Сказки Торгензема

Наталья Горская

Сказки Торгензема

СКАЗКИ ТОРГЕНЗЕМА.

Песнь Софии.

На берегах Янтарного моря, что плещет своими водами у белых скал в Морее, разбросано много рыбацких деревень. Из поколения в поколение тянут рыбаки сети, тащат из глубин моря серебряную рыбу. А рыбачки из поколения в поколение вяжут на берегу сети и ждут с промысла мужей своих, отцов и братьев, поют протяжные песни, порой печальные и грустные, порой спокойные и добрые. Рыбачьи дети тоже при матерях, мальчики, пока малы, и нет в руках силы, чтоб управится с парусом и сетью, а девулечки, чтоб перенять материнский промысел и умения. Перенимают они и песни. Слышно порой, как во взрослый хор вплетаются тонкие детские голоса, словно ниточки яркие в грубую холстину.

Такой же маленькой девочкой учила рыбацкие песни Софийка. Она жила с матерью и отцом в приморской деревушке, не было у неё ни сестёр, ни братьев, не дал господь больше трудолюбивому рыбаку и доброй рыбачке. Не могли ни мать, ни отец налюбоваться на свою Софийку. Красоты была она редкостной, а уж как подросла и в девичество вошла, так не нашлось лучше её на всём побережье. И голос у Софийки особенный оказался, чистый-чистый и ясный, то словно зоренька утренняя – робкий и чистый, а то звонкий, будто шарики серебряные стучат по стеклу хрустальному и раскатываются, награждая слушателей светом и добром.

Уходила ранним утром Софийка на высокий обрывистый берег и дарила морским волнам чудные песни, складывать их была она мастерица и охотница. И если утром провожала на промысел Софийка песнью, то улов в далёком море случался удачным. Просить начали её люди, чтоб она провожала рыбаков своими песнями. Софийка – добрая душа никогда в песнях людям не отказывала, неслась над волнами волшебная мелодия и звонкий девичий голос.

Только встретился ей на беду там же на морском побережье злой человек. Злой и жадный. Возвращался богатей из города по своим делам, да услышал доро́гой волшебное пение. А уж как Софийку увидал, так и совсем голову потерял. Возжелал он обладать таким сокровищем безраздельно. По его приказу слуги схватили морскую певунью и увезли в земли неизвестные. Долго горевали люди, потеряв свою Софийку, мать все глаза выплакала, отец побелел от несчастья раньше времени, и даже море билось штормом в тоске и печали. Но так и не пришло к людям никаких вестей ни о Софийке, ни о злодее, её укравшем. И много лет прошло. Почти не осталось тех, кто слышал песни Софийки.

Но вот однажды приковыляла по берегу в рыбацкую деревушку сгорбленная старуха, нищая и убогая, милостыню просила у добрых людей. В рыбацких деревнях люди простые да нежадные, накормили странницу, чем сами богаты и приют дали в тесном домишке. Шторм разбушевался накануне. Волны так бились о камни, словно хотели расколоть могучие валуны. Ветер бесновался в высоте и тащил по небу тяжёлые серые тучи.

Поблагодарив людей за кров и пищу, пошла вдруг старуха в самую непогоду на высокий берег, повернулась лицом к бушующему морю и запела. И пока пела она, успокоились пенные гребни, стих ревущий ветер, а сквозь прорехи в тучах проглянули бледные солнечные лучи. В их волшебном свете удивлённые жители увидели красивую молодую женщину, поющую чистым, ясным голосом. Седые старушечьи космы превратились в белокурые струящиеся пряди, а в синих глазах сверкали искры радости и добра. Увидела она счастливые лица людей, улыбнулась им и обратилась в клубящийся туман. Понёс ветер прозрачное облачко над морскими просторами, истаяло оно, растворилось в солнечном свете. А дряхлые старики и старухи будто бы даже помолодели, догадавшись, это вернулась в родную сторону певунья Софийка.

С тех пор ходит по Морее София – песенница. Появляется она в разных местах, в маленьких селениях и городах, на лесных дорогах и полевых стёжках. А песнями своими несёт пророчества, когда радостные, когда печальные, причудливые и непонятные, но непременно сбывающиеся со временем.

Глава 1. Осенняя фея.

