Ванечка и цветы чертополоха

– Прости, я не могу сидеть там и делать вид, что меня не касается, когда ты плачешь.

Голос отказывался его слушаться. Он то хрипел, то срывался на шёпот.

– Что я буду делать, когда вы уедете? – спросила, всхлипывая и вздрагивая, Мила и опять заплакала.

Она не поднимала головы, словно боясь взглянуть ему в глаза. Он посадил её снова на стул и вернулся на прежнее место.

– Давай оба соберёмся. Выслушай меня, пожалуйста.

Тут голос его звучал сильнее с каждым словом.

– У меня ещё несколько дел здесь, но я надеюсь сегодня с ними расправиться. Ты собирай вещи, какие нужно взять с собой. Завтра утром я тебя отвезу в Москву к матери. Вы сразу, завтра же, самое позднее – послезавтра, отправляйтесь к гинекологу. Ты уже бывала раньше у гинеколога?

– Да, пару раз.

Палашов почувствовал, что девушке стало намного легче общаться с ним. Она видела: он не упрекает, не осуждает её, не пытается больше воспитывать, но старается изо всех сил помочь.

– У одного и того же?

– Да.

– Вот к нему и иди вместе с мамой. Надеюсь, она тебя поддержит. Я не хочу, чтобы ты шла к судмедэксперту. Пусть тебя осмотрит врач, который уже смотрел и всё про тебя знает. А ты знаешь его. С ним пусть смотрят пара близких ему по работе товарищей. И предупреди их, что справка нужна тебе для предъявления в суде. Пусть подойдут со всей ответственностью к этому делу. Пусть засвидетельствуют, что в предыдущий визит ты была невинна, а девственная плева нарушена на днях. И, ради всего святого, сразу скажи им, что ты, возможно, беременна! Они должны действовать осторожнее. Сделай тест или сдай анализы на беременность. Сейчас, наверное, ещё рано, но не затягивай с этим делом.

– Как же я скажу маме обо всём? – растерянно и смущённо спросила Мила.

– Ну, ты девочка уже большенькая! Вряд ли она тебя отшлёпает, тем более если раньше никогда этим не занималась. Я пробуду рядом ровно до того часа, когда твоя мама сможет занять моё место. Если хочешь, я могу присутствовать во время вашего объяснения. Никто не говорит, что будет легко. Но это и не конец света. Я тебя заклинаю, если окажется, что ты носишь под сердцем малыша, сохрани ему жизнь. Выноси и роди его, пожалуйста. Я помогу тебе его поставить на ноги. Обещаю.

Мила заглянула ему в глаза, а через них – как будто в самую душу, и долго читала там что-то для себя. Глаза его – сталь, но в их выражении столько тепла, что, если бы был лютый мороз, этого взгляда хватило бы не на одну замёрзшую душу, чтобы подарить уверенность и спасти.

Её заплаканные глаза опять утонули в слезах, подбородок задрожал. Девушка отвернулась в сторону и выдавила слабым непослушным голосом:

– Я уже люблю этого ребёнка. Я всё сделаю для его рождения.

И она светло засмеялась сквозь слёзы, обрадованная собственным признанием. Палашов улыбнулся. Как же ему хотелось сейчас прикоснуться к ней, взять на руки, прижать к сердцу. Но, увы, его связывало данное слово!

– Ведь ты не откажешься от моей помощи?

– Нет. Я что, сумасшедшая? Хотя да, похоже, что да. – Мила улыбнулась, и тут же стало понятно чему: – Женечка, милый, славный, да чем же вы мне поможете? Вы живёте здесь, а я – там. Нас разделяют двести километров.

Палашов чуть со стула не упал, услышав от неё такие сближающие, дающие надежду, ласковые слова. Но, оправившись от изумления, ответил:

– Завтра же увидишь, как разрешаются подобные пустяковые задачи. Благо нас разделяют не галактики и не сотни тысяч веков! Может быть, я кажусь тебе неотёсанной деревенщиной?

– Ничего подобного. Это я кажусь глупышкой рядом с вами.

