Кадет

Вечером Дан не мог ни о чём думать, болела голова, бесконечно щипало в носу от подступавших слёз и обиды. Чёрствость и равнодушие старших, убогость обстановки и череда бесконечных запретов давили на него, привыкшего к воле и свободе. Он лежал в койке под тоненьким одеялом, рассматривал бегущие по стене чёрные трещинки и, стиснув зубы, с отчаянием раздумывал, как бы отсюда поскорее удрать. А потом уже он обязательно уговорит Отто уехать обратно в Торгензем.

– Эй, – кто-то тихонько тронул его за плечо, – ты не спишь?

– Сплю, – сипло отозвался он. Не хотелось, чтобы этот кто-то видел его слёзы, хотя в ночном мраке уже ничего разглядеть было нельзя.

– Не ври, – снова послышался осторожный, но одновременно подбадривающий шёпот, – никто сегодня не спит, всем плохо. Вон как тебя ругал противный капитан, да ещё и наряд обещал за незаправленную койку. А когда плохо одному, надо свою беду с кем-то разделить, от этого становится легче. Давай делить со мною.

– А почему капитан говорил тебе Дагон? – дождавшись, когда Дан оторвётся от изучения трещин на стене и обратит своё внимание на него, снова поинтересовался сосед по казарме.

– Такая у меня фамилия, – вздохнул Дан. Он начал понимать, что она излишне привлекает к себе внимание. – А твоя как?

– Меня зовут Тимоти Алан Равияр, – с важной интонацией сообщил мальчишка и беззаботно рассмеялся, – но друзья могут звать меня просто Тим.

– А меня зовут Даниэль Дагон, – поспешно добавил Дан, чтобы не выглядеть нытиком и занудой.

От болтовни и правда немного полегчало, щипать в носу перестало, и мальчики продолжили шептаться. Но противный капрал, проходя по казарме, заметил их и резко рыкнул на нарушителей дисциплины. Уже утром Дан разглядел, что его ночным собеседником оказался бледный, рыжий, вихрастый мальчишка. Его вздёрнутый нос и щёки были густо обляпаны веснушками, а в светло-карих глазах поблёскивали озорные искорки. В отличие от большинства, он не был подавлен или испуган, а наоборот, излишне возбуждён и даже весел. Тимоти Равияр оказался неисправимым выдумщиком и болтуном. Его даже забавляла смена обстановки и непреодолимые, как казалось другим, трудности.

***

В корпусе их звали мышатами из-за серых мундиров, маленького роста и способности быстро прятаться в случае опасности в расположение приготовительного отделения. А «мышиной норой» называли длинное неуютное здание, расположенное позади большого и нарядного учебного корпуса. В «мышиной норе» они обитали почти постоянно. Здесь у них спальни – гулкое помещение с двумя рядами коек, кладовые со шкафчиками для одежды и учебных принадлежностей, классы, где за низкими столами они проводили значительную часть времени.

В классах пахло мелом и сухим деревом. Здесь же, в противоположном от спален конце здания, находились закрытый зал для гимнастических упражнений и просторная читальная комната. Единственное, из-за чего они покидали расположение и приданную ему территорию, – общая утренняя пробежка и строевая подготовка всё на том же плацу, а ещё приём пищи в большой кухне-столовой.

Мальчиков-приготовишек было два отделения или, как говорили здесь – экипажа. Первый экипаж – это несчастные новички, именно их и называли мышатами. А мальчики постарше, отучившиеся год, намного смелее и нахальнее, звались крысятами, хоть и носили такие же серые мундиры. Только отмучившийся в мышатах и крысятах воспитанник мог гордо именоваться кадетом или «синей обезьяной». Дан не знал, почему именно «синей обезьяной», он завидовал старшим кадетам. Они носили красивые кители, были легки и изящны в движениях, смешливы и веселы. И уж совсем небожителями считались старшие юноши, переведённые в гардемарины – гарды. На них даже смотреть было страшно, настолько они казались великолепны в настоящей морской форме. Они перекликались низкими голосами, над верхней губой у многих темнели настоящие усики, а преподаватели и офицеры разговаривали с ними почти как с равными себе. Не то что с мышатами. Мышата ещё не люди, а робкие и невзрачные существа, ничего не умеющие бестолковые обитатели «мышиной норы». Уже неплохо, что их никто из старших хотя бы не обижал.

