скачать книгу бесплатно
Табакерка. Повести галантных времен
Наталья Геннадьевна Проталина
Царствование Екатерины II. Расцвет фаворитизма. Екатерина – истинное дитя своего легкомысленного века, хотя она не из тех, кто цинично попирает приличия. Императрица всеми доступными средствами сражается с одиночеством, ища в сонме придворных близкую душу. Ее внимание привлекает граф Алексей Погожев, недавно возвращенный из опалы. Граф молод, недурен собой, увлечен созданием крепостного театра. Погожев польщен благосклонностью царственной дамы. Кажется, будто нет на свете более удачливого человека, чем граф. Однако удача внезапно отворачивается. Императрица, заподозрив в измене, удаляет графа от двора, гибнут при подозрительных обстоятельствах близкие Погожеву люди. Его самого обвиняют в краже важных государственных бумаг. Как следствие, презрение окружающих, арест, пытки и острог. Погожев невиновен. За всеми его несчастьями стоит коварный недоброжелатель. Но как понять, кто он и какую преследует цель, если на дворе восемнадцатый век и метода дедукции еще не придумали…
Наталья Проталина
Табакерка. Повести галантных времен
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
Пасынок Фортуны
Глава первая. Превратности судьбы
Зима 1785 года
Граф Алексей Васильевич Погожев открыл глаза. Занавеси алькова были разведены по сторонам, и он уж знал, отчего проснулся в такую рань. Портьера на окне судорожно колотилась о раму от ледяного ветра, налетающего с Невы. Холодный серый предрассветный воздух властно врывался в комнату, заполняя собой все ее пространство. Алексей Васильичу было холодно. Он потянул на себя одеяло и тут же услышал сонное причмокивание. Нахмурился. И теперь почувствовал, как кто-то стискивает сорочку у него на груди. Да кто не видно, персона укрыта по самую маковку. Граф попытался вспомнить, кто бы это мог быть, но хмельная голова затрещала от непосильной работы. Знал только, что уж точно не жена…
Посмотрел на руку, тянущуюся к его груди из-под одеяла. Вот перстень, что сиял на безымянном пальце, признал. Сам подарил его примадонне театра своего Степаниде Лапиной после премьеры «Земиры и Азона». Стало быть, Степанида. Он снова потащил на себя одеяло. Стешка высунулась из-под него как лиса из норы и, мурлыкнув, потянула к нему свое заспанное лицо.
– Поди лучше окошко прикрой, – нахмурился граф Алексей Васильевич, которому об эту пору нежностей не хотелось.
Она капризно надулась. Но он содрал с нее одеяло и небрежно шлепнул по оголившейся плоти. Стешка послушно поднялась и крадучись босыми ногами по студеному полу, отправилась выполнять графскую волю. Подойдя к окну, поежилась и выкрутила свою натуру так, чтоб представить ее в наивыгодном свете. Знала слабости его сиятельства. Но вместо того чтобы поманить на ложе, граф велел ей идти прочь. Степанида чуть не топнула ногой с досады, да нешто с графом это пройдет. Вот со швейками, с куаферами, с хористочками и всякими травести топай себе на здоровье, все они ее топы очень сильно переживают и ходят потом шелковые, а граф другое дело.
– Сама знаешь за что, – незлобиво пояснил граф, – больно громка и ретива…а после не можешь верхнюю ноту взять. Горло береги…
Стешка потупилась, вспомнив давешний спектакль… Ну не вытянула она опосля бурной ночки «ми» верхней октавы! Ну так что ж? Всего то единый раз с ней таковая досадная случайность приключилась… Однако с графом препираться бесполезно. Вздохнула и поспешно собрала вещички.
Когда дверь за ней затворилась, он повернулся на боковую и свернулся калачиком. Думал, поспит себе вволю. Но лишь задремал, а потом словно торкнуло что-то. Вздрогнул и на подушке приподнялся. Хмель ушел совсем и непокой на душе снова взыграл, хуже даже взыграл чем вчера вечером. Но тогда он его винцом притушил, а теперь что? Не хлебать же с утра горькую.