– Глупышкой! Хм! В этом слове что-то есть. Ты просто очень молодая графиня. Если хочешь, ты маленькая глупая графиня! Графинечка!

– Ничего подобного!

– Да, да! Графинечка!

Его подмывало сказать «моя графинечка», но он смог удержаться от проявления собственничества.

– Меня волнует, графинечка, вот что: как мы с тобой будем коротать эту ночь? Я же не могу привезти тебя к матери посреди ночи. Боюсь, я и так утратил в твоих глазах авторитет благоразумия.

– Зато обрёл авторитет пылкого сердца. Господь послал мне вас!

– Мне нравится, как он поступил!

– Как вы работаете в своей профессии?

– Не преувеличивай, я всего лишь следователь, а не мать Тереза14. Я не всегда добрый и расточительный.

– А я и не говорила, что вы добрый и расточительный.

Он от души рассмеялся.

– Ты можешь сходить теперь к Марье Антоновне, а я пока запротоколирую твой рассказ. Когда вернёшься, прочтёшь его.

– Ну конечно, протокол…

– А ты как хотела, графинечка? Тебе ещё в суде выступать.

– Не называйте меня так, – надулась Мила.

– И сегодня собери вещи, чтобы завтра быть готовой отправиться в путь с самого утра. У тебя есть с собой паспорт?

– Так точно, товарищ командир. Но когда прикажете подавать на стол?

– Ты голодна?

– Никак нет! А вы?

– Предлагаю поесть, когда ты подпишешь протокол.

Он схватил её за руку и осторожно вывел из дома.

– Уже из собственного дома выгоняют! – крикнула она через дверь.

– Язва! – засмеялся Евгений Фёдорович.

XIII

Когда Палашов выпроводил Милу, он спохватился, что не взял у неё паспорт. Впрочем, в паспорте не так уж много полезной информации о человеке!

«Прописана она, должно быть, с матерью. Восемнадцать лет. Какая же молодая ещё! Совсем девчонка, а как голову вскружила мне, следаку со стажем! Художница! В художественной академии, видно, учится. Анатомию изучает. Уже, наверное, дорисовала меня в воображении. Вроде, девчонка, как девчонка, но почему-то губы мягче и нежнее, чем… чем… лесные фиалки, волосы шелковистее и золотистее, чем струи тёплой, озарённой солнцем воды. Тьфу, пропасть! Какая глупость! Бросаю правоохранительную деятельность и ухожу в поэты!»

Он походил по комнате, покружил в раздумьях, взъерошил пару раз волосы, почесал подбородок. Солнце его щекотало и как будто подтрунивало над ним. Далёкий лай собак, доносимый ветром из соседней деревни, казался ему смехом. Ему мерещилось, будто вся природа за окном улыбается его смятению. Яблони понимающе покачивают кронами и сбрасывают яблоки, говоря: «Ну, съешь наших яблочек наливных, мы тебе подскажем, куда бежать дальше! Мы тебя укроем сегодня на ночлег! Мы никому не расскажем про досаду, раздирающую твоё сердце!» Половицы поскрипывали под ногами: «Ну, хватит уже нас топтать! Пора скрипеть ручкой по бумаге! Давай, давай, пиши дотошное скрупулёзное послание глупому человечеству! Пытайся найти для него объяснение несуразным выходкам отдельных его представителей!»

«Я и сам знаю, пора приниматься за работу, – мысленно отвечал им всем Палашов. – Блин, что у меня за работа?! Кто её, чёрт возьми, придумал! Почему нельзя сразу свернуть Глухову шею, надрать задницы всем остальным и забрать с собой Милку, беременную и заплаканную? Почему надо сидеть и марать эту чёртову бумагу, которая всё стерпит, чужим горем? Копаться, разбираться в грязном белье каждого! Что надо стирать? А что можно ещё так поносить?» Ему хотелось пнуть ни в чём не повинную тумбочку, которая временно стала ему столом, когда он выложил на неё чистые листы бумаги и бросил ручку. «Сколько бумагомарательства по этому делу! Надо опросить ещё семерых щенков! После каждого пиши бумажку! Глухов этот ещё! И это, не считая всяких там родственников, адвокатов, прокуроров, судей, стражей порядка, итти их мать!» Что это он взъерепенился, как Шарик?! В первый раз, что ли? Он отодвинул штору, прижался лбом к стеклу, но оно наперекор ожиданиям оказалось тёплым, прогретым солнцем. Ведь всё теперь понятно и прозрачно по этому делу; запросы, экспертизы, допросы, а там, глядишь, уже и суд.

