Венерины башмачки

Наталья Москвина

Венерины башмачки

Глава 1

Они, как сиамские близнецы, родились одновременно и крепко спаянные друг с другом. Они ── это Катя и нелюбовь. Катя волокла нелюбовь по жизни на себе, а та, присосавшись к Кате, к ее дыхательной, кровеносной и всем другим системам, питалась ее кровью, силами, энергией, обескровливая и обесточивая ее.

Итак, Катя. Да, именно Катя ── так нейтрально и бесцветно. От «Катьки» она избавилась давно. Просто не стала отзываться на это имя. Собственно, для нее это было и не имя вовсе, а какое-то прозвище, которое прилепила к ней мать. С самого детства, сколько Катя помнила себя, мать никак иначе ее не называла. Отец же, наоборот, величал Екатериной и подчеркивал, что для него она самая великая, то есть самая важная на свете.

От «Екатерины» Катя отказалась из-за несоответствия мизерности своей личности величественности имени.

Так она и стала просто Катей. Сначала для себя, а потом и все вокруг привыкли.

Но это было уже тогда, когда она начала хоть как-то самостоятельно распоряжаться своей жизнью, ну, хотя бы своим именем.

А пока…

***

Материнской любви Катя не знала. Та даже не пыталась изображать нежных чувств. Так было всегда, во всяком случае, ничего другого Катя не помнила. Сначала девочка думала, что в чем-то провинилась, изо всех сил старалась быть послушной, ловила материнский взгляд, надеясь прочесть в нем что-то, от чего станет легко, тепло, светло, радостно. Всех этих слов не было еще в ее детской голове, просто она точно знала, что, если мама посмотрит на нее не так, как всегда, станет очень хорошо. Но мать смотрела по-прежнему холодно, отстраненно, брезгливо. Эти слова пришли к ней еще позже и обозначили черту, за которой Катя уже ничего не ждала. Да, наверное, и не хотела уже никаких других отношений с матерью.

Иногда она думала: вот если с матерью что-то случится, и та приползет к ней ── и не за помощью даже, а за теплом и заботой, ── сможет ли Катя дать их? Она усердно перерывала все свои чувства и не находила ничего, чем могла бы утешить и согреть мать. Внутри была пустота, полная атрофия, и лишь где-то глубоко-глубоко в душе едва уловимо саднило, как боль, которая никогда не проходит, но к которой привыкаешь, срастаешься с ней и почти перестаешь замечать.

Отец… С ним было все иначе. Он души не чаял в своей Екатерине Великой. Готов был предвосхищать любые ее желания и капризы. И предвосхищал бы. Если бы не мать ── ее презрительный взгляд и едкие слова: «И что ты с ней носишься, как с хрустальной! Кем вырастить хочешь? Такой же, как сам ── не от мира сего? Потом сам же намаешься».

Отец, чтобы не нарываться, любовь свою проявлял как-то украдкой, позволяя себе расслабиться только в отсутствие жены. Кате прислониться бы к нему, наполниться его любовью, пусть и такой несмелой. Но странные чувства одолевали ее ── непонятные и неприятные.

В детском саду к Восьмому марта учили песню. В ней были слова: «Мама ── первое слово, главное слово в каждой судьбе». Пока Катя на что-то еще надеялась, она чувствовала абсолютную, безусловную правоту этих слов. На мамино первенство в жизни никто не должен посягать. А получалось, что посягал отец. Он мыл ее по вечерам, укладывал спать и рассказывал сказки, утром, борясь с непослушными волосами, завязывал хвостики. Даже на то самое восьмое марта в детский сад пришел он ── единственный отец, неловко сидевший среди счастливых мам.

Может, из-за того, что он занял все место вокруг Кати, маме места просто не осталось? И она из-за этого и злится на Катьку?

Какие только мысли не проносились в детской голове, силившейся разгадать загадку материнской нелюбви.

Стараясь освободить возле себя место для мамы, Катя отталкивала отца ── иногда грубостью, иногда молчанием, впрочем, тоже довольно грубым.

На его предложение почитать книжку, отвечала: «Хочу, чтобы мама», ── и бежала к матери. Та, почти не глядя, цедила сквозь зубы: «Мне некогда», ── и даже не удостаивала дочь взгляда.