Ожидания обернулись обманом, мечты разрушились стремительно и болезненно. Жизнь Дана в первом приготовительном отделении оказалась трудной, однообразной и унылой. Ранний, очень ранний подъём, когда ещё не открывались глаза, а резкие звуки трубы вырывали сознание из сладких объятий сна. Он поскорее бежал на общее построение, пока не смолкла дудка. Её дополняли грубые окрики казарменных надзирателей, выстраивавших полусонных мальчиков на утреннем холоде. Чтобы на пробежке не стать посмешищем всех и вся, надо перед построением трясущимися от холода руками успеть натянуть робу. А если бежать в нижнем белье, то хохотать станут все – от мышат до гардов. Дан однажды не успел надеть робу, бежал и почти плакал от насмешек «синих обезьян» про мамочку и ночной горшок.

После пробежки по огромному, бесконечному парку хотелось упасть и снова плакать от усталости, а нельзя, дальше ждала гимнастика. После неё вернуться бы обратно в койку, но вместо этого койку полагалось застелить так, чтобы на ней не было ни единой складочки. А у него это никак не выходило. Казарменный надзиратель замечал то складку, то простынь, торчавшую из-под тощего тюфячка, то смятый подголовник. Тренировались они с этими чёртовыми койками в личное время. И ботинки вечером чистили всем экипажем, неумело и долго. В мальчишечьей группке беспрерывно раздавались печальные вздохи и порой даже всхлипы. Только к октябрю спальные места приготовишек приобрели положенный вид. Но койки – это оказались сущие пустяки.

Следовало после утреннего умывания выстроиться на плацу. Дежурный офицер, вечно ко всему придирающийся, осматривал каждую пуговку и каждый крючок на воротнике. И, не дай бог, обнаруживал непорядок. За такой серьёзный проступок полагался штрафной наряд. Потом была ещё утренняя молитва в церкви при корпусе, а противный капитан Тилло внимательно следил, и ему помогал сердитый капрал, чтобы каждый воспитанник молитву выговаривал старательно. Только после молитвы предстоял невкусный завтрак из сваренной на воде липкой каши, куска хлеба и жидкого чая. В Торгенземе Дан такого даже есть бы не стал, да ему и не подавали, баловали вкусностями. Но после утренних метаний просыпался такой аппетит, что только ложка стучала о тарелку, а каша заканчивалась очень быстро. Корпусная кухня-столовая – очень опасная территория, где все старшие, хоть и беззлобно, но бесконечно разыгрывали малышей, и надо было держать ухо востро. Лучше всего, покончив с завтраком, стремглав умчаться в «мышиную нору».

Вот теперь бы полежать… Но нет! После завтрака старшие кадеты уходили в учебный корпус, у них начинались классы, а приготовишек первого и второго отделений выстраивали на плацу. Строевую подготовку проводил капрал Хокон. В руках у него была длинная сухая палка, щелчки ею чувствительны и часты. Капрал резким движением всегда что-нибудь да подправлял – то неправильно поднятую ногу, то не так опущенную руку. Ногу нужно тянуть старательно, повороты и перестроения по команде офицера делать чётко, равнение и строй держать, мешкать нельзя. Дан даже не знал, что красиво ходить строем – целая наука, да что там наука, искусство! Он видел однажды в Тумацце, как маршировали королевские гвардейцы, ему показалось, что это просто и легко. Как же он заблуждался! Два часа строевой утром, два часа строевой вечером. После утренней строевой гудели ноги и болела от напряжения спина.

Даже хорошо, что перед обедом начинались классы. Это совсем нетрудно, для него, по крайней мере. Арифметика, чистописание, естествознание, история, языки и церковный урок. Потом бывал быстрый обед из картофельной похлёбки и всё той же каши. Но в обед давали сладкий отвар из сушёных груш и яблок. После – вечерние классы, где выполнялись задания из утренних, и надо успеть до второй строевой. И лишь после скудного ужина из стакана чая и куска рыбного или капустного, что чаще случалось, пирога, появлялось два часа личного времени. Но и его отбирали из-за небрежно застеленной утром кровати, плохо вычищенных ботинок или болтающейся пуговицы.