Палашов не мог понять, с чего он так бесится? В конце концов, надо было срочно брать себя в руки, поэтому он отправился к умывальнику. Он умылся и провёл влажной рукой по волосам. Вытирать лицо он не стал, так оно быстрее охлаждалось. И следователь начал постепенно остывать. Он уселся за обычное дело, которое ещё никогда не давалось ему так трудно. Но вот, наконец, он писал: «Пошла без видимой причины» вместо «Сама не знаю, зачем пошла… Подтолкнула интуиция…»; «Толкали, наносили телесные повреждения» вместо «Швыряли, словно мяч…», «Упал… Привязал…»; «Освободила от верёвок» вместо «Развязывала узлы…»; «Почувствовали взаимное влечение» вместо «Потянуло друг к другу…»; «Оба впервые вступили в интимную близость» вместо «Оба делали это впервые…»; «Незащищённый половой акт» вместо «Не предохранялись…»; «Не реагировал на угрозы и окрики» вместо «Спокойно шёл, не оглядываясь… Кричал: стой!..», «Причиной смерти послужило ранение ножом при падении, последовавшем за сильным толчком». Он старался повторить по возможности её рассказ. В общих чертах ему это удалось.

«И чего бы мы, мужики, без них, без женщин, делали? – вдруг подумалось ему, когда он бросил ручку. – Мы бы не знали себе цену, не воевали бы, не ставили бы целей, не достигали бы их и родиться не смогли бы без них. Мы бы не становились подонками и героями, мы бы не пахали с утра до ночи ради продления рода человеческого, мы бы не были злы, справедливы и любопытны. А они? Красивы, утончённы. Во многих вещах разбираются лучше нас. Чувствуют тоньше нас. Верят крепче нас. Даже в нас они верят сильнее, чем мы сами иногда. Они – движущая сила, потому что берут то, что мы им даём. В конце концов, даже выбирают они нас. Да, женщины – чудо! Кто не любит, не ценит женщин, тот – настоящий дурак! Женщины такие дела прокручивали, что нам, мужчинам, и не снились. Может быть, они и обошлись бы без нас… Но великие дела мы совершаем только вместе – мужчина и женщина. «Мужчина – царь, мужчина – Бог, но всё равно – у женских ног»».

Как ни странно, но Палашов думал сейчас не о Миле, а о Марье Антоновне. «Она потеряла своего единственного мужчину. Она – одинокая несчастная женщина, одна в этой глуши. Как она будет его хоронить, на что? Есть ли у них родственники? Они почти всю жизнь одни, без мужиков, что она, что её мать. Надо всю деревню тряхануть. Неужели же не помогут? Обязательно предложу ей денег и… отпевание в церкви. Можно же сразу в городе его отпеть, а потом уж везти на кладбище. Мне обязательно надо поучаствовать. Постараюсь освободить время. Интересно, этот его Пашка Круглов из Питера приедет? Она могла бы телеграмму ему выслать по тому адресу, по которому Ванька с ним переписывался. Только это надо в отделение связи идти или ехать. Ладно, сам сделаю. Мила и её мать, думаю, обязательно ей помогут и приедут на похороны. Они теперь практически родня. Что она там, прочитала, должно быть, протокол? Пойду к ним схожу. Заодно Милу заберу. Будем с ней бумаги оформлять как положено».