Когда, свалившуюся с велосипеда и разбившую обе коленки Екатерину Великую отец нес на руках домой, приговаривая: «Сейчас обработаем ранки, наклеим пластырь, и все пройдет», ── она, глотая слезы, просила: «Пусть мама сделает».

Но маминого участия хватило только на то, чтобы сказать: «Что, доигрались? Ладно она, а ты-то что не мог усмотреть?»

Кажется, это был последний раз, когда Катя на что-то надеялась. После этого как будто что-то в ней выключили. Просто вырубили свет, заперли на ключ тот уголок души, где до этого дня еле-еле, но еще жила надежда на мамину любовь, и ключ выбросили. Нет, это сделали не какие-то злодеи, даже наоборот, кто-то добрый и заботливый ── чтобы не было так больно от убиваемой каждый раз надежды.

Эта надежда и раньше-то едва теплилась. А теперь погасла вовсе.

***

Несколько раз Катя становилась невольным свидетелем родительских споров. Точнее, если уж совсем честно, то просто подслушивала их. Отец говорил шепотом, боясь то ли матери, то ли разбудить Катю. Мать же никого и ничего не боялась.

── Послушай, ну, нельзя же так. Она девочка, ей нужно материнское тепло. Она же твоя дочь! ── пытался достучаться отец.

── Она твоя дочь, ── отрезала мать.

Дальше Катя уже ничего не слышала ── душили слезы, и все тело сковывал страх: неужели я не ее дочь, тогда чья же?

Спросить об этом она не решалась не только мать ── об этом не могло быть и речи, но и отца ── боялась услышать подтверждение своей страшной догадки.

***

Учиться Катя не старалась почти никогда. Вот именно: почти. В самом──самом начале, еще до того падения с велосипеда, когда еще ждала маминого одобрения и похвалы, она из кожи вон лезла, чтобы получить звездочку или солнышко. Их давали вместо отметок. Считалось, что не надо первоклассников травмировать двойками и тройками, не надо создавать в классе ситуацию конкуренции.

Странные эти взрослые! Как будто дети не раскусили с первого же раза, что солнышко ── это отлично, звездочка ── чуть хуже, ну, а тучка, которую, как говорила Анастасия Сергеевна, надо прогнать с неба, ── двойка.

Первый месяц Катя (кстати, Анастасия Сергеевна называла ее Катюшей) старательно таскала домой почти одни солнышки. Даже звездочки попадались редко. Но эти солнышки оказались не в силах осветить лицо мамы улыбкой, столь желанной для совсем еще маленькой девочки.

А потом случилось то падение с велосипеда и окончательная потеря надежды. После этого Катя училась уже просто на автомате. Благо, способности какие-то все же были. Интересно, в кого? Отец, по уверениям матери, совсем никчемный, умом не блещущий. В мать? А разве так бывает, чтобы она передала дочке свой ум, а потом совсем не радовалась его проявлению?

Подруг у Кати не было. Водить к себе домой, где все источало холод, неприкаянность, короче говоря, нелюбовь, ── об этом не могло быть и речи. Ходить к девчонкам, чьи мамы пекли пироги, устраивали своим дочкам пышные дни рождения ── только душу бередить. На нее сначала смотрели с интересом, потом как на какую-то странную, а вскоре просто перестали замечать. Хорошо хоть, без травли обошлось. Буллинг в детской среде никто не отменял, а Катя вполне могла сойти за подходящий объект.

Отец, словно чуя эту опасность, время от времени спрашивал: «Тебя никто не обижает? Ты, если что, сразу мне скажи. Я никому не позволю свою Екатерину Великую…». На этих словах он осекался, вспоминая, что от Екатерины она отреклась, предпочтя ей просто Катю.

***

Сказать, что мать вообще не замечала ее, Катя, пожалуй, не могла бы. Время от времени она чувствовала на себе материнский взгляд. Но только любви и тепла в нем не было. Этот взгляд оценивал, обесценивал, уничтожал. Еще иногда мать воспитывала. Правда, для этого ей хватало пары-тройки фраз. Кате их тоже хватало, чтобы в очередной раз почувствовать себя ненужной, бесперспективной, неудачницей, ошибкой природы и главной ошибкой матери.

── Куда вырядилась в коротком платье? С твоими ногами только в брюках ходить.

Но и брюки не спасали:

── А еще поу́же не могла надеть? Ты себя в зеркале видела?

