Клуб «Твайлайт». Книга 2

Она посмотрела назад и встретилась глазами с подозрительным взглядом садовника, оба смутились и отвернулись.

Жена начальника маяка, Яра Тимофеевна, устроила для Марины маленькую экскурсию:

– Нам, конечно, не положено, режимный объект, но Терентич очень просил. Вы ему, кстати, кто? – женщина с любопытством обернулась. – Родственница?

Они поднимались по узкой винтовой лестнице внутри маячной башни, вдоль пахнущей известью белоснежной стены.

– Я дочь его друзей, – соврала Марина, вспомнив наставления художника. «Марина Павловна, нам же не нужны лишние… предположения на наш счет».

– Отдыхаете у нас?

– Да… и подрабатываю. У Гео… дяди Гоши.

– Тогда понятно. Ну, заходи. Вот наша святая святых, так сказать. Ради нее мы тут и живем.

– Какая красивая, – восхитилась Марина, разглядывая линзу на металлической подставке, напоминающую калейдоскоп из переливающихся на солнце стеклышек.

– Ото ж, – с гордостью сказала женщина. – При свекре моем внутри еще керосинка горела, сейчас электричество, автоматика. Если света нет – дизель включаем. Кажется издалека, что свет мигает – эффект такой.

По дороге вниз Яра Тимофеевна, разглядев в Марине благодарную слушательницу, с воодушевлением продолжала рассказывать:

– Маяку сто сорок лет. Раньше такой же стоял на островке, там, где Терентич сейчас живет. Но потом его разобрали, и новый там чуть дальше в море поставили. А мы здесь уже тридцать годков. В войну тут прожекторный пункт был, но его разбомбили. Потом маяк заново возвели. Идем поскорей, а то нарушаем. Сейчас мужики шашлыками займутся, а мы с тобой салатику нашинкуем, капуста, огурчики. Мальчишки наши мидий наловят – на противень и на мангал. В доме вам тоже нельзя, он на территории, мы вам на пляжике и палаточки, и костерок. Тут вечерами прохладно уже, одевайся потеплее, уж очень ты худенькая, светишься прямо насквозь. Терентич там тебя хоть кормит? Или Игнатка все съедает? А кот ваш там как? Не лопнул еще?

Марина так наелась шашлыков, что даже аромат, доносящийся от мангала с мидиями, пузырящимися в соку и хрустко лопающимися, не заставил ее встать с насиженного местечка под теплым спальником. Море к ночи расшумелось, небо развернулось над головой светлячковым полем.

Работники маяка отправились спать, и только подростки, внуки Петра и Яры Тимофеевны, сидели у костра и хохотали детскими голосами, внушая Марине искреннюю зависть. Игнат посидел с ребятней, подкатил джинсы и прохаживался в прибое, рискуя утопить мобильный, в котором он опять слушал что-то какофоническое.

Подошел Кардашев, протянул Марине бумажную тарелку с мидиями, сел рядом, скрестив перед собой морщинистые руки, глядя на внука, хмыкнул:

– У них у всех сейчас мерило времени – зарядка на телефоне. Восемьдесят процентов – жизнь, тридцать процентов – паника, пять – тлен и безысходность.

Марина улыбнулась и сказала:

– Я однажды потеряла наушники в Стокгольме. Они зацепились за чью-то сумку на переходе и выпали из гнезда. Зажегся красный, и я не успела догнать ту женщину, осталась без музыки, надолго, на две недели. Денег не было, а хорошие наушники стоили дорого. Это были самые тяжелые две недели. Самые тяжелые недели в самый тяжелый месяц моей жизни…. Георгий Терентьевич, почему вы ко мне так добры? Поселили у себя, хорошо платите, относитесь как к родственнице, подарили такой замечательный день…

– Ругаю…

– Всего один раз. Я заслужила.

