Венерины башмачки

Катя вышла из своей комнаты. Дома все было по-прежнему, даже в ванне в стакане стояли две зубные щетки ── отца и матери. Дверь от комнаты матери была плотно закрыта, тоже, как всегда. Катя вспомнила, как в детстве она мечтала, что каким-то утром эта дверь окажется распахнутой, и она увидит комнату, ярко освещенную солнцем, и этот свет будет вырываться в коридор и освещать всю их обычно мрачную квартиру. Но дверь всегда была закрыта плотно, и даже лучик солнца не мог пробиться наружу. Так было и сейчас.

***

Похороны прошли быстро. Без речей и вереницы желающих проститься. Две соседки, с которыми мать то собачилась, то годами не разговаривала. Три──четыре незнакомые женщины, наверное, с работы. Еще одна, отдаленно напоминающая мать.

── Двоюродная сестра Галя ── пояснил отец.

Катя вспомнила, что, вроде, однажды видела ее давно-давно. Где и когда ── вспомнить не могла, а отца спрашивать не стала.

Поминки тоже не затянулись. Поминать особо было нечего, похоже, не только Кате.

Они вернулись вдвоем домой ── отец и дочь. У каждого был вопрос: что дальше? Но никто его не задал.

── Надо бы, наверное, ее вещи разобрать, ── произнес отец. ── Помоги, если можешь. Давай вместе. Мне одному не осилить.

── Хорошо, ── ответила Катя, ── я сама.

Ей вдруг захотелось последний и единственный раз прикоснуться к материным вещам. При жизни та не впускала дочь в свой мир. Может, сейчас удастся заглянуть в него.

В ее комнате было прохладно, если не сказать холодно. Форточка оставалась открытой все эти дни ── как будто они пытались выветрить из дома материн дух.

Катя оглядела мебель, провела рукой по столу, попыталась сесть на кровать, но не смогла ── не хватило духу. Ей так хотелось что-то здесь понять, почувствовать, что могло ответить на незаданные ею вопросы. Но комната была холодной, неуютной, бездушной, как и ее хозяйка. Бывшая хозяйка. И ни одного ответа.

Катя открыла шифоньер: тусклого цвета платья, темные водолазки. Не отдавая себе отчета, она уткнулась носом в этот убогий гардероб в надежде уловить запах. Хоть она и не помнила, да что там не помнила, практически не знала запаха матери, но почему-то показалось, что она сможет распознать его. Не могут же эти платья и водолазки совсем его не сохранить. Оказалось, что могут.

Потеряв надежду поймать хоть какой-то след материной жизни, хоть слегка прикоснуться к нему, Катя почувствовала знакомую пустоту в душе.

Она равнодушно складывала одежду, постельное белье, полотенца, какие-то тетради со столбцами цифр ── похоже, мать вела учет тратам, почетная грамота за добросовестный труд, несколько старых журналов «Вокруг света» за какой-то мохнатый год. Все в одну стопку, все на выброс.

── Надо же так прожить, чтобы ни одной твоей вещью ни с кем не захотелось поделиться, ── подумала Катя.

Она вдруг заметила, что с материной смертью к ней стали приходить прямо-таки философские мысли. Раньше она такого за собой не замечала.

Катя продолжала выгребать содержимое ящиков стола: несколько сломанных ручек, маленькая открытка-иконка. Неужели мать верила в Бога?! Иконка была дешевой, но выбрасывать ее было как-то неправильно. Отложила в сторону.

Опустошая самый нижний ящик стола, Катя обнаружила в нем крепко связанную жгутом пачку писем. В Катином представлении, писем давно никто не пишет. Всем хватает сообщений в мессенджерах. А часто даже не сообщений, а одних смайликов ── и все понятно. Но это были самые настоящие письма. Тем, что принято называть шестым чувством, Катя поняла, что здесь может быть что-то важное. На один миг в голове мелькнуло про запрет на чтение чужих писем, но тут же исчезло. Теперь эти письма были ничьими. А значит, уже не были чужими. Единственный стул был завален вещами на выброс, и Катя не стала освобождать его. Казалось, нельзя отвлекаться ни на что, нельзя выпустить из рук эту связку. Она села прямо на пол. Плотно завязанный жгут не поддавался плохо слушающимся пальцам. Пришлось встать и взять нож.