Но мысли одна хуже другой лезли в голову. Он вспомнил, как вошел вчера на куртаг к императрице. Она разговаривала со светлейшим князем Потемкиным, но сразу оторвала от Потемкина взор, как только объявили о нем. Взгляд ее величества, направленный на него, графа Алексея Васильевича Погожева, статного красавца двадцати девяти лет от роду, был полон интересом и …. Еще что-то в нем читалось. Толи вызов, толи надменная холодность. Впрочем, она улыбалась. Улыбалась, как могла улыбаться только она одна. И никак нельзя было знать вточнности, что эта ее улыбка значит.
К ручке его допустили, но даже пустого не спросили. Императрица Екатерина Алексеевна только кивнула (благосклонно ли?) и сложенным веером показала на собравшихся в зале придворных, мол, изволь граф с другими разговоры говорить. Сама же обратилась вновь к своему Циклопу. Тот проводил графа ехидным взглядом, что засветился в его единственном глазу сразу при графском приближении к трону, но и слова не сказал, руку подал нехотя, но все же подал. Никакой явной вины графа ни в чем не было, хотя, если разобраться, то и неявной тоже.
Граф приподнялся на локте и сердито вмазал кулаком по подушке. Да если даже и была какая где вина, то уж допрежде всего перед собой граф был виноват, но и тут даже не он, а его переменчивая фортуна. Она вознесла его на самый верх, она же оттуда и скинула. Не шутка была попасть в случай без протежирования самого светлейшего, а также и минуя пробирную даму Протасову. Одному Григорию Орлову удалось, да это было еще во времена оны – тогда государыня и государыней-то не была, а была обойденной вниманием мужа великой княгиней, Бог весть, что было у нее впереди.
Теперь же все иное. Теперь есть Григорий Александрович – морганатический супруг, как поговаривали, да еще и доставитель молодых красавцев для царских утех. Он же Алексей Васильевич, попал в альков минуя его строгий отбор и все прочие инстанции, да вот долго там не задержался, по капризу злодейки судьбы и к злорадству Потемкина, наверное. Алексей Васильевич вовсе не был уверен, что Потемкин сильно злорадствовал и что он злорадствовал вообще – по той простой причине, что не был уверен, воспринимал ли его Потемкин достаточно серьезно, чтобы испытывать какие-либо чувства по поводу его возвышения или падения. Мелкопоместный дворянчик по рождению, Потемкин за последние лет десять столь возвысился, что уже не советником и другом императрицы себя мнит, а уж чуть ли и не самим императором. Что и говорить, вот с ним фортуна обошлась куда более милостиво – даже молоденькие красавцы фавориты не могут перейти ему дорогу, идет все вперед да вверх, хотя, конечно, тоже иногда спотыкается. Но вовсе не так как Погожев – на ровном месте, да еще так чтобы полететь лицом в грязь.
Грязь! Истинно грязь! А как еще можно назвать всю эту нелепую историю с Прасковьей Вертуновской. Жена! Да какая она ему жена?! И как только Екатерина Алексеевна могла подумать, что он, граф, пожелает связать судьбу со столь легкомысленной особой!
Тьфу! Добро бы княжна Полетаева, девка в соку, а по всем приметам еще девица. Краснеет от любого смелого слова и кокетничать-то не умеет, хотя собой так пригожа, что дух захватывает при одном взгляде. Недавно при дворе, а то бы уж и ее испортили, как Параську Вертуновскую, ну не поворачивается у него язык назвать свою благоверную графиней Погожевой. Зол был на нее, что расставила ловушку и зол на себя, что в нее так глупо влетел.
Как же это все случилось? Граф зажмурился, словно так можно было не пустить неприятные картины, что всплывали в памяти. Впрочем, чтож. Куда деться от тяжкой думы, коли сама лезет в голову. И хмельным не запьешь. А дума вела к такому выводу, что видать, так на роду написано.