С гор спускались первые осенние туманы. Они длинными голубоватыми, полупрозрачными лентами свешивались с белеющих заснеженных вершин. А осенние краски, наоборот, ползли вверх, золото и багрянец примешивались к торжественной зелени склонов. Возникала пёстрая, сочная палитра осеннего узора. Долины, раскинувшиеся ниже, уже все оделись в пурпур и золото. Даже вода в озере, казалось, отражала всё буйство жёлтого, красного и оранжевого, среди которого затерялись голубые осколки небес. А пробегавшая по воде рябь от дуновения ветра, приводила водное сусальное золото и бледную бирюзу в движение. На мелководье заросли камыша и осоки отливали пыльной бронзой, а дырчатые листы кувшинок бурыми кляксами темнели среди пестроцветья воды и отражения горных склонов. Пока ещё дожди бывали короткими, промывавшими воздух и наполнявшими его запахом сырости и холодной свежести, к которому всё явственнее примешивался терпкий аромат осени. Торгензем прощался с летом, горьковатый запах опавшей листвы витал в старательно прибранных аллеях бесконечного парка и на открытых террасах, там яркими прощальными кострами доцветали георгины и гладиолусы. Дух осени наполнял просторный холл дворца, он перебивал даже запах воска и лака, витавший внутри дома, через распахнутые двери которого, хозяин смог бы войти в свои покои. Вместе с осенней пестротой и ароматами со склонов гор полз туман, заполняя Торгенземскую долину, парк, террасы и стремился тоже проникнуть во дворец. Голубая облачная вуаль немного размывала краски и приглушала звуки, наполняла округу таинственностью и сыростью. Туман в этих краях держался осеннею порою подолгу, почти до полудня.

Из туманной дымки к воротам дворца приблизилась карета. Дорогой, элегантный экипаж, запряжённый четвёркой мышастой масти, слегка покачиваясь, описав большую дугу по подъездной аллее, наконец, остановился у светлого мраморного крыльца в несколько широких и длинных, удобных ступеней. Лакей поспешно распахнул сверкающие тёмным лаком дверцы кареты и замер в поклоне. Из глубины кареты показался хозяин дворца – ещё вовсе не старый и недурной собой шатен в мундире полковника кавалерии. Был он довольно рослым, хоть и узким в плечах и правильной армейской выправкой совсем не отличался, несмотря на офицерские эполеты. Его мягкие черты лица портило только равнодушно – пренебрежительное выражение, явно проскакивающее в больших серых, чуть навыкате глазах. Это же пренебрежение кривило яркие, красиво очерченные губы. Возможно, будь выражение его лица другим, то и облик хозяина Торгензема можно было назвать привлекательным. Но по-другому он смотреть на всех не мог, да и не умел, поскольку хозяином Торгенземского дворца считался младший сын его королевского величества Фредерика III Дагона – Гарольд Вильгельм. И так уж было заведено, поместье всегда передавалось в собственность младшему королевскому сыну, обладателю пышного титула, начинавшегося со слов Великий эрцгерцог Морейский.

Несмотря на то, что Торгенземский дворец и все земли Озёрного края, горы и долины в округе принадлежали ему, Гарольду Вильгельму Дагону, сам он это поместье не очень жаловал, у него имелись и другие поместья в западных провинциях. А Торгензем находился далеко за перевалами Морейских Шатров, вдали от шумной, роскошной Тумаццы, и потом, обладание Торгенземом для Гарольда было временным, ибо в браке у Гарольда родилась дочь, а наследовать королевский Торгензем мог только потомок мужского пола. Значит, огромное поместье должно со временем перейти к одному из мальчиков следующего поколения морейских владык. За десять лет владения Торгенземский долиной Гарольд Дагон приезжал сюда всего три раза, хотя доход поместье приносило сказочный, в четверть миллиона фальков ежегодно. Редкий землевладелец мог похвастать подобными доходами, и Гарольд Дагон жил на очень широкую ногу, мало того, младший королевский сын пользовался всеми полагающимися ему по рождению преференциями. А Торгензем, хоть и считался бриллиантом в короне Фредерика III, но Гарольд Дагон не ценил его, к великому огорчению своего отца. Даже, когда тот посылал его с государственными делами в Восточную Морею, наместником которой Гарольда назначили, он предпочитал Торгензему королевскую резиденцию в Ликсе – железной столице Мореи, а в большом доме – дворце, стоящем на берегу Лунного озера, делал всегда очень коротенькую остановку. Его никогда не впечатляли и не радовали неповторимой прелести горные пейзажи, красоты многочисленных озёр, изысканная архитектура и обстановка самого дворца. Временные права на Озёрный край Гарольда не интересовали.