Пришлось всему учиться: пришивать пуговицы, чистить ботинки и убирать кровати, никуда и никогда не опаздывать, правильно отвечать на любую команду капитана. Капитан Тилло без всякого сожаления раздавал наказания-наряды за маломальскую небрежность. И вот, наконец, отбой. Дан падал в койку совершенно без сил и мыслей. Он глох и тупел от бесконечных запретов. Никак нельзя проспать, опоздать, не ответить, не застегнуть, не доесть, не отдать честь, не выполнить приказ. Нельзя, нельзя, нельзя! И плакать тем более нельзя. А так хотелось. Если же нарушить бесконечные запреты, то можно схлопотать вечерние наряды, стояние на плацу, карцер и, самое страшное, розги. Мимо небольшого караульного помещения Дан даже ходить боялся. Там он увидел две лавки и пучок розог в бадейке. Воспоминания об экзекуции в доме эрцгерцога были настолько мучительны, что он никоим образом не желал повторения боли и унижения и оказаться в караулке не желал. И он старался, старался, старался.

Иногда вечерами в длинной неуютной казарме после отбоя слышались чьи-то всхлипы, мальчики плакали от трудностей и отчаяния. В мучительные для мышонка первые три месяца одиночество остро чувствовалось каждым приготовишкой, вырванным из привычного семейного круга. Старые друзья остались в прошлой жизни, а в суровом и унылом настоящем дружеские связи пока не наладились, да и возможности для их налаживания не было. Каждый из мышат никак не мог приноровиться к строгости и армейскому быту, долго возился с самыми обычными действиями, вечно опаздывал, получал строгие выговоры и даже наряды от вездесущего капитана Тилло и противного капрала Хокона.

Почему-то капитан Тилло невзлюбил воспитанника Дагона. Первые две недели равнодушный с виду капитан просто изводил малорослого кадета бесконечными придирками, а Хокон следил, чтобы все штрафы кадет выполнял до самого конца. От этих придирок хотелось не просто кричать, а визжать самым свинским образом, но вместо этого он отвечал чётко, а после отбытия наказания докладывал об исполнении.

Нескончаемая усталость, раздражение, напряжение, непроходящий голод и страх наказания сильно вымотали Дана. Всё вокруг сделалось серым и унылым. И осень стояла серая, дождливая, таким же дождливым стало настроение. Дан рассматривал трещинки на стене и вспоминал свободу и просторы Торгензема, его луга и цветники, высокие, сверкающие снегом вершины и шум водопадов. А здесь всё серое: серое небо, серые одеяла, серые стены казармы и классной комнаты, серые плиты плаца, серая форма. Даже море приобрело свинцово-серый цвет из-за низко нависших туч. Мир, который он рисовал себе в мечтах, стремительно потускнел, а мечты рассыпались как кучка песка.

Спасение от отчаяния и одиночества пришло неожиданно, им оказался Тим. Тимоти Равияр был рыжим и кудрявым, его вечно взъерошенной голове не помогала даже короткая уставная причёска. Всё равно тугие завитки торчали в разные стороны из-под околыша фуражки. Светло-карие, цвета чайной заварки глаза, тоже казались рыжими, как у котов. Глаза рождали полный беспокойства взгляд, одновременно удивлённый, весёлый и озорной. Неунывающий весельчак Равияр заставлял Дана иногда улыбаться. Вечерами они тихонько болтали, и Дан узнал, что его сосед по койке в казарме – сын губернатора Солона. Он прожил в Солоне всю жизнь, прекрасно с городом знаком и с нетерпением ждал начала увольнений, чтобы очутиться дома. Там у него отец и матушка, а ещё у Тима есть взрослый старший брат, который недавно женился и живёт в столице. Дан немного рассказал и о себе, хотя таких ярких подробностей у него не было, и родни у него нет, он всегда один. Но великодушный Тим пришёл в неописуемый восторг, узнав, что маленький кадет в родстве с самими королями Мореи, и сразу же пригласил своего знакомца в гости.

Если бы не Тим, то первые дни в корпусе для Дана были совсем невыносимы. Впрочем, они у всех мучительны и невыносимы, но Тим храбрился, а Дан учился у своего товарища терпению и оптимизму. В благодарность за неожиданную поддержку Дан помогал Равияру с математикой. С нею у того были очень сложные отношения, она одна заставляла Тимоти Равияра печалиться и грустить. Все остальные трудности Равияр переносил с показной героической и бесшабашной усмешкой.

Остальные мальчики были не так великодушны. Каждый из них хотел выставить себя в наилучшем свете перед другими, доказать превосходство и исключительность главным образом за счёт более слабых и менее удачливых. Самый маленький кадет среди мышат – воспитанник Дагон – стал подходящим объектом для насмешек и собственного самоутверждения. Сначала его прозвали «коротышкой», а потом принялись дразнить «девочкой» и весело смеялись при этом. Маленький мышонок ненадолго сделался знаменитостью, таких низкорослых кадет в корпусе ещё не было. Хоть Дану ещё в апреле исполнилось, как и остальным мальчикам, десять лет, выглядел он сильно младше. Это было особенно заметно, когда все собирались в гулкой кухне-столовой. И здесь у Даниэля случились первые сильные неприятности.