И винить ли родителя, что верой и правдой служил царю Петру Третьему, когда надо было вовремя прозреть и переметнуться на сторону его куда более спорой супруги. Не видели Погожевых среди тех, кто возвел Екатерину Алексеевну на престол, зато всяк мог бы сказать, что оные не щадя живота своего защищали интересы Петрова внука – государя. Его главенство было для них непреложно. Вот оттого не заслужили Погожевы при государыне Екатерине Алексеевне ни милостей, ни должностей, ни особых чинов. Дядька Михаил Погожев бездетно скончался в деревне, а отец Василий Федорович, на то время уже овдовевший, высочайшим повелением был отправлен на Урал на Горнощитский мраморный завод. В помощь, а более для надзора за Михаилом Колмогоровым – архитектурным помощником генерал-майора Якова Данненберга, что возглавил Екатеринбургскую экспедицию по изысканию камней.
На участь свою отец не сетовал, так как сидеть безвыездно в деревне, как сие было предписано молодой государыней, ему уже было не в мочь. К тому же, делом изыскательским он проникся основательно и, без преувеличения можно сказать, самозабвенно оным увлекся. Потом уже, куда не бросала его судьба, Василий Федорович не оставлял своего увлечения. И на берегах Поморских и в болотах чухонских собирал он камни – разглядывал, описывал и в какие-то особые коробки укладывал. За это за все и прослыл чудаком, да с этим прозванием и умер.
После смерти отца Алексей Васильевич получил распоряжение вернуться в Петербург пред светлые очи. Что сие означало – что Погожевы прощены или что сын за отца не отвечает, – кто же знает, что было на мысли у государыни.
Возвратясь в столицу, которую покидал еще в молодых ногтях, Алексей подивился ее преображению. Хоть и юн был, а хорошо помнил он грязноватый город, где хорошо мощены были лишь Невский прешпект, да ближние к дворцу улицы. На тех же, что были подале от глаза государева, при большой непогоде сапоги тонули в вязкой жиже, да к тому ж несло навозом, точно город был не город, а одна большая конюшня. Теперь Петербург оформился, словно подросшая девица, принарядился красивыми фасадами, зазолотился маковками церквей, да и мостовых настоящих поприбавилось. Стал Петров город уютным, что значит хорошая хозяйская рука!
Да не только это подивило его в Питере-городе. Балы, куртаги, красавицы, театры. Молодому провинциалу все это в миг голову вскружило, да так, что и не остановишь. Он танцевал на всех балах, увлекался всеми хорошенькими дамами и девицами сразу, дрался на дуэлях, сорил деньгами и даже писал стихи. Благо отец вовремя озаботился тем, чтобы в Екатеринбург выписать учителей, которые, среди прочего, обучили Алексея танцам, французскому языку и галантным манерам. Сии науки оказались не в пример математике куда как нужными и полезными. Молодой Погожев в них преуспел изрядно и потому в придворных кругах сразу утвердился как человек светский, ловкий и обаятельный. А его страсть до всяких затей и вовсе добавляла ему привлекательности. Но в интригах граф Погожев был не силен. На том и погорел.
Прасковья Вертуновская – записная кокетка и редкостная вертихвостка быстро его заприметила, а заприметив стала обхаживать, да так смело и решительно, что граф сперва опешил. Отмахнуться от намеков дамы было не в правилах галантного века, да и что товарищи подумают. Прасковья всегда была желанной гостьей во всех постелях по причине большой опытности и умелости в любовных делах. Кроме прочего была у Прасковьи столь заманчивая и волнующая грудь, что молодому человеку страсть как хотелось испробовать ее тепло и негу на ощупь. Параська знала свой козырь и платья шила такие, что ее выигрышное место было всегда как можно более открыто. Бывало, на балах он взгляду не мог оторвать от ее глубокого выреза, а то и танцевальные фигуры забывал.