И вот эрцгерцог Морейский прибыл в Торгензем в четвёртый раз в своей жизни и, кажется, был неожиданно доволен вынужденным визитом. Сейчас в Торгензем он прибыл не один, едва хозяин поместья сошёл со ступеней кареты, как сразу же обернулся и подал руку кому-то ещё Опершись на неё, из полумрака экипажа показалась спутница эрцгерцога Морейского. То была невысокая молодая женщина, двигавшая легко и грациозно, а когда она откинула капюшон дорожного плаща, то стало понятно, какую красавицу привёз в Торгензем его владелец. Она оказалась очень молода и ослепительно прекрасна. Её глаза – большие, лучистые, голубые, почти синие, вмещали одновременно и восторг, и любовь, и какую-то детскую наивность. Мягкий овал лица с чувственными губами и очень аккуратным носиком обрамляли пепельно-русые, необычного оттенка локоны, в дороге прядки немного выбились из причёски и упали на открытый круглый, чистый лобик. Когда красавица несмело улыбнулась галантной фразе Гарольда Дагона, то тёмные, изогнутые брови слегка шевельнулись, дрогнули густые ресницы, а на щеках обозначились небольшие ямочки, придавшие дополнительное очарование лукавой улыбке. Она заговорила, и стало понятно, что дама – итальянка, только у её народа такой стремительный птичий музыкальный язык с трелями и звонкими раскатистыми согласными. Эрцгерцог отвечал ей по-итальянски, и, невиданное дело, тоже улыбался, сейчас он был больше похож на мальчика, которому подарили долгожданную игрушку, и он торопится ею насладиться. Он бережно поддерживал свою спутницу, что-то продолжал говорить ей, очевидно сгорая от любви и нежности.

А многочисленная прислуга, как ей было и положено, сгорала от любопытства, окружая хозяина Торгензема и его даму заботой и вниманием. Уже к исходу первого дня, любопытные горничные и лакеи знали, что любовница эрцгерцога, а это была именно любовница, супругу его высочества прислуга видела однажды, оказалась итальянской танцовщицей, тайно от всех привезённой сюда. Хозяин распорядился отнестись к ней как к подлинной госпоже, и вся прислуга с радостью и наслаждением хлопотала, такой ослепительной красавицы никто из них отродясь не видывал. Юная добрая женщина отзывалась на все заботы счастливой, радостной улыбкой и негромко благодарила по-морейски, правда, с сильным акцентом, но он ничуть не портил её, а наоборот, придавал особую причудливость мелодичной речи. Однако, между собой хозяин дома и его гостья предпочитали разговаривать на итальянском. Нынешней счастливой осенью часто слышался звонкий, весёлый смех и в гостиной, и в столовой, хоть размеры и величие Торгенземского дворца вначале немного испугали Бьянку, так её звали. Но испуг длился недолго, потому что Бьянка всё вокруг особенно и не рассматривала, она с обожанием смотрела только на своего любимого Гарольда и казалась совершенно счастливой, Когда же перед ней распахнули двери танцевального зала, то замерла в восторге, а потом, сорвавшись с места, закружилась по светлому паркету, что-то напевая себе и бесконечно радостно вскрикивая. Гарольд Дагон, не скрывая своих чувств, тоже негромко смеялся ей в ответ и бесконечно любовался непередаваемой грацией в движениях возлюбленной. Они подолгу гуляли в окутанных золотом осени аллеях парка, катались по Лунному озеру в лодке, и в сентябрьские дни не было людей на свете счастливее и красивее этих двоих. Любовь и Торгензем дарили им неповторимые, сладостные, ни с чем более не сравнимые минуты. Даже просыпались любовники поздно, неяркое осеннее солнце достигало высокого положения в небе, когда они выходили к завтраку, ведь ночи для наполнялись негой и лаской, а Торгенземская долина туманом, прятавшим влюблённых даже от любопытных взоров Луны и звёзд. Бьянке тогда казалось, что её счастье продлится вечно, а чудная, счастливая осень не закончится никогда. Но, пробыв в Торгенземе почти три недели, эрцгерцог, к великому огорчению своей любимой, вынужден был оставить её и вернуться в Тумаццу, его ждали государственные дела и поручения его величества Фредерика III. Гарольд и Бьянка нежно прощались у кареты, увозившей младшего королевского сына далеко от Торгензема, но он клятвенно обещал ей пренепременно писать каждый день и ждать известий от неё с не меньшим нетерпением. И ещё он дал Бьянке обещание приехать в первый же удобный момент. Гарольд Дагон нежно поцеловал свою красавицу и отбыл из Торгензема в такое же туманное утро, когда и появился. Только золото осени уже начинало опадать на землю, обнажая чёрное кружево ветвей деревьев и превращая газоны, аллеи и дорожки в драгоценный, изысканный ковёр. Уже потом наступившая непогода мешала нарядную позолоту с дождями и ветром, краски блекли, и очарование ранней осени исчезало.