Кардашев потер губы и сказал:

– Потому что вы мне небезразличны. Не пугайтесь, без седины в бороде и бесов в ребрах. Художники часто влюбляются в своих моделей, а писатели – в персонажей. А еще в траву, деревья, волны, которые они пишут и описывают… Мне трудно ответить на ваш вопрос. Я человек верующий… по-своему. Религия моя такая, что я служу Богу своим талантом. Шел я к этой вере тернистыми тропами, с самой молодости, когда предпочел «серьезное» дело легкомысленному искусству, и в зрелости, когда вернулся к тому, в чем и сейчас вижу свое предназначение. Ангелом моим и вдохновителем была моя жена – вошла в жизнь мою, осенила и… улетела. Всю жизнь говорила мне рисовать, а я не слушал, не понимал. Думал, вот мой предел – работа, зарплата, конвертики от пациентов. Зато после смерти Анжелы ничего уже нужно не было. И я запил… Я разговорился, не спросив, надо ли вам это.

– Рассказывайте дальше, пожалуйста.

– А вы ешьте, ешьте, вкусно ведь… Запил я не из-за смерти жены. Наоборот, уход Анжелы побудил меня снова рисовать. Но со мной стало кое-что происходить в клинике… После довольно поздней интернатуры я работал там рентгенологом. Опыт у меня был большой, практический, меня ценили. Пациентов я… чувствовал. Иногда с первого взгляда мог сказать, кто выживет, а кто нет – просто знал. Меня это пугало, и я особо на этот счет не распространялся. И вдруг… все эти люди… страдальцы, умирающие… опухоли, метастазы, понимаете? Таких было много, большинство – ко мне с простыми случаями не посылали. Я всегда абстрагировался, отстранялся, а тут пошло́: эмпатия, боль душевная такая, что ночами не спал. Во всех чудились те страдания, что Анжела перенесла перед своим уходом. Все они чьи-то матери, отцы, дети… Понимал, что это неправильно, непрофессионально, но увы, продолжать не смог. Выдержал пару лет, после первого же гонорара за картину – уволился. Зато в живописи все, что захлестывало меня с головой, становилось благом. И сейчас становится. Вот и ответ на ваш вопрос: когда я не слышу чужих эмоций, когда вокруг не происходит ничего, что трогает меня за сердце, мне становится скучно жить: я ем, сплю, гуляю, общаюсь с родней и… не рисую. Я два года ничего серьезного не писал. И вдруг… Спасибо Боре. У него другой дар – нюх на то, к чему люди потянутся. Он к вам потянулся, а за ним и я. Как ни прискорбно и не стыдно мне это констатировать, но у меня к вам потребительское отношение, Марина Павловна.

– Поэтому вы на меня злились?

– Да. Чувствовал, что вы притворяетесь. Пытаетесь спрятать свои чувства глубоко внутри, но там они … умирают, и вы с ними. Вы мне интересны. Вы дружите с моим внуком, у которого в приятелях только охламоны, при этом умны и ответственны, поете, когда думаете, что рядом никого – я разбираюсь в классическом вокале и музыке, как вы уже могли заметить, и знаю, что вы далеко не любитель. Я видел запись с недавнего рок-концерта в каком-то новом клубе, внук показал – вы очень многогранны. Про ваши отношения с Борисом я вообще молчу – наш Казанова крайне редко терпит поражение. Вы меня удивляете. Это как раз то, что мне нужно сейчас.

– Это вы меня удивляете, – сказала Марина с нервным смешком. – Осыпаете комплиментами. Мне неловко. У меня не слишком успешная жизнь. Я просто хожу, дышу и делаю то, что другие.

– Конечно. Весь вопрос, как.

– Да, я стараюсь быть искренней. Но часто лгу. Как все.

– Нет, не как все. Уж поверьте. Я знаю, о чем говорю. Я прожил долгую жизнь, а вы очень молоды.