Он нашёл на подоконнике небольшой замок с вставленным в него ключом. Извлёк из чемоданчика деньги (они хранились в специальном кармашке на молнии), отсчитал десять тысяч, положил в кошелёк, а тот – в задний карман джинсов. После он закрыл на замок дом и, глянув на машину, словно дремавшую в тени яблонь, не спеша двинулся к дому Себровых. Пока он шёл, мимо проехала бордовая «Нива» с московскими номерами. Она быстро скрылась из виду внизу деревни. Животные всё также находились на лугу: лошадь дремала стоя в послеобеденном сне, а корова разлеглась на траве и, полуприкрыв глаза, пережёвывала жвачку. Жизнь насекомых была наполнена движением и работой. Все они куда-то летели, ползли, лезли, садились и снова взлетали, что-то тащили, что-то копали, жужжали и даже кусались, заставляя лошадь время от времени вздрагивать, а корову лениво стегать себя хвостом.

Дом Себровых был, как и накануне, открыт: заходи, кто хочешь, бери, что хочешь. Палашов посильнее хлопнул дверью, предупреждая о приходе. Когда он нашёл их в дальней комнате, Марья Антоновна и Мила сидели, обнявшись, на кровати и беззвучно лили слёзы. Он ничего не сказал, а просто встал, опершись о дверную коробку, и молча ждал, стараясь не смотреть на них. Пусть они знают, что он пришёл, настаивает на внимании к себе, но не хочет им мешать.

Через минуту Мила поднялась и, не проронив ни слова, вышла из комнаты. Она слегка задела Евгения плечом, но для него это «слегка» было ожогом. Второй ожог он получил, когда нагнал её и сунул в руку ключ от дома. Это была немая сцена, в которой они мельком переглянулись и разошлись в разные стороны.

Палашов подсел к Марье Антоновне на кровать рядом с тем местом, где сидела девушка. Он посмотрел на женщину, глаза её были опущены в пол. Она продолжала молчать.

– Скажите мне что-нибудь, пожалуйста, – его голос опять прогремел в этом доме, как гром среди ясного неба.

Она посмотрела на него мокрыми карими глазами и спокойно сказала:

– Я прочитала, подписала. Дневник тоже прочла. Словно свиделась с ним, поговорила. Не могу привыкнуть, что его больше нет. Я вам даю его дневник. Лично вам. Не как следователю, а как человеку. Только верните потом. Письма вам дать?

– Спасибо за доверие. Разве что конверт, на случай, если придётся вызвать Круглова.

Он взял её за руку, начал, глядя на руку, тёмную от солнца, сухую от ветра, земли и воды, холодную от долго времяпрепровождения без движения:

– Марья Антоновна, я хочу предложить вам помощь. Я вижу, вам не на кого особо рассчитывать. Давайте я договорюсь в церкви об отпевании. Закажу автобус, который привезёт его сюда. Вы его здесь похороните?

Он посмотрел ей в лицо и увидел удивление и благодарность.

– Да, конечно. Рядом с бабушкой и прабабушкой.

– И ещё… Позвольте дать вам немного денег.

– Подождите… Но у вас же зарплата, наверное, маленькая.

– Прошу вас. Это неважно. У меня нет семьи, которую надо содержать.

– И у меня нет.

Она отвела глаза. Он отпустил её руку, привстал, пальцы выудили кошелёк.

– Здесь немного… – Он достал стопочку тысячных купюр.

– Мне так неловко…

– Мне тоже… Пожалуйста…

– Мне Мила сказала про вас, что вы хороший человек.

Марья Антоновна взяла деньги и отошла к столу.

– Да вы что? Она ведь меня совсем не знает.

Женщина положила деньги, взяла синий блокнот и листы бумаги, лежащие там.

– Необязательно знать. Можно просто почувствовать. Помните, как в поговорке: рыбак рыбака видит издалека? – Она подошла и снова села на кровать, держа в руках блокнот и листы. Затем продолжила: – Мила обещала мне помочь с продуктами и поминками. Она поговорит с мамой и, если понадобится, с папой.

– Да. Стол – это женское дело. Её папа тоже запросто поможет, я думаю, если, конечно, она его попросит.