Прасковья нежно смеялась. Округлости пружинисто вздрагивали. Одежда графу становилась тесна. Он краснел, заикался и спешил отойти в сторону, дабы конфуза какого не случилось. Она же все это очень хорошо понимала и однажды, когда уж он был доведен до полного отчаяния оттого, что не решался сделать даме смелое предложение, пошла на абордаж сама. Да так ловко все это у нее получилось, как будто не она его атаковала, а он сам решился на приступ. Впрочем, тогда ему было не до раздумий. Молодая кровь взыграла и – вот они уже в ее постели очутились, и уж тут Прасковья все свое искусство проявила. Молодой граф, не сильно еще искушенный в любви, испытал такое, что и вовсе думать забыл аж на целый месяц.
Целый месяц продолжались их тайные (в которых, впрочем, ни одна живая душа не сомневалась) свидания. Они переглядывались на людях, и он краснел, а она опускала глаза и прикрывалась веером. Он писал ей стихи, она по-прежнему нежно смеялась и теперь еще томно вздыхала.
Но вот томные вздохи переросли в печальные, нежные взгляды в сердитые и порой негодующие. Она все чаще отбивалась от его ласк и вот, наконец, плача заявила, что лучше им расстаться оттого, что он ее не любит, а уж ей это сносить рядом с ним свершено невыносимо, и что если он ее не оставит, то она непременно уедет в деревню к родне, потому что силы ее уже на пределе – такого изнеможения от неразделенной любви она может и не выдержать.
– Но позвольте, Прасковья Ивановна, отчего вы так думаете, – промямлил граф, все еще с трудом соображая, – я очень к вам чувства питаю …. особливые….. Не то, что к иным дамам…
– Ах, оставьте. Это слышать совсем невозможно, – ответствовала Прасковья, уткнувшись лицом в платочек, – особливые чувства – это вовсе еще не любовь.
– Ну отчего ж вы так думаете, – поспешил опровергнуть граф, сам еще не понимая, что летит в ловушку, как мотылек на свет свечи, – мне совсем обратное кажется…
– Кажется, – разочарованно вздохнула Прасковья, подняв на него затуманенный взор, полный укоризны, которую ему было не вмочь выдержать.
– Да и не кажется вовсе. Пожалуй, я даже уверен, что это…, – он помедлил немного, но рубанул с плеча и произнес роковое слово, – любовь.
– Отчего ж вы молчали столько времени, – все с той же укоризной проговорила Прасковья, – может оттого что думали, что я не смогу стать вам верной подругой жизни?
Вопрос был поставлен более чем конкретно и Алексей, который было уже собрался отбить новый ее выпад легким маневром, неожиданно постиг смысл слов. Он встал истуканом и не решился теперь уже не в чем уверять красавицу. Как уверять – мигом к алтарю потащит, а он еще и в мыслях женитьбу не держал. Плохо ли на воле? Она однако сверлила его взглядом, отчего ему делалось не по себе. И взгляд еще цепкий такой – не увернешься. Что бы сказать? Что-то такое спасительное вертелось в голове. Вертелось, вертелось и всплыло.
– Не посмею жениться я, Прасковья Ивановна, пока службу отечеству и государыне не сослужу, – сказал он бравурно.
Это был отцовский наказ. Отец вполне оценил милость Екатерины Алексеевны, которая Погожевым большого зла не сделала, хоть и могла бы, имея все основания. Оттого отец так и наставлял Алексея – служи государыне и постарайся проявить себя, ибо она добрая мать отечеству, а я по молодым летам того еще не понял, так ты, сын, уж восстанови доброе наше имя. В этот нелегкий час слова его вспомнились, чтобы вызволить Алексея из беды. Тут Параське парировать было нечем.
Однако она и не пыталась.
– Сие похвально, Алексей Васильевич, – кивнула она, благочинно сложив руки на коленях, – вы уж не думайте обо мне. Отечество и государыня должны заботить вас о первую голову.
Тут она нежно и согласно улыбнулась и, встав с креслица, дала понять, что уж теперь желает побыть одна.