Марина помолчала, кусая губы:

– У меня был парень… давно… еще в студенческие годы. Его это забавляло – то, что я почти всегда говорила правду. Он повторял, что я вырасту и … изменюсь. Он был прав, конечно. Жизнь меня многому научила.

– И что с тем парнем? Расстались? Можно задать вам нескромный вопрос? Вот вы молоды, красивы, талантливы? Почему вы до сих пор одна? С Борисом-то нашим все понятно как раз, но разве ж других кавалеров мало?

– Я за кого-нибудь из Игнатиковых друзей замуж выйду, – рассмеялась Марина, лукаво поглядывая в сторону внука художника, нахаживающего перед ними километры взад-вперед вдоль прибоя. – Митя уже предлагал. Не под венец, разумеется, но лиха беда начало.

– Шутите?

– Конечно!

– Вы с ними поосторожнее. Они только выглядят младенцами безмозглыми. А тот молодой человек, что часто паркуется у поворота и смотрит на наши окна?

– А… тот… – Марина опустила голову к тарелке, гоняя последнюю мидию пластиковой вилочкой. – Мы учились в одном вузе. Очень давно.

– И? Он ведь… погодите, припомню… друг нашего соседа? Ярник его фамилия. Мы с ним и господином Муратовым часто пересекаемся на светских мероприятиях. Пересекались. Я в свет давненько не выхожу.

– Да. Это он. Мы недолго были знакомы. Мне пришлось бросить университет, мама заболела. У нее был рак щитовидной железы. Сейчас с ней все в порядке, ну, насколько это может быть после такого… Она вышла замуж за хорошего человека. У него сын-школьник, мама очень ответственно взялась за его воспитание.

– Как вы попали в Швецию? Расска́жете?

– Почему нет? Обычная история. Когда мама заболела, нам… предложили сделать операцию в Германии. Там, в клинике, я познакомилась с одной семьей из Стокгольма, очень милые люди. Помните, вы говорили, что это как Бог за руку ведет. Так и меня. У них лежала там дочь, с тем же диагнозом, что и у мамы, а в Швеции остался внук. У них были какие-то связи, и они организовали мне работу, бейбиситтером, барнвакт *(* Barnvakt – няня. шведск.). Я проработала у них почти год, а потом мама мальчика умерла. Они хотели бы, чтобы я и дальше у них оставалась, но… там все было сложно. Чтобы не покидать страну, я записалась на программу обучения по вокалу, тогда это было еще бесплатно, но я много работала, чтобы помогать маме, которой нужна была поддерживающая терапия. И еще… я пыталась отложить деньги, чтобы вернуть их… тому человеку, который помог маме с операцией. Наивная… я была такая наивная в те годы! Это большая сумма, очень! Я мало спала, много работала. Из одной семьи меня уволили, потому что я начала худеть. Они испугались, думали, я анорексичка, а страховка анорексию не учитывала, – Марина грустно усмехнулась. – Но потом мне опять повезло. Я встретила хорошего человека, парня. Он был музыкант, баскер*(*Англ. Уличный музыкант, busker), играл на скрипке и подрабатывал в метро. Мы жили в одной квартире. Я платила ему двести крон в месяц в качестве аренды… смешные деньги… Потом была работа в ресторане, я вам рассказывала.

– А тот парень?

– Стефан? Он уехал к родным, на север. Он был наркоманом, состоял в программе реабилитации, потом сорвался – печальная история. Его забрали родители, а я опять осталась одна. Учеба закончилась, и у меня начались проблемы с миграционными властями. Но вновь нашлись люди, готовые помочь. Вернулась я, когда заболела бабушка. Была возможность продолжить работу в Швеции, и сейчас есть друзья, связи, но я не хочу, сдалась. И мне никогда не жилось там хорошо. Жалею только, что не могу пока вернуть долг, за десять лет я собрала лишь меньше половины суммы. Тот человек… он не требует деньги назад, но я должна.