Глава 4

Писем оказалось много, больше, чем она предполагала, пока они были плотно связаны. На конвертах ── один и тот же почерк. Она вгляделась в адрес. Адресов было два ── и оба незнакомые. Один ── в их городе, второй ── какого-то поселка городского типа в Курганской области. Его название она никогда раньше не встречала.

Катя почувствовала, как вспотели ладони ── верный признак волнения. Благо, что никто никогда не держал ее за руку в волнительные моменты, а то бы она сразу выдала себя.

Она разложила письма на две кучки: в одну ── все сюда, в другую ── те, что в Курганскую область. На многих стерлись или выцвели буквы. Но одно было, похоже, самым последним. Об этом говорил менее потрепанный конверт. Буквы на конверте четкие, словно, не написаны, а вдавлены. «Так пытаются что-то вдолбить в голову адресату», ── мелькнула мысль.

***

Катя достала письмо из этого конверта.

«Послушай! Я не знаю, что и как тебе еще сказать, чтобы ты поняла, что никакого общего будущего у нас нет и быть не может! Оно существует только в твоем больном воображении! Я никогда ничего тебе не обещал! И не просил! Не просил твоей любви! Твоего ребенка! У меня другие планы на жизнь, и тебя в этих планах нет! Как тебе это объяснить?! Чем быстрее ты меня забудешь, тем быстрее начнешь новую жизнь и встретишь того, с кем сможешь ее построить! Я искренне тебе этого желаю. Возвращаю все твои письма! Я мог бы их порвать, сжечь, но не стал делать этого, уважая твои чувства. Если ты не успокоишься и продолжишь преследовать меня, каждое следующее твое письмо будет возвращаться к тебе нераспечатанным. Поэтому зря не старайся!»

Кате казалось, что ее исхлестали по щекам. Письмо было обращено другой женщине, ее матери, а казалось, что это ей самой отвешивали пощечину за пощечиной.

Немного придя в себя, Катя начала складывать в общую картину только что прочитанное. Выходило, что у ее матери от этого человека был ребенок, человек от ребенка отказался, мать бросил. «Значит, мой отец ── вовсе и не отец мне. Может, поэтому он всегда так старательно меня любил? Чтобы заглушить эту правду, которая состояла в том, что я ему чужая», ── эта догадка ошеломила своей неожиданностью и очевидностью. «А мать… Она не смогла простить того ── моего настоящего отца, а я своими существованием каждый миг напоминала ей о нем, о том, что она брошена. Поэтому она и не любила меня. А, может, видела во мне его черты. Кстати, как он, интересно, выглядел, я похожа на него? Наверняка. Так вот он ── ответ на вопрос, который мучил меня всю жизнь, вот в чем причина». ── От этого открывшегося ей знания легче не становилось. Пожалуй, наоборот. Раньше она страдала от материнской нелюбви, а теперь к ней добавилось предательство того, кто мог быть ей отцом, но не захотел, отверг еще до рождения. Вот такая двойная нелюбовь получалась. Вот такое знакомство с давшим ей жизнь. «Интересно, знает ли он, что я все же родилась, думал ли когда-нибудь обо мне?» ── Странно, почему-то она не испытывала к нему ни злости, ни ненависти. Скорее, любопытство. Хотелось познакомиться. И она решила сначала прочитать его письма ── познакомиться не терпелось.

Из-за того, что штемпели на конвертах были смазаны, восстановить хронологию не получилось. И она принялась читать, не заботясь о последовательности событий.

«Привет. У меня все хорошо. Много работы. Приехать не получится. Поздравляю с 8 марта. Желаю здоровья и счастья в личной жизни».

«Привет. Мне, конечно, лестно читать твои письма ── прямо как Татьяна Онегину. Но мне ей-богу не до этих сантиментов. Тебе тоже могу посоветовать заняться делом. Это всегда помогает не маяться ерундой».

Он явно был не многословен.

«Почему он ее не называет по имени?» ── подумала Катя. И поймала себя на том, что имя матери сама как будто не помнила ── даже как-то удивилась, увидев его на могильном памятнике.

В душе поднималась злость на этого незнакомого ей мужика, которому, оказывается, она обязана своим рождением. И еще какое-то странное, незнакомое чувство к матери ── то ли жалость, то ли сочувствие. Она не могла в нем разобраться.