Но Гарольд Дагон пока ещё выполнял свои нежные и горячие обещания. Действительно, всю затянувшуюся осень, в снега упали в горах неожиданно поздно, верховые приносили письма и забирали полные любви послания с завидной регулярностью. Бьянка Скарлатти жила в роскошном Торгенземе на правах госпожи и, казалось, была счастлива своим положением. Она подолгу танцевала в светлом зеркальном зале, порхая по нарядному паркету и напоминая волшебную, радостную птицу, для её занятий, щедрый возлюбленный выписал даже музыканта-пианиста с солидным жалованием. Бьянка гуляла в парке, по тем самым аллеям, что хранили память о счастливых минутах и страстных поцелуях с Гарольдом, там она смеялась, обрадованная милыми воспоминаниями и предвкушая их следующую встречу. Но вместе с осенними красками, которые от дождей начали блекнуть и растворяться в мокрой пелене мороси, стали блёкнуть и чувства любимого к ней. Бьянка догадалась об этом по длине писем Гарольда. Если раньше они были бесконечными, полными восторгов и любовной тоски, сожалений о невозможности оказаться рядом, то теперь все свои мысли Гарольд умещал на листе бумаги, исписанном едва до половины. Бьянка вдруг обнаружила, что фразы и обороты речи стали удивительно однообразными и дежурными, хоть и приходили письма с по-прежнему с завидной регулярностью. Любовь, будучи не в состоянии существовать на значительном удалении, медленно умирала. Бьянка не могла себе всего объяснить, но чувствовала, почти физически ощущала гибель любви и пугалась неизвестности. Порой тревожные ожидания заканчивались тихими слезами.

И ещё. Бьянка неожиданно обнаружила себя в интересном положении, осмотревший её доктор подтвердил, госпожа Скарлатти ожидает ребёнка. Бьянку охватило смятение и одновременно радость. Неужели у неё и её Гарольда будет не только любовь, но и её плод, с которым она связывала возврат прежней пылкости в отношениях. И она поспешила известить о необыкновенно радостном событии любимого. С нетерпением Бьянка Скарлатти ждала ответа, восторгов, удивления и счастливых поздравлений. Напрасно. Ответом стало лишь тягостное, томительное молчание в ответ, и даже поток коротеньких писем иссяк. Шло время, и на все её письма, наполненные теперь просьбами и мольбами о хоть каком-нибудь ответе, оставалось лишь равнодушное холодное молчание. Лишь к середине декабря приехал Гарольд Дагон, но ничто уже более не напоминало в нём того пылкого влюблённого, коим он виделся всего три месяца назад. Выглядел он хмурым и недовольным сильнее, чем обычно. Бьянка бросилась к нему с радостью во взоре и надеждой на счастливый исход ситуации, что постигла её. Но Гарольд холодно отстранился и даже презрительно скривился при виде её. Бьянка, обиженная таким его поведением, расплакалась, ничего и никого не стесняясь. Все прежние дни, что прожила она в Торгенземе, наполнились для неё счастливыми ожиданиями и мечтами, ей наивно верилось, что она встретила самую настоящую любовь, её мужчина обожает её так же, как и она его. Напрасно. В зимний приезд Гарольд стал необычайно сдержан с ней и отстранён, он почти презирал глупую, наивную танцорку, поспешившую напридумывать себе, бог знает, что. Её чувствительную, ранимую натуру обожгло и изранило и равнодушием. Она с горечью осознала свою роль всего-навсего живой игрушки в руках жестокого и равнодушного аристократа, он ею наигрался и потерял интерес. Наутро после приезда хозяина Торгензема между ними состоялся страшный для Бьянки разговор. Она смотрела на равнодушного мужчину и удивлялась самой себе, отчего она считала его красивым, умным, трепетным. Нет, Гарольд Дагон оказался вовсе не таким, настоящим он оказался неприятным и жестоким. Стала заметна его сутулость, взгляд, который он трусливо прятал и отводил, чтобы не встретиться с печалью в синих потухших глазах, и вздрагивающие длинные пальцы.