Кардашев вздохнул, потер губы и спросил:

– Но если это было от чистого сердца или благотворительность, тогда…?

– Ни то, ни другое.

– Ладно… Это для вас так принципиально?

– Да. Раньше была надежда, но сейчас остался только принцип. Трудно жить, ощущая себя должницей. Это все время со мной, это… тяготит. Пока у меня этот камень на душе, нормально жить я не смогу. Вы так на меня смотрите сейчас! Не нужно меня жалеть! Главное, моя мама жива. Я сама ни о чем не жалею.

– Но дело ведь не только в том, чтобы не быть должницей.

– Не хочу об этом говорить.

– Как скажете. Игнат, вылезай из воды! Простудишься! Не слышит.

– Ой, точно! Вода же холодная! Пойду выгоню его!

Вода совсем не была холодной. И Кардашев это знал, и Марина тоже. Летнее тепло еще долго будет растворяться в глубинах моря и над берегом. Холодает воздух, но бабье лето всегда расточительно на ласку.

Марина попыталась подкрасться к Игнату со спины, но тот заметил, увернулся, чуть не упав, и обрызгал ее, ударяя ладонью по воде. Художник улыбался, глядя, как его натурщица босиком гоняется по пляжу за увертливым, хитро ухмыляющимся парнем. Будь он человеком со стороны, на вопрос, кто старше, Кардашев не задумываясь ткнул бы в Игната, который вытянулся и возмужал за лето. Рыжая «девушка в зеленом» недоиграла, недолюбила – недогуляла свою юность, и это было заметно. Кардашеву нравилось потихоньку разматывать клубочек ее «тайн». Интуиция подсказывала ему, что это принесет ему и желанные эмоции, и вдохновение.

Глава 2

Ренат не смог сохранить невозмутимость, когда увидел маму в больнице – все отразилось у него на лице, и мама поняла, грустно улыбнулась.

– Сдала́ я, да?

– Мам, кто твой лечащий врач? Я пойду… поговорю, может…

– Ренатик, тише… сядь, посиди… Я тебя не видела так давно, телефон – это не то. Меня здесь прекрасно лечат. Ты и так за все платишь.

– Мама…

– Сына, мне хочется подольше на тебя посмотреть, поговорить, не убегай! С братьями виделся? Невестки тебя накормили? Где ты остановился? У Алика?

– Я в отеле. Не хочу Карину затруднять.

– Вот ты упрямый, Ренат, сколько тебе говорить! Чтобы все свободное время с братьями провел! И с отцом!

– И с тобой!

– И со мной!

Мама совсем не изменилась характером, только внешне. Ренату больно было на нее смотреть. В ее речи проскакивала… отстраненность, словно, глядя на него, она смотрела еще куда-то вглубь, в те пределы, о которых знала только она одна. Это пугало Рената до дрожи в коленях.

Он остался с ней на весь день: покормил, помог в душевой, почитал ей новости, настроил любимый канал на телевизоре, долго рассказывал о клубе и театре. И перед уходом сделал по-своему: поговорил с врачами и заведующим отделением, оплатил дополнительную терапию. Врачи кивали, ничего не обещали, и от этого у Рената сводило живот.

Муратов вернулся в отель около полуночи – был долгий разговор с отцом. Рената несколько раз вывернуло над унитазом, водой и желчью, он почти ничего не ел целый день – Карине, жене старшего брата, сказал, что поел у отца, а отцу, что у Карины. Ему ничего не лезло в горло, словно страх его застрял именно там. Его знобило. Он лег на диван, трясясь под тонким пледом, посмотрел на часы. Было далеко за полночь. Голос Вадима в телефоне был холодным и недоумевающим:

– Ренат? Что-то срочное?

– Я знаю, уже поздно… Я насчет договоров для Яны. Я запер их в шкафу, забыл передать ключ, распечатай с компьютера в моем кабинете. Пароль…

– Я помню. Что-то еще?