«И сколько раз тебе повторять одно и то же? Я перед отъездом тебе четко сказал, что уезжаю надолго. У меня здесь ответственная работа, а ты меня каждый день дергаешь по пустякам. Весны ей хочется не только в природе, но и в душе! Я-то при чем здесь? Пожалуйста, сама реши для себя вопрос весеннего обострения».

По мере чтения Катя начинала различать оттенки его настроения и отношения к матери. К равнодушию и грубости примешивалась явная издевка.

«Избавь меня от подробностей своего быта, работы, грызни с подругами. Неужели ты думаешь, что мне интересны эти бредни и есть время во все это погружаться? Я уже сто раз давал себе обещание перестать тебе отвечать. Но отвечаю, сам не знаю зачем. А ты пользуешься моей добротой. Насчет звонков. Я тебе еще перед отъездом объяснил, что звонить мне будет некуда, здесь нет связи. Все! Мне надо работать. Надеюсь, я предельно четко все объяснил».

Он ведь мог не отвечать, мог как-то прервать эту переписку, совершенно не нужную ему. Зачем он продолжал писать ей? Сам себе пытался доказать собственное благородство: не рвет с влюбленной в него дурой, регулярно отвечает на ее послания?

Или в этом был какой-то изощренный садизм? Он держал ее на коротком поводке, не порывая окончательно, но каждым своим коротким ответом убивая ее как человека, как женщину, в конце концов, как мать его ребенка.

Эти догадки рождались в Кате каким-то бессловесным способом, ибо и слов-то таких она не знала ── «изощренный садизм», но чувствовала эти уничижительные, убийственные интонации. Чувствовала нестерпимо остро, почти физически, ведь и с ее детской дочерней любовью обошлись так же безжалостно.

«Что ты придумала? Даже не думай! Это совершенно глупая затея. Я в гости никого не зову и никого не принимаю. Знаешь, незваный гость хуже кого? Вот и подумай, зачем тебе это. Если не хочешь ночевать на вокзале и утром уезжать обратно, сдай билет. И больше к этой теме не возвращаемся».

«Господи, за что он с ней так? Немудрено после такого отношения к себе возненавидеть всех вокруг», ── Катино сердце уже разрывалось от жалости к матери.

«Малыш, я уехал потому, что мне предложили хорошую работу. Мне было с тобой хорошо. Надеюсь, тебе тоже. Но, как известно, все хорошее когда-нибудь кончается. Хочу, чтобы ты была счастлива. Но без меня, понимаешь? И давай обойдемся без долгих объяснений. Пусть они не омрачат те приятные дни, что у нас были. Обнимаю».

Похоже, с этого письма началась эта мучительная для ее матери переписка. Он, видимо, рассчитывал, что им все и закончится. Поэтому был довольно вежлив, даже обратился «малыш». Катя терпеть не могла это слово. Им часто называли в фильмах влюбленных женщин, а, может, и любимых. Но почему-то Кате всегда казалось, что это слово ── какой-то штамп, что-то в нем уменьшительно-неласкательное, что-то обманчивое. Недаром в следующих письмах, когда уже никого не надо было обманывать, он вообще никак не обращался ── даже малышом не утруждал себя.

Это чтение истощило и без того уставшую Катю. Она чувствовала дикую усталость и опустошенность. Продолжать не было сил. И так все было ясно. Предельно ясно. Ее мать, атакующая письмами любимого, но не любящего ее мужчину, вызывает у него все большее раздражение. Она никак не может смириться с расставанием, пытается вернуть его. И тем самым все более и более увеличивает пропасть между ними.

А он своими ответами втаптывает ее чувства в грязь. При этом, наверное, ощущает собственную значимость ── не зря же такую любовь к нему испытывает этот «малыш». Значит, стоит он той любви и тех страданий.

Из писем-пазлов сложилась вполне отчетливая картина человеческих отношений. Точнее, нечеловеческих страданий ее матери. И только тут до Кати дошло, что она ощущала эти страдания и боль, не прочитав пока ни единого ее письма, ограничившись лишь теми, что мать получала в ответ.

Желание узнать ближе своего биологического отца пропало. Это знакомство не принесло ни радости, ни облегчения, ни понимания. Открывшиеся ей факты жизни матери никак не могли объяснить ее собственную жизнь: «Как она могла так поступить со мной? Она же знала, насколько невыносимо быть отвергнутой!»