Страх перед женитьбой его отпустил. Да тут заговорила жалость, да еще… Еще, пожалуй, нежелание потерять хорошую любовницу. Он подошел к Прасковье и ласково пообещал.
– Вот уж как смогу проявить себя перед государыней, так уж и…
Она посмотрела ему в глаза. Сначала недоверчиво смотрела, а потом что-то вроде в них увидала. Развеселилась, бросилась на шею, да давай его обнимать-целовать, а тут и тетка ее вошла Мавра Павловна Гречишкина, что жила при дворе и слыла подругой Марьи Саввишны Перекусихиной. Забранилась тетка, а Прасковья ей возьми да и скажи, что они теперь вроде как сговорены. Тетка их сдержано поздравила и выговор сделала за нескромность, но после оттаяла. А как была посвящена во все обстоятельства, так и вовсе похвалила молодого графа за рвение, нельзя было не похвалить.
***
Вырвавшись в тот день от своей нареченной, Алексей Васильевич совершенно отчетливо сообразил, что собственной рукой затянул на своей шее крепчайший узел. Оставалась одна надежда – проявить себя ему в настоящее время негде, так как войны пока никакой не было, да вроде бы и не предвиделось. А уж если и будет таковая, то тут еще не известно, кто скорее его возьмет в мужья – Параська Вертуновская или пуля шальная, оно, если рассмотреть, так одно другого стоит.
Словом он не грустил и был по-прежнему мил и обходителен, а поскольку пелена с его глаз спала, то и зрение его словно бы улучшилось. Разглядел он, что множество других хорошеньких барышень при дворе есть и тут уж было начал даже некоторые авансы получать в виде мимолетных взглядов и поигрываний веером, как вдруг увидел новым обострившимся зрением, что сама государыня на него взирает. Взирает и перстом манит. Было сие посередь куртага, где вся знать собралась. И теперь все взоры, не только ее величества, обратились к нему, да так пронзили, что он их всей своей кожей ощутил.
Оробел сначала. Но пошел. Ноги, однако ж, были точно ходули вставные. Чего бы это – так и крутилось в голове, – неужто Параськина тетка порадела, и государыня теперь прикажет ему жениться на Прасковье, не трудя себя подвигами. Известное дело, все царицы любят устраивать жизнь своих ближних девок, на то они царицы. Приблизившись, уж и слова-то все позабыл. В руку, величественно протянутую носом неловко клюнулся. Вышло глупо и еще так, словно не оценил он чести такой. Взор горящий поднял и, увидав прекрасные голубые глаза, ни дать ни взять тумпазы редкостные, как-то сразу воспрял, выправился и молодцевато приосанился. Она в ответ бровью повела и улыбнулась.
– Что, Алексей Васильевич, каков тебе Петров город показался, – спросила царица ласково.
– Прекрасней ничего не видел, – молвил он, не отрываясь от ее ясных очей, кои сразу почел восхитительными из восхитительных.
Она, казалось, и не замечала его смущения и неучтивого поведения. Напротив. Протянула руку, но теперь уж не для поцелуя, а единственно, милость оказывая желанием опереться. Он же, поняв сие намерение, но, не вполне еще осознав свое счастье и отличье, совершенно дышать перестал, что произошло от полнейшего благоговения перед монаршей особой и перед той необыкновенной грацией и женственностью, с какой Екатерина Алексеевна, будучи уже в неюных летах, сошла со своих вершин к нему и оперлась на него доверчиво.
Вельможи, в тот вечер при дворе бывшие, все разом обернулись, оторвавшись от разговоров. Дамы смотрели теперь на него заискивающе, а юнцы иные и с открытой завистью. Сановники изучали физиогномию молодого Погожева, вперившись в нее взорами, словно туча змей. Все уж поняли, одному ему не было ясно, государыня свой выбор сделала.