– Нет, я…

– Спокойной ночи.

Мобильный тихонько щелкнул.

– Раньше ты бы помолчал и спросил, за этим ли я звонил на самом деле. Мне страшно, – сказал Ренат безжизненному экрану. – Если бы ты знал, как мне страшно. И мне очень хреново. Если сейчас мне предложат отдать все, что я имею, ради мамы, стану ли я хоть секунду сомневаться? Ты бы понял, о чем я, Атос. Ты бы меня понял.

***

– Хватить гацать! – рявкнула Марина, когда мельтешащий перед глазами Игнат вконец ей надоел.

Парень остановился, цокнул языком, водя телефоном из стороны в сторону:

– А дед еще говорит, у меня лексикон странный. Из какого… архива ты достаешь эти свои словечки?

– Бабушка моя так говорила. Не скачи! У меня голова от тебя кружится!

– Я виноват, что тут мобильный инет еле берет. Я рецепт ищу.

– Только не это! Опять?!

Последние дни Игнат истязал Марину кулинарными экспериментами, от которых обычно оставались испорченные продукты и беспорядок на несколько часов уборки.

– Угомонись!

– Мне скучно!

– А давай… – Марина задумалась. – Давай посмотрим то видео твое, твой фильм ужасов!

Игнат поднял глаза к потолку:

– Это драма, триллер психологический, а не ужастик. Э, да что ты понимаешь?!

– Вот и объяснишь разницу. Идем?

– Ну идем. Только ты потом скажешь: «Ах как мило!», а сама будешь зевать! Вот так! – парень изобразил сдавленный зевок перекошенным лицом.

– Если фильм скучный, обязательно тебе об этом скажу и стану зевать с открытым ртом!

Они плюхнулись на диван в комнате Игната, и парень с подчеркнуто недовольной миной поставил диск.

– Это что, ночью снималось? А говорил, не фильм ужасов.

– Хватит болтать. Смотри.

– Это твоя… та девушка?

– Да, Лена.

– Красивая. Она такая хорошая актриса или ей действительно страшно?

– И то, и другое. Мы на Корчень-горе снимали, несколько вечеров подряд. А кажется, что ночью, специальный режим такой. Там действительно жутковато, легенды еще разные… слухи.

– А кто этот мальчик?

– Это Никита, мой… друг. Мы… дружили… тогда.

– Тоже уехал? – Марина внимательно посмотрела на Игната.

– Да, – сухо сказал тот, подвигав скулой.

Сначала Марина старалась краем глаза смотреть на лицо Игната, который пытался отвести взгляд от экрана, но не мог, и выражение лица которого медленно становилось все более тоскливым, но потом увлеклась, поставила стоймя на колени диванную подушку и уперлась в нее подбородком.

По сюжету парень и девушка, по ошибке высаженные не на той автобусной остановке, шли через лес к поселку, где проходили летнюю практику. Лес, ночной, жутковатый, но обычный, постепенно приобретал мистические черты, и молодые люди, начавшие свой путь с шуток, страшных историй и подтрунивания друг над другом, все больше запутывались, теряли почву под ногами и покой в сердцах – и уже совсем не мистическим образом.

С каждым шагом их откровения становились все более безжалостными… фильм обрывался в тот момент, когда девушка выходила к поселку одна, а парень оставался в лесу, страшно воя под рассеченным молнией деревом – в одном из тех мест, о котором говорилось в кошмарных местных легендах. Понятно становилось, что воет он от обычной человеческой тоски и боли, и это было самым жутким.

Игнат смог оторваться от кадров, несущих болезненные воспоминания, и смотрел на Марину. Она сидела, обняв подушку и приоткрыв рот. На лице ее он видел отражение эмоций, именно тех, которые он вплетал в свое любимое творение, тех, что впечатывались им в каждую строчку сценария. Когда Марина не глядя потянулась за пультом, шаря по дивану, он отодвинулся, чтобы она не коснулась его колена, хотя в другое время в шутку заставил бы ее побороться за пульт.