***

В комнате совсем стемнело. Лишь обнаружив, что не может различить букв на конвертах, Катя поняла, что провела здесь несколько часов. Сколько из них за чтением, сколько за тяжелыми мыслями ── она не знала.

Дверь слегка приоткрылась, и в проеме показалась голова отца, или кто он ей на самом деле.

── Катя, Котенок, ── это было что-то новое. Он так никогда ее не называл, даже в самом детстве. А тут, видимо, материны запреты на ласку рухнули, или бояться ее перестал ── чего мертвую-то бояться, вот и осмелел.

── Катя, Котенок, пойдем, я ужин разогрел, ── тихим голосом, просительно проговорил он.

── Иди, я сейчас, ── глухо ответила она.

── Может, хоть свет тебе включить? ── еще одна слабая попытка проявить заботу.

── Не надо. Иди. Я приду, ── Катя поймала себя на том, что постаралась сказать, как можно мягче.

Она, словно опасалась обнаружить в себе грубость и бессердечие, переданные ей по наследству кровным родителем.

Дверь осторожно закрылась, и Катя вновь погрузилась в темноту материной комнаты. Она почти никогда не заходила сюда раньше: мать запрещала. И вот впервые она оказалась здесь, и не одна. В комнате присутствовали те, кто мог быть ее семьей: ее мать и…. Слово «отец» никак не вязалось с тем грубым и самовлюбленным мужиком. Но родителей, как известно, не выбирают. И она, семнадцатилетняя, только теперь узнавала их.

Сил продолжать чтение почти не осталось, но переносить на завтра ── на это не было сил тем более. Катя встала и включила свет. Надо закончить сегодня. И закрыть эту страницу. Пусть завтра будет другой день. Неизвестно, каким он будет, но все страдания и унижения пусть останутся в сегодня. Она не хочет тянуть их за собой.

***

И Катя взялась за конверты с адресом Курганской области: «Игнатову А.А.». Вот, значит, какую фамилию она могла бы носить. «Игнатова», ── пробовала она на вкус. Внутри ничего не отзывалось. «Панкратова», ── сравнивала с той, с которой прожила все семнадцать лет. Особой разницы не чувствовала.

«Лешенька, дорогой, если бы ты знал, как без тебя плохо и пусто. Ты только вчера уехал, а мне кажется, что вечность прошла с тех пор. Странная штука ── время. С одной стороны, без тебя оно как будто остановилось, никуда не движется, а с другой, такое впечатление, что уже давным-давно тебя не видела. Не смотрела в твои глаза, не вдыхала твой запах, не любовалась, как ты смешно втягиваешь в себя ложку супа.

Я каждые пять минут смотрю на часы, пытаясь представить, что ты там сейчас делаешь. Так обманываю реальность, создаю в своей голове иллюзию того, что я рядом. Глупо, да? Но ничего не могу с собой поделать.

Лешенька, я понимаю, что у тебя на новом месте будет много работы. Но пообещай мне исполнить одну мою просьбу. Давай будем писать друг другу письма. Тем более, что у тебя не будет телефонной связи. Что ж это за глушь такая, куда невозможно будет дозвониться! Конец двадцатого века, а у них телефона нет. Мне так хочется говорить тебе о моей любви и слышать о твоей. Ну, что ж, значит, будем разговаривать через письма.

Понимаю, что у тебя будет много работы, но я все придумала: я буду в каждом своем письме отправлять тебе пустой конверт, на котором заранее буду писать свой адрес, чтобы тебе не тратить на это время. Ты только вкладывай в него листок со своим письмом. Ну, хоть несколько слов. Мне будет достаточно.

Здорово я придумала. Правда?

Люблю тебя. Считаю часы и минуты до нашей новой встречи.

Твой малыш».

Так хочется весны не только в природе, но и в душе. А у тебя на душе какое время года?

Целую тебя, мой любимый и единственный».

«Лешенька, родной, не сердись. Наверное, у меня действительно весеннее обострение. А я думала, что это весеннее настроение. Видишь, даже в рифму заговорила. Не хочу отвлекать тебя от твоих важных дел. Понимаю, что тебе надо завоевать авторитет, уважение. А весна! Подумаешь, весна. Их еще столько у нас будет. У тебя скопилось уже несколько пустых конвертов с моим адресом. Понимаешь, на что я намекаю?