***

Однажды Дан утратил бдительность, не успел шмыгнуть в дверной проём во время обеда и неосторожно оказался затёртым между рослыми гардами. Они окружили маленького мышонка и нарочно не позволяли пробраться к своему столу, перешучивались, взяв в плотное кольцо обмершего от страха первогодка. Наконец один из них, самый высокий и сильный, ловко прихватил маленького мышонка за кушак и высоко поднял, вызывая у всех, кто видел это, дружный смех. Пояс больно давил Дану на рёбра и живот, от этого дыхание останавливалось, вдохи сделались мучительны, но он терпел и молчал.

– Какие мелкие пошли мышата, – хохотнул здоровяк и поднёс его близко к своему лицу.

Дан покраснел, беспомощно болтал руками и ногами, с трудом дышал и готов был разреветься от обиды и унижения, вызывая новые взрывы хохота. Пряжка пояса всё сильнее давила на живот, спирало дыхание.

– Ну-ка поглядим, ты, часом, не девочка ли переодетая? Смотри-ка, волосики белокурые, глазки голубые, ручки, ножки маленькие. Давайте проверим, господа, неужели в корпус принимают девочек?

От боли, обиды и оскорбительной фразы, а главное, от сознания того, каким способом здоровенный гардемарин будет проверять, у Дана потемнело в глазах. Он, внезапно успокоившись, прямо так, как висел, коротко размахнулся и, вкладывая всю свою силу и ярость в удар, врезал наглецу по хрящеватому носу, неожиданно оказавшемуся мягким и податливым. Врезал крепко, бить он умел, деревенская компания драться научила хорошо.

В зазвеневшей удивлённой тишине гард как-то странно хрюкнул, всхлипнул, качнулся и отпустил руку, другой зажимая хлынувшую из носа кровь. Дан упал на плиты пола, стукнувшись коленками, быстро вскочил и стремглав бросился в расположение приготовительного отделения, забыв даже про обед. Он не видел вытаращивших от удивления глаза кадет, побледневших от невозможной дерзости серых мышат, и опешивших гардемарин. Даже дежурные офицеры растерялись от неожиданности.

За закрытой дверью классной комнаты, забившись за пыльный шкаф, Дан разревелся от обиды. Мало того что все в экипаже без конца подтрунивали над малорослым мышонком, так теперь ему вообще прохода не дадут уже старшие кадеты. За драку полагались розги, это знали все. Раз уж он начал драться, то терять ему нечего. Пусть лучше будут розги, чем выставление его на потеху здоровенными гардемаринами.

Дан вытер слёзы и вдруг с ожесточением подумал, что из своего увольнения уже ни за что сюда не вернётся и непременно уговорит Отто уехать в милый, добрый Торгензем. Главное, вырваться из-за высокой кованой ограды, что окружала корпус нарядной, но непреодолимой стеной.

На вечерних классах к нему подошёл высокий, красивый темноволосый кадет, всегда стоявший в строю первым. Был он удивительно аккуратен, строг и немногословен, со всеми держался отчуждённо и невыносимо высокомерно. Его звали Лендэ, и происходил он из очень известной в Морее фамилии. Некоторые мальчики хотели бы приятельствовать с ним, ведь отцом кадету приходился знаменитый генерал Грегори Лендэ. Об этом поведал Дану вездесущий и всё знающий Тимоти Равияр, сообщив как бы между прочим, что его отец водит дружбу с генералом. Но сын графа Лендэ – страшный зазнайка и на Равияра-младшего никакого внимания не обращал. Сейчас Тим сидел рядом и грустно вздыхал, догадываясь о незавидной участи своего приятеля. И вдруг высокородный Лендэ снизошёл.

– Теперь тебе попадёт сильно, Дагон, – спокойно сказал он, – хоть ты и не виноват. Получается, ты избил гарда. Его увели в лазарет, а кровь из носа у него ручьём лилась.

Дан оторвал взгляд от столбиков с примерами, в которые смотрел почти целый час, а они всё равно никак не решались. Он ждал капитана Тилло и его бесцветного равнодушного приказа, от напряжения кружилась голова, и, как всегда от волнения, подташнивало.