Когда у них в школе устроили прослушивание для отбора учеников 5─6 классов в вокальную группу, вдруг совершенно неожиданно выяснилось, что у Кати хороший слух. Выяснилось совсем случайно и, можно сказать, вопреки ее желанию. Пропевать отрывок какой-то песни заставили всех. Когда очередь дошла до нее, она спела, как и жила, тихо и блекло. Но той тетеньке, которая набирала вокалистов, что-то услышалось в ее пении. Хотя какое это было пение? Блеяние какое-то. Кстати, именно так его потом назвала мать. Тетенька попросила спеть еще раз, а потом потребовала сделать это громко, еще раз и еще громче. От отчаяния Катя спела так, что в вокальную группу ее взяли.

── Господи, какое пение! От тебя же только блеяние и можно услышать, ── пригвоздила мать.

После этих слов у Кати в горле что-то перехватило, словно сжало обручем. Тетеньке, принявшей ее в вокальную группу, так и не удалось освободить Катю от зажимов в теле, научить ее открывать рот и расслаблять гортань. В итоге ничего с вокальной группой не получилось. А Катя привыкла говорить полуоткрытым ртом, едва слышным голосом.

Другие же девочки в вокальной группе занимались, и вполне успешно, и концерты давали. На концерты приходили родители, чаще всего мамы. Они подбадривали своих дочерей перед выступлением, дарили цветы после. Руководительница вокальной группы настаивала на этом, объясняя: «Им важно чувствовать признание, и особенно самых близких людей».

«Слава богу, что с пением все закончилось, толком не начавшись», ── думала Катя, представляя, как стоит одна на сцене без цветов, а всех остальных вокалисток обнимают и целуют, источая восторг и восхищение, их мамы. Кате это даже снилось несколько раз, и она просыпалась в слезах, с облегчением обнаруживая, что это просто сон. Правда, явь оказывалась ненамного радостнее.

***

На выпускной после девятого класса она просто не пошла. Представляла, как мамы будут радоваться за своих сыновей и дочек, как будут получать благодарности от школы за их воспитание и за свое участие в школьной жизни. Ее мать просто не пришла бы. Отец ── конечно! Он бы любовался ею, громче всех аплодировал, когда она получала бы свой аттестат, говорил бы, что у нее самое красивое платье, в общем, как всегда, это было бы избыточно и неуместно. А все вокруг шушукались бы: есть ли у нее вообще мама, может, она умерла или разбилась в автомобильной аварии, или, что еще более трагично, в авиакатастрофе. Может, поэтому она такая нелюдимая ── горе-то какое пришлось пережить.

Иногда она думала, что лучше бы так и было, лучше бы мать разбилась. Катя поначалу пугалась этих мыслей, гнала их от себя. Но со временем они утратили свою недопустимость. Катя представляла себя на материных похоронах. И не чувствовала ничего. Ни горя, ни скорби, ни утраты ── ничего. «Врешь!» ── говорила она себе. И признавалась, благо, никто не мог слышать: «Стало бы легче».

Но мать была живее всех живых. Если то, как она жила, можно было назвать жизнью. Нет, правда, разве можно жить рядом с родным ребенком и так не любить его. Даже не ненавидеть… Кате казалось, что даже ненависть она бы переживала не так тяжело: хоть какое-то чувство. А здесь просто нелюбовь, отсутствие всяких чувств.

Она точно знала, что после девятого будет поступать куда угодно, лишь бы уехать из дома. Мысль о том, что от выбора профессии зависит будущее, ей в голову не приходила. Вернее, было не до этих высоких материй. Когда Катя листала справочник абитуриента, то поняла, что не хочет в девчачьи техникумы: «С моими-то ногами! А девчонки будут наряжаться, домашние дела обсуждать». Так пришло решение, и она стала искать техникумы, где готовили на мужские специальности. Строительный! То, что надо! В строительной робе никому не будет дела до ее ног. И толпы девчонок, выспрашивающей что да как, не будет рядом. А мальчишкам ее жизнь точно не будет интересна.

***

И она поступила.

Этот шаг не обсуждался на семейном совете (от одного этого словосочетания она скривилась в усмешке). Мать приняла известие о ее предстоящем отъезде на учебу в соседний город равнодушно, даже не спросив, на кого она будет там учиться. Сказала только, чтобы настраивалась сама себе на жизнь зарабатывать.