Люблю тебя, каждую минуту думаю о тебе. Жду тебя.

Твой малыш».

«Лешенька, любимый, сегодня письмо будет очень коротким. Что-то неважно себя чувствую. Надо отлежаться. Пишу просто, чтобы ты не волновался, что я вдруг пропала. Думаю, день-другой и я буду в полном порядке. Наверное, весенний авитаминоз. Кстати, тебе тоже витамины не помешают. Я тебе в следующий раз подробнее напишу, какие купить. Сегодня, извини, буду заканчивать.

Люблю тебя». «Милый, любимый, родной! Лешенька мой! Неужели ты не мог найти работу здесь? Я представляю, как ты приходишь уставший, а тебя и накормить, и приласкать некому. Как же тебе должно быть одиноко и тоскливо. Я так понимаю тебя.

Извини, пишу, не дождавшись твоего ответа на мое прошлое письмо. Но мы ведь не будем вести подсчет: два─один, или три─один, да хоть пять─один. Я знаю, что ты не любишь писать. Но, пожалуйста, несколько слов. Главное, чтобы от души».

«Любимый Лешенька. Получила от тебя письмо. Полдня не могла открыть конверт. На работе не хотела. Мне казалось, что, если я это сделаю, когда в кабинете сидят мои коллеги, я выставлю наши чувства им напоказ. А это только мое. Так и проносила твое нераспечатанное письмо до того момента, как осталась одна. Как же я мечтала прочитать о том, что я нужна тебе, что ты без меня тоскуешь, что мы скоро встретимся.

Но ты написал совсем не то, чего я ждала. Ты предлагаешь мне быть счастливой без тебя. Но это невозможно. Понимаешь? Можно быть счастливой, если от тебя оторвали часть тебя, лучшую часть? Без тебя меня просто не существует. Может, мы были недостаточно времени вместе, чтобы ты понял, как сильно, как нереально сильно я тебя люблю. Поверь, я докажу тебе это.

Мне было больно читать твое письмо, но я сильная, я заставила себя не плакать. За любовь надо бороться, и я буду бороться. Я верю, что скоро ты поймешь, как я тебе нужна, и следующие твои письма будут меня радовать и согревать.

Целую тебя, мой единственный. Твой малыш».

«Лешенька, представляешь, я сегодня проснулась от странного звука. Угадай, что это был за звук. Ни за что не догадаешься! Это плакала сосулька. Ее плач называется капелью. Сегодня воскресенье, и я проснулась как никогда поздно, не знаю, что на меня нашло. Но именно поэтому меня разбудила капель ── солнце уже вовсю светило. На душе как будто и радостно от наступающей весны, но и грустно от того, что ты далеко».

Катя проглатывала одно письмо за другим, не в силах остановиться. Ей все было уже понятно. Беря в руки каждое следующее письмо, она надеялась, что вот в нем-то проявится гордость той незнакомой женщины, что была ее матерью, но которую она даже представить не могла, произносящей этот поток слов любви, не способной понять и принять равнодушие и грубость ответных писем.

«Лешенька, любимый, как ты там? Не болеешь ли? Хорошо ли питаешься? Ты ничего не пишешь о себе. А ведь мне все интересно: как просыпаешься утром, что завтракаешь, как выбираешь рубашку, в которой пойдешь на работу. Кстати, как ты справляешься с глажкой? Помню, как ты ее ненавидишь.

А я, представляешь, окончательно разругалась со Людкой. Помнишь, такая рыжая, у нас в отделе работает. Я ей тысячу раз говорила не брать мою чашку. Ну, в чем проблема принести свою? Сегодня, пока я была на планерке, она опять схватила мою чашку, налила в нее чай. А тут я прихожу. Планерка была короткой ── шеф торопился на самолет. Она меня не ждала так рано. Дернулась как-то неловко и опрокинула чашку, чай пролился на стол, а там документы. Ох и орала я на нее! Сама от себя такого не ожидала.

Знаешь, так захотелось, чтобы кто-то оказался рядом, кто бы этой Людке все популярно объяснил, чтобы мне не пришлось с ней разбираться.