Дальше все покатилось быстро, словно картинки менялись в калейдоскопе. Он еще не успел опомниться от высочайшего внимания, как увидел возле себя фрейлину Шаргородскую – доверенное лицо императрицы. Она приказала ему следовать за ней, и он повиновался. Вдвоем они миновали целую анфиладу пышных комнат. Потом еще несколько комнат, убранство которых, это было хорошо видно даже его нетренированному взору, еще не было завершено – в иных стояли лесенки и громоздились глыбы мрамора, а по полу были разбросаны куски серпентинита, оникса, яшмы, белого агата, малахита и других камней. Он от отца знал, что Екатерининский, как впрочем, и Зимний еще не совсем отделан и государыня постоянно шлет на Урал обозы за красивым узорчатым каменьем. Поэтому и не удивлялся и даже сделал вывод, что ведут его окольным непрямым путем. Догадка его быстро подтвердилась, потому что перед глазами вновь замелькали изящные меблированные гостиные. В одной из них – в голубой – Катя Шаргородская остановилась и велела ему обождать, а сама скрылась за высокой инкрустированной дверью.
Сердце его забилось, ноги подкосились, потому что он вот только сейчас и начал понимать, что произошло в его судьбе. Он, Алексей Васильевич Погожев – сын опального Графа Погожева попал в случай. Да мог ли он такое даже предположить!
Опустившись на новенький шелковый диванчик с позолоченными подлокотниками, он невольно обхватил голову руками. Ему казалось, что она вот-вот се треснет. Треснет оттого, что не выдержит такого…. Такого… А, собственно, чего? Счастья? Везения? Напора страсти? Ого-го! Вот страсти-то он пока не чувствовал. Не попасть бы впросак. Раззадорить себя как-то бы. Вспомнить что ли Параську? Нет, о Параське думать не хотелось.
Как-то сама собой пришла на ум княжна Полетаева. До чего хороша девица. Персиковая кожа щек, атласные покатые плечи, а то, что ниже, пожалуй, еще куда завлекательнее, чем у Прасковьи. А глаза! Карие, а белки вкруг зрачков голубые. Какой-то камень напоминают, Яков Иванович Данненберг ему такой показывал, когда по просьбе отца, занимался с ним минералогией, да разве их все упомнишь, камни эти. Вот если бы он видел тогда глаза Вареньки Полетаевой, то уж сразу непременно бы выучил и камень, а теперь… Теперь воображение делало княжну все более осязаемой. Его мысленному взору представился Варенькин нос. Носик был прямой, но не большой, а как будто чуть вздернутый, словно не лишенный любопытства, но совсем чуть, ровно столько, чтобы открыть взору чувствительные ноздри, трепещущие от каждого слишком смелого слова ухажеров, что прилипали к ней, как только она показывалась на людях. Дальше были губы – пухлые волнующие, и щечки с ямочками и все это приводило Алексея Васильевича в полный восторг и томление… И вовремя.
Дверь распахнулась, и на пороге показалась Шаргородская. Она приветливо кивнула Алексей Васильевичу, и он понял, что надо подойти. Стремительно встал и приблизился. Шаргородская легонько подтолкнула его в комнату, а потом прикрыла за ним дверь.
В комнате царил полумрак, но контуры предметов было отчетливо видно. Свет многих свечей бил откуда-то с противоположной стороны. По стенам стояло множество разноразмерных различного назначения шкафов и шкафчиков, этажерок, и все они были заставлены и завалены книгами. На конторках белели стопки бумаги и стояли чернильницы. На круглом столике, покрытом бархатной скатертью, возвышался кофейник и красивая стеклянная банка, в которой угадывались зерна кофия. Здесь же была и фарфоровая меленка с деревянной ручкой.
– Это для того чтобы никого по утрам не будить, – пояснил ему мелодичный женский голос с легким акцентом. Странно, но акцент этот сейчас куда более ощущался, чем в большой зале среди множества народу. Может быть, потому что наедине с ним Екатерина не считала нужным говорить медленно и величественно, а произносила слова так, как произносила их в обычной жизни в беседах со своими близкими.