Отец же как-то ссутулился, поник. Но что он мог предложить ей взамен? Он понимал, чувствовал своим любящим сердцем, как плохо ей в отчем доме (опять ха-ха: сколько же в русском языке выражений, которые вызывают кривую усмешку, если не соответствуют тому, что происходит в реальной жизни). Он шепотом пообещал помогать как сможет, но просил понять, что много не получится.

На автовокзал, откуда уходил междугородный автобус, он провожал Катю один. В его глазах стояли слезы, он украдкой смотрел на дочь, пытаясь прочитать в ее лице какое-то сожаление от расставания с ним, какую-то эмоцию, хоть что-то, что позволило бы ему понять, что творится в душе его девочки, его Екатерины Великой. Но ее лицо было непроницаемым, как и душа.

До отправления автобуса оставалось еще двадцать минут. Пассажиры не спешили занимать места, обмениваясь прощальными словами с провожающими. Отец надеялся на эти двадцать минут ── насмотреться, сказать что-то важное, хотя слов, как ни мучился, подобрать не мог. В его голове вертелось только одно: «Прости меня. Прости нас».

Но двадцати минут не оказалось. Катя не стала ждать. Подойдя к автобусу, она сразу шагнула на его ступеньку. Он потянулся… Нет-нет, не поцеловать даже, хотя бы чуть приобнять ее, но она шагнула на вторую, и он чуть было не упал, потеряв равновесие.

Оставшиеся минуты длились нескончаемо долго. Он не знал, куда девать себя, но не мог уйти, пока автобус не тронулся. Она сидела, не глядя в окно, в которое, не отрывая взгляда, смотрел ее отец, лишающийся в этот миг самого главного, что держит человека в жизни, ── ее смысла.

Глава 2

Началась Катина студенческая жизнь. Довольно быстро она сделала первое, вполне философское, открытие: когда нет никаких ожиданий, не может быть и разочарований. Она не ждала ничего: ни новых знакомств, ни интересной учебы. И когда ни того, ни другого не случилось, она приняла это спокойно и даже с облегчением. Некоторые знакомства все же были: ее поселили в общежитие. Она попала третьей в комнату, где жили две подружки, которым совсем не было нужды впускать в свой тандем кого бы то ни было еще. Они учились уже на втором курсе, поэтому по праву чувствовали себя хозяйками положения. Но, надо отдать им должное, пользовались этим в меру, не эксплуатировали новенькую. Просто предъявили ей свои порядки, не обсуждая и не спрашивая ее мнения. Но порядки были вполне приемлемыми: их посуду не трогать, к их вещам не прикасаться, убирать в комнате и дежурить на общей кухне по графику. Насчет посторонних в комнате… Они коснулись было еще одного аспекта совместного проживания, но, глянув пристально на новую соседку, поняли, что это неактуально. И тему быстро свернули.

Такое соседство вполне устраивало Катю: никто в душу не лез.

Поползли учебные дни, все довольно серые и однообразные, как и вся ее жизнь, ее мысли и чувства ── все это было одного серого цвета. В этом была определенная гармония со строительным техникумом.

Никаких значимых событий в ее жизни не предвиделось.

Глава 3

Все утро вибрировал телефон. На занятиях было запрещено пользоваться гаджетами и действовало строгое правило беззвучного режима. Звонков она ни от кого не ждала. От матери ── совершенно точно, от отца тоже. Но он регулярно писал ей в мессенджере, спрашивая, как у нее дела. В ответ получал неизменное «нормально». И этим успокаивался.

Сегодня он звонил уже раз пятый. Она знала зачем. Сегодня у нее был день рождения, день, не интересный никому, кроме него. Она хотела бы забыть, проскочить этот день, проснуться уже в следующем. Но он лишал ее такой возможности, упорно названивая, желая поздравить. А с чем, собственно, поздравлять? С тем, что шестнадцать лет назад она родилась, не нужная той, которая ее рожала? А потому не нужная никому, даже самой себе. То, что она нужна была отцу, не спасало, а все больше раздражало.

Ну, что он может ей сказать, что пожелать? Счастья? Любви? Что там еще желают в дни рождения? Видимо, там, где любовь и счастье распределяются, на ее долю не хватило.

Телефон, наконец, перестал вибрировать, издав едва уловимый звук нового сообщения.