– Знаю, – пробормотал Дан и сглотнул.

Он старался избавить себя от пугающей картинки, всё время стоящей перед глазами: тёмной бадейки с розгами и такой же тёмной, блестящей лавки. Он не хотел ничего обсуждать и снова принялся за арифметику. Но Лендэ не уходил и смотрел, как Дан, стараясь отвлечь себя от невесёлых мыслей, выстраивал в тетради чёткие ответы. Математика немного помогла, и тревожное ожидание притупилось, угасло.

– Послушай, – неожиданно проговорил Лендэ, удивлённо наблюдавший за действиями виновника происшествия, и присел на скамью рядышком с невезучим кадетом Дагоном. – Как это у тебя так быстро получается? Может быть, ты мне немного поможешь?

Тим ревниво стрельнул на высокомерного Лендэ плутовскими жёлтыми глазами и сердито надул губы, но ничего не сказал, ответ был за Дагоном, а тот вдруг взял и помог. Лишь бы избавиться от мучительного, бесконечного ожидания и унизительного, неотвратимого наказания. Стало приятно такое к себе внимание, а не только обидные дразнилки по поводу маленького роста и голубых глаз. А потом за ним пришёл дежурный офицер, оглядел вскочивших мальчишек и, безошибочно определив нужного, приказал идти к адмиралу. Мышата замерли, похоже, у их однокашника случились очень большие неприятности. Рыжий Равияр, испуганно округлил глаза, отчего они у него стали вертикально-овальными и совсем уже кошачьими, и приоткрыл рот.

Да, было страшно и неприятно. Не прошло и двух месяцев, а его уже накажут. К капитану Тилло Дан присмотреться успел, неминуемой кары ожидал от него или капрала Хокона и прекрасно знал, какой она будет. Но чтобы быть вызванным на приём к самому адмиралу! От столь неожиданного поворота событий стало ещё тревожнее, сильно захотелось пить, но дежурный офицер крепко держал руку на узком мальчишечьем плече. Ничего поделать нельзя, как ни крути, он разбил нос здоровенному гарду.

Бледный гардемарин тоже стоял навытяжку в кабинете у адмирала. Дан с некоторым злорадством отметил, что нос у верзилы распух, а глаз красиво заплыл, отличный удар получился. И он усмехнулся.

– Кадет первого приготовительного отделения Дагон, – чётко, но негромко, словно стесняясь, проговорил Дан.

Адмирал Виктор Массар стоял у окна со строгим видом, но не мог сдержать улыбку, когда рядом с почти шестифутовым детиной оказался настолько маленький мышонок.

– Скажите мне, кадет первого приготовительного отделения Дагон, – напуская на себя строгость, поинтересовался он и приблизился, разглядывая маленького драчуна даже с интересом, – как при вашем росте, вы умудрились сломать нос старшему гардемарину Кроненсу?

– Кулаком, – честно ответил Дан, даже не пытаясь врать и юлить, – нос был близко, господин адмирал.

– Кроненс, – спросил адмирал у верзилы, – а как ваш нос оказался на уровне кулака мышонка?

– Я его держал в воздухе за кушак, господин адмирал.

– А зачем вы в кухне держали в воздухе младшего приготовишку?

– Мы в шутку, господин адмирал.

– А оскорбляли вы его тоже в шутку? – резко спросил Виктор Массар. – Вы точно хотели знать, мальчик он или девочка? Так я вам скажу, это мальчик, его зовут Даниэль Дагон. Но судя по форме и цвету вашего носа, вы теперь и сами догадываетесь, что он мальчик. Девочки так ловко бить не умеют.

Гардемарин попунцовел и опустил голову.

– Позор, – тихо проговорил Массар. – Когда такое было, чтоб издевались над мышатами?

Оробевший от происходящего Дан осторожно оглядывал кабинет адмирала, пока его ни о чём не спрашивали. Прямо напротив входа расположились большой стол и кресло хозяина кабинета. Позади стола в простенке между массивными тёмными книжными шкафами, где поблёскивала позолота книжных корешков, Дан разглядел картину с морским пейзажем. Удивительно, в кабинете у настоящего адмирала висело не батальное полотно, а мирные морские виды, хоть и очень приятные для глаза. Был в кабинете ещё камин, а рядом с ним огромный, блестевший лаковыми боками глобус. Какая роскошь! Дан попытался разглядеть, что же на столь чудесной вещи изображено, а уже потом увидел сидящего в кресле возле холодного камина весёлого и очень крупного офицера в мундире инженерной службы. Тот довольно усмехался в густые усы и бороду и неожиданно подмигнул Дану. Дан смутился и опустил голову, принялся рассматривать узор ковра, затоптанного множеством ног. Ковёр был не новым, но довольно крепким, поскольку вытертых проплешин на нём ещё не образовалось. Дан принялся следить глазами за причудливым переплетением разной толщины коричневых и серых линий, создававших странные узоры, но при этом прислушивался к разговору. С облегчением он понял, что никакого наказания ему не будет, и излишне шумно выдохнул. Большой полковник инженерной службы снова беззвучно засмеялся, затрясся в тесном для него кресле.