– Ваня же скопил немного денег. Он, правда, не думал, что копит на последний свой путь.

На глаза ей снова навернулась слеза.

– Можно я вас обниму?

Она покосилась на него, но ничего не сказала. Тогда он встал перед ней на колени и сгрёб её вместе со всем, что у неё было в руках.

– Вы напоминаете мне мою мать, – сказал он тихо, надеясь, что она не расслышит, не поймёт.

Но она всё слышала. Он держал её в объятьях секунд пять, не больше. Потом поднялся, забрал из её рук помятые листы и блокнот.

– Блин, у вас же нет телефона! – Он почесал затылок. – Я приеду сообщить вам, когда состоятся похороны. Есть кому вырыть могилу?

– Я не знаю. Я спрошу.

– Если не найдёте никого, позвоните мне. Мой телефон у вас есть. Дайте клочок бумажки, я вам дам ещё домашний. Если вы меня не застанете ни дома, ни на работе, – а такое запросто может быть, – оставьте мне через кого-нибудь на работе сообщение.

– Евгений… Я хочу у вас спросить: много ему дадут?

– Глухову? Думаю, лет пять. По четырём статьям: побои, незаконное лишение свободы, половое сношение с лицом, не достигшим шестнадцатилетнего возраста, заведомо ложные показания. Если ещё что-нибудь не вскроется, конечно. Вам, наверное, покажется это наказание слишком лёгким…

– Господи, неужели ж он Олесю?.. Не знаю, как и сказать?

– Да. Вам Мила рассказала всё?

Вместо ответа Марья Антоновна тяжело вздохнула.

– Кажется мне, я могла предотвратить все эти безобразия.

Палашов в удивлении изогнул бровь.

– Это каким же образом?

– Опять эта цифра шесть… Шесть лет назад Тимофей предлагал мне сожительство с ним. А я, дурёха, отказала ему. Я ведь до сих пор его боюсь. Если бы я согласилась, зачем бы ему понадобилась Олеся?

– Миленькая моя, а где же гарантии? Как же мужики изменяют? Я с ним ещё лично не встречался, но мне представляется он не таким страшным. Однако, я полагаю, задумай он овладеть Олесей, ваше присутствие его бы не остановило.

В её глазах повис немой вопрос.

– Вы сомневаетесь? Что ж, вы знаете его, в отличие от меня. У вас есть ко мне ещё вопросы?

Марья Антоновна пожала плечами.

– У меня есть ваши телефоны. Я позвоню, если решу ещё что-то узнать. Видимо, ближайшее время мы будем встречаться.

– Разумеется. Я исчезаю. До встречи!

Палашов удалился. Он не без содроганья и душевного трепета возвращался в тот дом, где он уже получил немало сюрпризов. Дорогой он, разумеется, хорошенько накурился. Когда он входил в калитку, ему казалось, что дом раскрывает ему объятья и приветствует его. Он вошёл потихонечку, стараясь не шуметь. Ему всё время хотелось застать Милу врасплох, чтобы узнать о ней ещё что-нибудь неожиданное.

Девушка сидела за столом на терраске и была поглощена чтением того, что он называл протоколом. Она, казалось, вовсе не замечает его присутствия. Он зашёл в комнату и убрал бумаги и дневник в чемоданчик. Затем вернулся на терраску, вымыл руки и занялся подготовкой к обеду. Зажёг голубые цветы пламени, подлизывающие дно кастрюлек, при этом подпалив слегка пальцы. Нашёл нож и хлеб, виртуозно откромсал три ломтя, потом разбил их ещё надвое и уложил в попавшееся под руку блюдце. Он порылся в столе в поисках вилок и быстро обнаружил их, так как в этом хозяйстве царили последовательность и порядок. Затем он устроил в кастрюльке с рисом небольшой переворот, потому что тот грозился подгореть. Из кастрюльки с курицей доносилось приятное шкворчание. В сушилке рядом с умывальником он раздобыл пару тарелок, на вершине этой крохотной стопочки он пристроил вилки. Тут, обернувшись к Миле, он увидел, как она с неподдельным интересом наблюдает за его действиями.