Впереди было еще три пары. Какая удача! В общагу она придет уже почти вечером. Вот и проскочит этот ненавистный день рождения.

Перекладывая телефон из рюкзака в карман куртки, Катя машинально открыла отцовское сообщение, даже не собираясь его читать. Но взгляд выцепил слово, которое никак не вязалось с поздравлением: «умерла». Она всмотрелась в текст, уместившийся в одну строчку: «Мама умерла».

Катя остановилась, перечитывая раз за разом два этих слова, пытаясь проникнуть в их смысл, а смысл ускользал. Мама умерла. Какая мама? Чья? Она не помнила, чтобы так называла свою мать. Потом, когда дошло, о ком речь, настала очередь второго слова: что значит умерла, с какой стати? Тут ее накрыла злость: конечно, иначе и быть не могло. Не могла она умереть ни в какой другой день! Как она могла не испортить ее, Катин, день рождения. Портить особо было нечего, но все же. Теперь эти два события неотделимы друг от друга на всю оставшуюся Катину жизнь.

Злость, нахлынувшая волной, откатилась, уступив место той самой саднящей глубоко-глубоко боли, к которой она давно притерпелась. А сейчас, словно кто-то разбередил старую рану, всполох боли обжег сердце.

Катя села на скамейку, оказавшуюся рядом. Идти не было сил. В душе боролись боль, обида, растерянность.

Больше она никогда не услышит презрительное «Катька», больше не поймает на себе уничижительный взгляд. От этого «больше никогда» веяло бездной, но одновременно и каким-то облегчением.

Она набрала отца. Он ответил в тот же миг, словно держал палец на кнопке в ожидании ее звонка.

── Как это произошло? ── сухо спросила Катя.

── Она просто не проснулась. Во сне.

── Когда похороны?

***

Два следующих дня она прожила на автопилоте. Заявление на пропуск занятий по семейным обстоятельствам Катя писала под диктовку заведующей отделением. На этих словах «семейные обстоятельства» больно споткнулась. Вот, оказывается, как называется смерть человека ── обстоятельства. Жил-жил человек, и вот случилось обстоятельство, больше не живет. Катя, за всю свою жизнь разговаривавшая только по необходимости и с очень узким кругом людей, никогда не отличалась чуткостью к слову к интонации. И сейчас она не смогла бы объяснить, что так задело ее в этих «обстоятельствах». Объяснить бы не смогла, но почувствовала вдруг обнажившейся сейчас душой, что неправильно это ── называть обстоятельством смерть человека, каким бы он ни был. Тем самым жизнь его превращается во что-то незначимое, необязательное, как и прекращение жизни ── в рутину.

Со словом «семейные» было все предельно ясно. Никаких семейных обстоятельств не было, потому что не было семьи. Такой, какая должна быть у каждого ребенка, где есть мама и папа, где тебе рады и даже, когда сердятся, все равно любят, где тебе хорошо. Про такие семьи Катя что-то знала из кино, что-то отрывками из подслушанных и подсмотренных моментов жизни детсадовских одногруппников и школьных одноклассников.

У нее такой никогда не было.

── И не будет, ── эту фразу она впервые отчетливо произнесла вслух.

── О чем это ты? ── обратилась к ней заведующая, которой был неведом ход Катиных мыслей.

── Ни о чем, ── буркнула в ответ Катя.

Заведующая расценила это по-своему, попыталась приобнять Катю, поддержать. Но та резко отстранилась, впихнув в протянутую к ней руку заявление о семейных обстоятельствах.

***

Домой Катя ехала в трясущемся, набитом людьми автобусе. Стоять в междугородных маршрутах запрещалось правилами безопасности. Но автобус, выехавший предыдущим рейсом, сломался по дороге, и его пассажиры, промаявшиеся на трассе несколько часов, почти штурмом взяли следующий, тот, на котором ехала Катя.

Их появление привнесло новизны в скучную дрему, в которую погрузились почти все Катины попутчики. Дрему как рукой сняло: кто-то переругивался из-за возникшей тесноты, кто-то выспрашивал подробности долгого ожидания на трассе, наглости и бессердечности, проезжавших мимо автомобилистов и вызываемых таксистов, кто-то митинговал на тему полностью разрушенного автобусного парка. В общем, атмосфера оживилась.