Но все-таки, услышав этот голос, он невольно поклонился и чуть было не закричал: «Матушка, как благодарить…», но вовремя опомнился. Подумал, что слово «матушка» теперь, наверное, не подойдет, и решил называть Екатерину государыней, а там уж как Бог судит.
– Да что ты там мешкаешь, Алексей Васильич, – без всякого раздражения сказала государыня, – подойди.
Всеже она была милостива к нему. Робости у Погожева поубавилось. Приблизился. Государыня сидела в креслах – на ней было простое домашнее платье с крупными пуговицами и чепец. На коленях лежала толстая книга. Ослепленный нахлынувшими на него чувствами Алексей Васильевич поначалу плохо разглядел императрицу. Туман очи застилал. Теперь же лицезрел и диву давался – так она была свежа и приятна взору. Яркий свет от свечей вовсе не старил ее. Белый кружевной чепец, наброшенный на все еще пышные каштановые волосы, придавал особую нежность ее лицу, под легким голубым шелком свободного платья угадывались очертания крепкого тела. Право слово, такие женщины не стареют, подумал он, да если и стареют, все одно не утрачивают того притягательного, что манит к ним нашего брата точно железо к магниту, показывал ему Данненберг таковой фокус.
– Что ж ты стоишь, Алексей Васильевич, садись, – она указала ему на соседнее кресло. Поговорим.
Он сел, не сводя с нее взора.
Она улыбнулась тепло.
– Думаешь, наверное, что за толстая такая книга у меня. Это я труды господина Монтескье читаю. Знаешь ли ты такого философа?
– Н-не имею чести.
– Прискорбно.
– Да я в философиях, государыня, не силен, но, коли ваше величество повелит, так готов изучить.
– Похвально. Да видишь ли, Алексей Васильевич, трудно философию изучать по повелению царскому, тут нужен особый философический склад в человеке, а коли его нет, так и наука не впрок. Хотя наука это полезная. А ты, граф, я давеча слышала, театром занимаешься.
– Истинно, государыня, – осмелел Погожев, ощутив под собой твердую почву, – как дяденька мой представился, так имение его ко мне перешло, а с ним и крепостной театр, так я сейчас его в Петербург перевез и уж в доме своем расположил. Теперь же к премьере готовимся.
– Вот как! Какой же спектакль ставишь? – Заинтересовано вопросила императрица.
Граф смутился.
– Да пьесу вашу, государыня, «Горебогатырь Косометович». Композитор Мартин Солер.
Екатерина засомневалась.
– Али правду говоришь? Отчего же эту пьесу?
Алексей вмиг вскочил с кресла и встал перед государыней на одно колено.
– Из уважения и любви к моей государыне, к моей царице.
Монаршая бровь поползла вверх. Екатерина отложила книгу и поднялась. Протянула к нему руку. Он жадно впился в нее губами.
– Любви, говоришь, Алексей Васильевич, ну так мы сейчас твою любовь испытаем.
***
Когда утром он проснулся, с ним рядом оказался только непоседливый солнечный зайчик. Он семенил по подушке государыни и так и норовил скакать все по кругу и по кругу. Приподнявшись, Алексей Васильич понял, что это ветка березы, которая растет под окном, играет с солнечным лучом. Шторы на окнах были уже раздвинуты, а на небе сияло столь мощное и редкое для северных широт светило, что лишь удивления достойно. Однако удивления достойно было и многое еще.
На часах, что стояли на каминной полке, едва было четверть седьмого, а уже вовсю пахло кофием, и мягкий, но повелительный и уверенный голос государыни звучал в той комнате, где она приняла его вчера. Голос этот перемежался иногда с каким-то мужским. Погожеву подумалось, что это вполне может быть Григорий Александрович. А если он, что тогда? Как повести себя коли войдет? Да войдет ли? А может это и не Потемкин вовсе, а кто другой. Истопник, например или министр с докладом. Да только неужели так рано поднялась царица для дел государственных. Право слово, это после такой ночки было, по меньшей мере, странно.