– Мне ни к чему этот ребёнок, – поморщившись проговорил без единой нотки нежности и любви Гарольд Дагон. Он побледнел то ли от злости, то ли от страха за принимаемые решения, то ли от усталости, – и я не пойму, почему ты не избавилась от него сразу, как узнала о своей… об этом. Я говорил с доктором, и он заверил меня, что-то предпринять уже невозможно. Так и быть, ты доносишь своего ребёнка и родишь здесь в Торгенземе, в память о днях, когда я… был счастлив с тобою. Но ни ты, ни ребёнок не сможете на что-либо рассчитывать. Своим дитя я не признаю, он мне совершенно ни к чему, это сильно осложнит мне жизнь и повредит в глазах света. У меня есть законная дочь, будет лучше, если младенец исчезнет сразу после рождения. Ты вправе отдать его в какой-нибудь приют при монастыре или в крестьянскую семью, это уж сама реши. Можешь даже оставаться в Торгенземе, но не в господских покоях. Тебе отведут комнату в нижнем этаже и найдут какое-нибудь дело при доме, об этом я предупредил своего управляющего. Впрочем, если тебе этого не захочется, то ступай на все четыре стороны, я тебя более не держу.

Бьянка испуганно слушала человека, который был для неё средоточием благородства и мужества ещё в начале осени, слушала и не узнавала его в бессердечном негодяе, который лишь поразвлёкся с нею от скуки, наигрался и отшвырнул словно надоевшую игрушку. Он уехал в тот же день, даже не отобедав, поспешно, не желая более смотреть на её заплаканное лицо и слушать несмелые возражения и просьбы. Гарольд Вильгельм Дагон никогда не любил Торгензем, а уж теперь тем более. Он спешил оставить поместье и не тревожить себя мыслями о недоразумении, случившемся по осени. Не хотелось пропускать рождественские королевские приёмы и балы в столице, ради какой-то глупой, хоть и смазливой танцорки. Пусть остаётся в дремучих лесах Озёрного края.

Бедняжка Бьянка проплакала весь оставшийся день и всю ночь. Она вышла поутру из своих покоев с почерневшим от горя лицом и потухшим взглядом и решила, что больше жить не станет. От рокового шага её спас, как ни странно, управляющий поместьем, оказавшийся более человечным, чем его господин, а может, сыграл свою роль тот факт, что ему нравилась ослепительная красавица-танцовщица. Его дочери были сверстницами несчастной Бьянки, а ему не хотелось причинять наивной девочке ещё больших страданий, и он её пожалел.

– Не отчаивайся, Бьянка, – негромко сказал он утром, заметив на её лице следы мучительных раздумий, сильного потрясения и вполне объяснимого желания свести счёты с жизнью, – ты живи, как и жила в доме. Никто из слуг о приказе эрцгерцога не узнает, а сам он бывает в Торгенземе настолько редко, что не все прислуга даже знает, как он выглядит, а теперь монсеньор и вовсе забудет к нам дорогу. Даже думать не смей о том, что замыслила, это – грех. Не заботишься о себе, подумай о малышке, она совсем не виновата, что ей попался в отцы бессердечный человек. Ты нравишься мне, и я тебе немного помогу по-отечески. Всё понемногу устроится, наладится.

Бьянка грустно улыбнулась ему, но возражать не стала, уйти сейчас из Торгензема, когда за окном пролетал снег, смешиваясь с дождём, равносильно самоубийству. А это, как сказал господин Реддон – управляющий, грех. Чтобы не подводить доброго человека, она всё же попросила предоставить комнату попроще и стала ученицей белошвейки, иногда помогала кастелянше. Единственное, чего она попросила себя не лишать, занятий в танцевальной зале. Когда у неё появлялась свободная четверть часа, она под любым предлогом оказывалась в светлом зеркальном зале и сколько могла кружилась в замысловатых па и пируэтах. Лишь в танцевальном зале Бьянка немного отвлекалась от печальных мыслей, слегка оживлялась и даже иногда улыбалась. Но покидала роскошную танцевальную комнату Бьянка Скарлатти неизменно в слезах. Слуги смотрели теперь на неё с сочувствием и печалью, но относились по-прежнему с почтением, такой красавицы и танцовщицы нигде в округе больше не встречалось.