– На ужине при том же стечении воспитанников вы, Кроненс, должны извиниться перед кадетом Дагоном, если не желаете получить розог. Стыд какой! – Адмирал был недоволен поведением гардемарина.

– Слушаюсь, господин адмирал, разрешите идти, – глядя строго перед собой, чётко проговорил гардемарин. Он сделал вид, что совершенно не замечает серого мышонка, с которым всего пару часов назад собирался позабавляться, но получилось всё очень неприятно.

– Идите, – махнул рукой Массар, – иди и ты, кадет, возись со своими вечерними классами.

– Слушаюсь, – тоже чётко проговорил Дан и, развернувшись немного не по-уставному, поспешил покинуть кабинет, жалея, что не смог разглядеть как следует великолепный глобус, больше его размером.

– Нет, – воскликнул сидевший в кресле офицер, когда они остались с адмиралом вдвоём, – ты погляди, что этот мышонок делает! Он же сломал нос Кроненсу! Кулаком! Говорит, и не стесняется. Вот зараза!

– Я бы тоже сломал, – объяснил Массар, недовольно поморщившись. – Дежурный офицер доложил мне, что произошло. Мыслимое ли дело, вздёрнуть мальчишку, словно куклу, за кушак и приготовиться стащить штаны прилюдно. Молодец, мышонок, что не растерялся. Как бывает обманчива внешность, Филипп! Когда на стороне дурня Кроненса была сила, на стороне малявки оказалась находчивость. Я его даже наказывать не стану, хоть зануда Тилло очень настаивал и недоволен моим приказом.

– А чего же он такой маленький? – продолжил проявлять интерес полковник инженерной службы.

– Какой уж есть.

Вечером Дан осторожно показался в кухне. Он бы на ужин не пошёл, меньше всего ему хотелось внимания к себе, но пропущенный обед вызвал такой голод, что в животе урчало. За его спиной шагал рыжий Тимоти Равияр, донельзя довольный, что его маленький приятель не наказан. Тим пообещал помогать. К нему неожиданно присоединился Лендэ, возмущённый издёвкой гардемарина. Эта слабая поддержка немного успокаивала. И Дана уже ждали гардемарины, что потешались над ним в обед. Всё внутри у серого мышонка замерло, а присутствующие в корпусной кухне на ужине замолкли. Кроненс сделал шаг Дану навстречу и громко проговорил, чтобы его услышал в том числе и дежурный офицер:

– Приношу свои извинения, кадет, я был груб и неправ. Простите меня.

– Хорошо, – тихонечко ответил Дан и покраснел. – Хорошо, господин гардемарин, я вас прощаю.

Гардемарины захохотали всем отделением. Действительно, комично: шестифутовый почти офицер флота извинялся перед серым маленьким мышонком. На физиономии у Кроненса уже расплылся заметный синяк, да к тому же гардемарин заметно гнусавил. Кухня веселилась, а мышата с готовностью подвинулись за столом, уступая место герою дня. Тимоти Равияр преданно пристроился рядом с победным видом, словно всё произошедшее может относиться и к нему.

Но дразнить не перестали, более того, насмешки усилились. Дразнили несколько человек особенно вредных крысят – кадет второго приготовительного отделения. Крысята пребывали с несчастными первогодками в одних помещениях круглосуточно и имели возможность издеваться скрытно, исподтишка и постоянно. Всё время некоторые норовили Дана толкнуть, подставить ножку, обозвать девчонкой или барышней, предлагали завязать бантики или принести веер. Дан делал вид, что не слышит постоянных издёвок, и терпел, ему очень хотелось в увольнение. Нужно было вырваться из-за кованой ограды, чтобы навсегда покинуть проклятый корпус. Вся штука заключалась в том, что мышатам первые три месяца увольнение не полагалось. Никому. Совсем.