– Извини. Я немного похозяйничал. Ты готова?

Она медленно кивнула.

– Курица с рисом, кажется, тоже. – С этими словами он невозмутимо поднёс к столу блюдце с хлебом и вилки.

– Присядьте, – показала ему Мила глазами на стул, – дальше я сама.

Она поднялась и пахнула на него тонким летним ароматом, пройдя совсем близко. Он проводил её взглядом. Пока она накладывала еду, он занял место за бумагами.

– Неплохо бы всё-таки встретиться с твоим паспортом.

– Ах, да!

Мила бросила кухню и спешно отправилась по лестнице на второй этаж. Палашов замер, не сводя глаз с лестницы и ожидая её возвращения. Ему показалось, что прошла вечность прежде, чем она появилась. Сначала обозначились маленькие красивые ступни в аляпистых домашних тапочках, потом аккуратные щиколотки, то, что могло быть следующим, прятал подол чёрного сарафана (она, оказывается, переодевалась). Худые, но с мягкими линиями, руки белели на фоне сарафана. В правой руке она несла паспорт в коричневой, с золотым оттиском, кожаной обложке. Если туда она поднималась, быстро перебирая ногами ступеньки, то спускалась она, напротив, медленно и величаво, гордо неся голову с чуть приподнятым подбородком. Ему стало не по себе: Палашов ещё не встречал в живой женщине такой величавости и гордости.

Ему удалось собраться с мыслями, как раз когда она спустилась. Он заговорил:

– Никогда ещё не видел такого красивого паспорта.

А про себя подумал: «такой красивой линии спины». Была ли она действительно красива или так рисовало ему воспалённое воображение? «Интересно, эта девчонка понравилась бы маме? Скорее да, чем нет. Да и Люба ей понравилась бы. Люба, Люба…» Он загрустил, думая о Любушке, и отвёл глаза от Милы. А она так просто подошла и спросила, протягивая паспорт:

– О близком человеке грустите?

– Да. Я думаю о женщине. У меня есть женщина, Мила.

– С ней всё в порядке?

Мила была сама непосредственность, и от этого становилось почему-то ещё грустнее.

– Пока да, но это ненадолго. Я с ней расстаюсь.

– А она об этом не знает?

– Нет.

– И вы получите от неё очередной шрам?

– Душевный. Видела бы ты шрамы моей души, их намного больше, чем на теле. Она красивая и очень хорошая. Такая же непосредственная, как ты сейчас. Ну ладно. Сейчас о тебе поговорим.

Он попытался стряхнуть с себя грусть, но малая толика продолжала грызть его душу. Он открыл паспорт. Фотография была, как у большинства людей в паспорте, довольно нелепая.

Мила придвинула стул и села рядом. Она смотрела на его руки.

– Ты мартовский кролик, Кирюшина Мила Олеговна?

– Двенадцатого марта восемьдесят третьего года. Но так нечестно, я тоже хочу посмотреть ваш паспорт.

Палашов тут же встал и принёс паспорт из комнаты. Он протянул его Миле.

– Двадцать третьего июня семьдесят третьего года, – сказал он ей спокойно ещё до того, как она успела открыть паспорт.

– Вы на десять лет меня старше… Довольно удачная фотография!

– Себрова Мила Олеговна.

– Что это вы? – удивилась девушка.

– Если бы Ваня не умер, ты бы вышла за него замуж, ведь так?

– Я не знаю…

– Он же порядочный парень, он бы предложил.

– А вы предлагали кому-нибудь?

– Нет.

– Значит, вы непорядочный парень?

– Нет, непорядочный. Я же работаю в правоохранительных органах. Там порядочные ребята без шрамов на душе и теле не работают.

– Что в правоохранительных органах нет женатых мужчин? Зато вы смелый.

– Никакой я не смелый. Я просто везучий на всякую хрень. И вообще речь не обо мне.

– Тогда чего вы ко мне лезете с поцелуями, если я о вас разговаривать не должна?