Уже к концу зимы её положение стало заметным, горничные зашептались, и Бьянка порой, хоть и не очень часто, ловила на себе злорадные взгляды. Занятия в танцевальном зале пришлось прекратить, теперь она только слушала, как играл пианист и всё время плакала. Чтобы отвлечь её хоть немного, Реддон на свой страх и риск, пригласил в Торгензем портретиста. Увидев перед собой ослепительную, но печальную красавицу, художник тотчас влюбился, для художников это так свойственно, но портрет вышел великолепный. Лишь взгляд больших синих глаз остался печальным. Потом пришла весна, но даже весенние трели птиц и ароматы весны не принесли Бьянке воодушевления и радости, ко всему она чувствовала себя всё хуже и хуже, и доктор, озабоченный её состоянием, чтобы она перестала вставать с постели. Он очень опасался за здоровье своей подопечной, погружённую в бесконечную тоску и печаль, и не зря, беременность прервалась преждевременными родами. Ребёнок родился сильно недоношенным, это был крохотный мальчик, красно-синюшный, сморщенный, похожий на маленького старичка. Он даже не закричал, как положено младенчику, а тоненько, слабо запищал. Но Бьянка не слышала его, ещё за несколько часов до родов у неё началась горячка и бедняжка, едва разрешившись от бремени, лишилась чувств.

Юная красавица прометалась в горячке почти неделю, её выхаживали как могли. Бывало, что пожилые служанки вздыхали о том, что господь сжалится и заберёт на небеса несчастную мать и её дитя. Но усилия доктора увенчались успехом, и к началу мая Бьянке стало лучше, а потом уже она поправилась окончательно. Единственное, чего она теперь хотела – поскорее увидеть свою девочку. Пока состояние молодой матери вызывало опасения, её старались не разочаровывать, но дитя на приносили, ссылаясь на плохое самочувствие. А когда ей стало заметно лучше, доктор сообщил, Бьянка Скарлатти стала матерью крошечного мальчика, а вовсе не девочки. Сначала она вновь огорчилась и расплакалась. На что старая служанка Хельга, помогавшая ей, в сердцах воскликнула: «Да чем же провинился несчастный ребёнок, что сначала от него отказался отец, а теперь и собственная мать не рада его появлению в этом мире! Видно, не стоило его выхаживать Летиции, раз уж он такой нежеланный!» Бьянке стало неловко за свои слёзы и поведение, и она, устыдившись своего поступка, с готовностью приняла ребёнка на руки.

Летиция положила ей малыша. Он всё ещё был очень маленьким, но синюшность у него прошла, и он стал обыкновенным по цвету младенцем. Он спал в тот момент, когда оказался на руках у своей матери, а она с интересом разглядывала его, осторожно гладила по головке, трогала крошечные пальчики и ручки, и чувствовала, как наполняется счастьем и любовью. Малыш спас её от тоски и горя, вызванных человеческой подлостью. Он спас её, а Летиция, добрая, весёлая молодая кастелянша, так недавно родившая собственного сына и пожалевшая несчастного недоноска, выкормила и выходила сына Бьянки. Теперь он уже не пищал беспомощно, а звонко верещал, когда бывал голоден.

Бьянка хотела назвать его Маурицио Антонио, в честь своих отца и старшего брата, оставшихся в Италии, но Реддон только покачал головой, никто во всей Морее не запишет мальчика под иноземным именем, на то существовали особые распоряжения его королевского величества. Поэтому по просьбе управляющего имя в церковной книге немного переиначили и записали малыша как Мориса Антуана Скарлатти. И теперь Бьянка, склонившись над колыбелькой произносила нараспев с мелодичным акцентом: «Мо-ори-ис», а он начинал ей улыбаться своим беззубым ротиком. Они оказались очень похожи, оба синеглазые и аккуратные, даже улыбались теперь они друг другу совершенно одинаково. «Весь в мать, – проворчала Хельга и добавила уж совершенно невероятное, – значит, счастливым будет». Бьянка немного успокоилась и теперь с радостью предавалась материнству, отодвинув дурные мысли и тревожные ожидания. Она нежно нянчила мальчика, пела ему свои итальянские песни, что-то говорила на своём родном языке, а он серьёзно и внимательно слушал, словно старался понять смысл всего сказанного, а потом вдруг начинал весело перебирать ножками, будто хотел вскочить и поскорее побежать.