– Думаю, что это… настоящее, – серьезно сказала она, наконец. – Все это. Ты настоящий режиссер.

– Ребята хорошо играли, – сказал Игнат, пожимая плечами и слегка краснея.

–Ты все это придумал? Сам? Это просто… вау! Ты так все… завернул! Ты просто… Ларс фон Триер, честно! Ребята тоже молодцы, конечно, столько эмоций. Боли столько! Когда она говорит, что любит другого, а потом ставит перед ним почти невыполнимое условие! Кажется, как будто он действительно так сильно влюблен!

Игнат отвернулся, раскрыл створки окна. Марина встала коленками на диван, высунулась, легла грудью на подоконник, вдохнув пахнущий прелыми листьями воздух:

– Я думаю, ты должен стать режиссером. Поговори с дедушкой. Я…

– Тише! Что за звук? Там! Видишь?

– Где? Вижу! Это кто?!

– Черт!!!

Окна в комнате подростка выходили на соседский сад. Присев на одно колено возле выступов пруда, щелкал затвором фотокамеры высокий мужчина в темной бейсболке. Марина отпрянула. Игнат бросился вон из комнаты, несмотря на ее протестующий крик. Она знала, что внук художника ненавидит папарацци: в прессе уже не раз проходились по биографии его матери и всех ее брачных перипетиях. Но погоня за нахальным репортером, пробравшимся на частную территорию, была, по ее мнению, не лучшим решением.

***

Вадим увидел фотографа из окна кабинета Рената. Садовник Муратова Сергеич говорил, что в начале сентября секьюрити заметили какого-то парня, снимающего загорающих на пляжике Соколовых. Знаменитый телеведущий, Соколов-старший, был в бешенстве, охранникам здорово попало. А сторож из коттеджа Стаса Марченко, известного рэпера, жаловался, что папарацци проникают на закрытую территорию через заросшую шиповником балку у трассы, выше дома рэпера Штучного.

Фотограф вел себя профессионально – терпеливо сидел в засаде, почти не шевелясь, несмотря на дождь и сырость. Вадим вошел в дом через главный вход, а не через террасу и заметил-то папарацци совершенно случайно – потому что захотел посмотреть на окна дома Кардашевых. Фотограф тоже туда смотрел.

Это был тот самый, легко узнаваемый даже на плохом видео человек, которого засняли камеры наблюдения – высокий, очень худой и подвижный, словно складная линейка. Сзади из-под бейсболки торчала тонкая косица.

Вадим на всякий случай снял парня на телефон с нескольких ракурсов: и из кабинета, и с лестницы. Ярнику было очень любопытно, откуда фотограф узнал, что в доме Муратова уже больше месяца никто не живет, как долго сталкер «промышляет» по участкам в Кольбино, и, разумеется, чем его так привлекли Кардашевы. Желтую прессу интересовали Муратов (своими романами и редкими, но впечатляющими драками), Марченко (рэпер частенько бил журналистов, исключительно собственноручно и -ножно, никому не доверяя столь ответственное дело) и Соколов (личность вообще скандальная, известная своими шовинистскими и антисемитскими высказываниями в авторской программе «Надоело!»). А вот Кардашев из поля зрения желтушников выпал уже давно.

Вадим уже крадучись выходил через дверь на террасе, когда парень застрекотал затвором, шустро покидал вещи в сумку и прыснул вверх вдоль забора. Спугнул его не Ярник: через забор с гневным воплем переметнулся внук художника, парнишка лет восемнадцати. Откуда-то сверху раздался протестующий женский крик. Марина.

Подросток только зыркнул через плечо, кивнул Вадиму и помчался за долговязым. Тот ловко перемахнул на соседний участок в углу сада. Вадим переглянулся с мальчиком, и оба, не колеблясь, полезли по выступам на верх каменной кладки.