– Прости. Минутная слабость. Я уже давно не лезу.

– Да. Как раз с этого утра больше ни разу не приставали.

– А что, надо?

– Нет.

– Вот и не напрашивайся!

Мила встала и отошла от него подальше, повернувшись спиной.

– Расскажи мне лучше, где и на кого ты учишься. Это для протокола, а не для меня лично.

Она обернулась.

– Для вас лично я бы слова больше не сказала.

– Да? А я надеялся ещё много слов от тебя услышать. Мне с тобой завтра часа четыре в одной машине сидеть.

– Можете и не сидеть. Вас никто не заставляет.

– Так. Ну, всё. Хватит! А то я за себя не ручаюсь.

– Что, бить будете?

– Да. Ремнём по заднице. И кто знает, куда это меня заведёт.

Он подошёл к ней вплотную. Она вздёрнула подбородок и вызывающе уставилась ему в глаза. Он смотрел на неё и думал: «Вот сейчас бы я тебя, язва, расцеловал. Да ты, похоже, только этого и ждёшь. Но нет, не дождёшься! Сначала: поцелуй меня, – а потом: но ты ведь обещал не трогать! Не на того напала!»

Он отошёл от неё к плите, возле неё стояли тарелки с остывающей едой. Евгений Фёдорович подхватил их и перенёс на стол, а бумаги положил на свободный стул. Подошёл к Миле и со словами: «Ни слова больше, а то аппетит и так испорчен», – нежно в поясницу подтолкнул её к столу. Она повиновалась, но ела так, словно уговаривала себя перед каждым кусочком проглотить его. К нему аппетит вернулся, стоило только приняться за еду.

– Мила, ты хорошо готовишь. Вкусно, – жуя, сказал Палашов.

– Мы ведь живём с мамой вдвоём. Рассчитывать больше не на кого. Или я готовлю, или она. Я её подменяю иногда.

– А с папой ты часто видишься?

– Можем видеться несколько дней подряд, а можем не встречаться месяца два. Но я звоню ему в любое время дня и ночи. Мама с ним чаще видится, чем я. Они любовники, с самого начала, сразу после развода. Смешно только, что они зачем-то это скрывают от меня. Но, конечно, я всё знаю. Правда, им ничего не говорю, поэтому они, наверное, думают, что им удаётся держать меня в неведении.

– Забавно – развестись, чтобы оставаться любовниками. – Палашов улыбался.

– Они друг друга очень любят. Но, когда были женаты, ссорились почти каждый день. Мама очень ревновала папу к работе и ко всему без разбора. Как только они развелись, эти безобразные ссоры почему-то прекратились. Знаете, как будто чувства остались, а права на глупости отобрали.

– Ну вот. А ты говоришь – жениться. Прекрасный пример, что не стоит этого делать. Если бы я женился на всех, с кем встречался или жил… Я скорее бы женился на Кирилле Бургасове – это мой коллега – или на работе, или на кодексе. Это более постоянные мои партнёры.

– Не думала, что вы такой ветреный с женщинами.

– Только не думай, что я бабник. Прежде, чем встречаться с новой пассией, я всегда расстаюсь с предыдущей. Зачем морочить друг друга? Или делать вид, что между нами есть что-то, чего на самом деле нет? Западать на моё тело или его возможности – это обычное дело для женщин. Почему бы этим не воспользоваться? Только вот, признаюсь откровенно, мои женщины имели меня гораздо чаще, чем я их. Знаешь, кто лишил меня невинности? Моя собственная преподавательница в высшей школе. Она попросила меня задержаться после лекции, заперла аудиторию изнутри и уселась мне на колени. Благо она была тогда молода и привлекательна. И так она мною пользовалась года два. В конце концов, мне это надоело, и я с ней порвал. Это было непросто – она была всё время поблизости. Разумеется, ни о какой любви между нами не могло идти и речи. Я тебе всё это рассказываю для того, чтобы мы были на равных, я ведь знаю твои обстоятельства. У тебя, кстати, был когда-нибудь парень?