я только молча отступал спиной к двери, почти уже не отмахиваясь от Олькиных тумаков.