Они повисли животами на заборе, глядя вслед папарацци, понимая, что шанса догнать его у них нет. Фотограф проскочил лужайку перед домом рэпера в два прыжка и скрылся за коттеджем. Там была балка с зарослями и ручьем, а за ней трасса.

Вадим все-таки полез через забор, в двух словах объяснил ситуацию выскочившей на шум домработнице, прошелся по балке, выглянул на трассу. Нужно что-то с этим делать, иначе в Кольбино станет совсем небезопасно. В поселке запрещено держать крупных собак, а жаль.

Подросток (Вадим все время забывал, как его зовут) висел на заборе. Вопросительно посмотрел, вздохнул, спрыгнул обратно, в сад Рената, отряхнул коленки.

– Вас снимал? – спросил Ярник. – Я зайду? Георгий Терентьевич дома?

Парнишка кивнул.

– А Марина?

Подросток вскинул удивленные глаза, снова ответил кивком, неохотным. Кардашев встретил их у двери, пожал Вадиму руку, сказал, с улыбкой обернувшись к Марине:

– Я так понимаю, представлять вас не нужно.

Марина вспыхнула, до боли знакомым жестом скрестила руки на груди, опустив голову и «занавесившись» волосами.

– Не смогли догнать, – покаялся Вадим. – Опытный сталкерацци. Хорошо территорию знает. Кто-то тут у вас ему сливает. Весь вопрос, где это все потом выплывет и кто заказал.

– В чем мы провинились? – развел руками художник, присаживаясь и приглашая гостя устроиться поудобнее в кресле. Внук Кардашева плюхнулся рядом с дедом, подвинув развалившегося на диване кота, Марина осталась стоять у окна. – Не звезды, не богачи. Скандальной славы не чествуем. Дочь моя, бывало, имела… курьезы, но мы…?

– Ну, значит, и волноваться нечего. Может, он фрилансер? – задумчиво предположил Ярник. – На определенный таблоид не работает, тычется вслепую. Знает, что здесь по местным меркам известные люди живут, вот и пасется. Что нароет, то и продаст, если купят.

Игнат хмыкнул:

– Тогда не видать ему лавэ. Ничего такого он не сфоткал. Мы просто в окно смотрели.

– Он и раньше снимал, – нехотя отозвалась от окна Марина. – Несколько дней подряд… неделю, думаю. Я слышала, просто понять не могла, что за звук… отблеск видела, объектив. Там, – она посмотрела на Вадима, – у вас. Я думала…

– Хозяин дома там сейчас не живет, – объяснил Ярник. – Я сам только за документами заехал. Что он мог снять? Подумай.

– Не знаю, – Марина скривилась. – Как я розы поливаю? Как Игнат шишку набил?

– Эу! – протестующе крикнул подросток. – Я просто на руках учился ходить!

– Думаю, мы его спугнули и он больше не появится, – сказал Вадим, поднимаясь. – Предупрежу охранников у пляжа.

– Что ж, – Кардашев встал с дивана. – Рад был увидеться, Вадим…? Вадим Максимович. Не спешите, посидите, пообщайтесь. А я – работать.

– Я вам нужна? – с надеждой вскинулась Марина.

– Нет, – сказал художник. – Продолжим завтра, с хорошим светом. Игнат. Игнат! Игнат!!! Иди к себе, делай уроки.

Парнишка скривил недовольную мину, поднялся с дивана, схватил кота под мышку, поплелся наверх, оглядываясь и переводя взгляд с гостя на Марину. Вадим и Марина остались в гостиной одни.

– Рад? – спросила Марина от окна.

– А ты как думаешь? – Ярник в открытую ухмыльнулся.

– Рад и не скрываешь. Зачем? Вадим, зачем?

– Такой я человек: или скрываю до последнего, или говорю все как есть. Ты знаешь.