И только Катя была безучастна ко всему происходящему. Она, сидела, словно окруженная непроницаемым для звуков прозрачным колпаком, видя лица, тела, сумки, но не слыша ничего и не вникая ни во что.

В голове не было ни одной мысли. Ни воспоминаний, ни представлений о похоронах и своей дальнейшей жизни, в которой матери не будет уже, так сказать, на законных основаниях.

На автовокзале она вышла из почти опустевшего автобуса. На улице сгущались сумерки. До дома можно было добраться на внутригородском автобусе. Путь занял бы минут десять, не больше. Но ей не хотелось спешить. Мучительно хотелось оттянуть момент встречи с домом ── всегда чужим и холодным, а сейчас… Сейчас она даже не могла вообразить себе его атмосферу.

Слава богу, отец внял ее просьбе, прозвучавшей вовсе не как просьба, а, скорее, как приказ: не приходить на вокзал. Хотелось отодвинуть встречу с ним, не представляла, каким увидит его. Не собиралась его утешать и не дала бы утешать себя. Хотя в чем утешать? Она только сейчас подумала, что за эти почти три дня не проронила ни одной слезинки. Слез просто не было. А выдавливать из себя ── чего ради?

***

Отец открыл дверь в тот же миг. Также, как ответил на ее телефонный звонок. Словно стоял у двери в ожидании того момента, когда она нажмет на кнопку звонка. Он не знал, как вести себя, неловко суетился, то помогая снять пальто, то хватаясь за ее сумку, то кидаясь на кухню ставить чайник.

── Как это произошло? ── повторила Катя свой единственный вопрос. Надо было что-то говорить. Вопрос оказался спасительным.

── В свидетельстве написали «внезапная сердечная смерть». Вообще-то она на сердце никогда не жаловалась.

── А, может, его просто не было, вот и не жаловалась, ── не удержалась Катя.

── Не надо так, дочка, ── он впервые назвал ее не по имени. ── Понимаешь, я ведь даже не знаю, было ли ей больно, поняла ли она, что умирает.

Голос его дрогнул. Сглотнув подкативший к горлу ком, он продолжил каким-то виноватым тоном, словно извинялся за то, что недоглядел:

── Мы же давно спим в разных комнатах. Спали. Да и не разговаривали почти. Я только по выключенному свету понимал, что она ложится спать. Так и в тот день. Вижу: свет погасила. И все. Утром долго не выходила. Думаю, может, отгул взяла. Собрался уже сам на работу. Но что-то меня толкнуло заглянуть в ее комнату.

Он умолк, словно, заново переживая тот миг, подбирая слова, которыми можно было передать увиденное:

── Я потом пытался понять, что это было. Предчувствие? Нет, не было никакого. Какая-то необычная тишина.

Он опять замолчал. Теперь тишина висела между ними ── отцом и дочерью. И он, казалось, сравнивал эту тишину и ту.

── Ну, вот, заглянул. Она лежит, будто спит. Но тишина эта. Понимаешь, я тогда почувствовал, что тишина может кричать. Я подошел, дотронулся, а она уже холодная была.

Произнеся последние слова, он осторожно посмотрел на Катю, надеясь увидеть в ее глазах хотя бы печаль. Но не увидел.

Вдруг он спохватился, что Катя голодная и уставшая. Начал суетливо доставать что-то из холодильника. Она смотрела на него, пытаясь понять, страдает ли он, что чувствует, столкнувшись с внезапной смертью той, с которой и не жил никогда толком.

Есть Катя отказалась. Надо было скорее завершить этот день и прожить завтрашний, похоронный.

***

Она спала тревожным, рваным сном. В нем смешались все ее горькие детские воспоминания.

Вот то самое восьмое марта в детском саду. Только сидит среди других мам не отец, а мать. Другие мамы любуются на своих детей, хвастаются друг перед другом, а до ее слуха доносится: «С твоими-то ногами тебе только брюки носить». Вот ее несет по лестнице какой-то чужой дядька, а следом тащит сломанный велосипед отец. Это она упала со злополучного велосипеда и разодрала брюки, которые мать заставила ее носить, не снимая.

Катя проснулась в слезах. Оказывается, слезы в ее организме где-то существовали. Приснившийся ей сон ── из тех, от которых просыпаешься, с облегчением осознавая, что это лишь сон, а реальность иная. Ее пробуждение облегчения не принесло. Реальность была иной, но тоже не радующей.