Уж как жарко пылала ее страсть, что и вспомнить, так сам загораешься. Да и он ей особенно роздыху не давал, доказывал свою любовь вовсю! Неужто двужильная у нас государыня, подумалось. Однако, то ли от кофейного духу, то ли от неловкости ситуации – не дома же и не у Параськи, – спать ему тоже совсем расхотелось. Он встал и потянулся за платьем, которое уж приметил. И только успел камзол надеть, как тут и она вошла.
– Ты, Алексей Васильич, видно тоже ранняя пташка, – вопросила любезно, но вместе величественно, – я смотрю, поднялся ни свет, ни заря.
– Да ведь и ты, государыня, – молвил он, подходя и становясь снова на одно колено, ища царской ручки.
Но ручку она не дала. Вместо этого взяла его за подбородок и легонько потянула к себе, отчего взгляд Погожева снизу вверх на нее устремился, как и положено подданному. Она же вперилась взором в его лицо. И вдруг показалось ему, что она не просто его личность изучает, а ищет в глазах что-то. И тумпазные очи ее как-будто даже сразу перестали быть очами великой государыни, а были теперь глазами обычной женщины, у коей и страхи свои, и беды, и напасти даже. Такая нежность им овладела, что вырвал он подбородок свой из государыниной десницы, взял десницу ту обеими руками и осыпал поцелуями. Тут она видно поняла, что показала свою слабость, и тотчас же рассмеялась, немного деланно, но все же весело.
– Полно тебе граф, полно, отпусти, – сказала капризно, хоть и видно было, что порыв его ей по нраву пришелся, – ну будет тебе.
Но он все не отпускал, и тогда она уже суше предложила:
– Ты лучше Алексей Васильич со мной кофий испей, нынче не сама варила, а Катя.
Это Шаргородская, подумал и пошел за ней, как привязанный.
За кофе они болтали о всяком. И о том, что Катя давно уж взялась за нее и бранит, что кофий Екатерина Алексеевна варит слишком крепкий вопреки запретам докторов. И о том, что философ Вольтер прислал вот новое послание, а она, прежде чем ему ответить, желает хорошенько почитать Монтескье, уж так им увлеклась, и много своих мыслей имеет, и хочет их с Вольтером тем обсудить. И еще о театре, о собаках, лошадях, обо всем – и ни слова о прошедшей ночи.
– Ты теперь иди, Алексей Васильич, – сказала она по прошествии получаса, – мне надо поработать. После мы с тобой завтракать будем. Ты уж себе, я чай, занятие найдешь.
– Нельзя ли мне лошадь, государыня, – робко спросил он, желая раз уж такой выпал случай насладиться и надышаться этим ясным солнечным утром.
Она только плечиком пожала и махнула неопределенно. Погожев сообразил, что маху дал, к государыне ли такой вопрос! Пошел к дверям, оттуда обернулся для поклона и увидел, что она уже что-то пишет и его существования вовсе не замечает. Дверь прикрыл тихонечко, чтобы не помешать.
***
Коня ему удалось заполучить не без помощи тут же нарисовавшегося прямо у двери старого лакея государыни Шкурина. Пришпорив норовистого скакуна, Алексей Васильевич помчался галопом через сад, миновал ограду и вылетел в поля. Холодный утренний воздух ударил в его разгоряченную грудь, окатил влажной волной неразумную голову, где мысли никак не хотели прийти в порядок и все крутились и вертелись, перебивая одна другую. То ему казалось, что сам Потемкин вызовет его на дуэль, то думалось, что теперь Екатерина Алексеевна будет вот так же каждое утро приглашать его обсудить какие-нибудь философические вопросы, а может быть поручит и императорский театр.
Право, к театру у него более всего душа лежала, более даже чем к дуэлям, и уж куда более чем к философии. А ведь государыня говаривала, что наука философия полезная. Да ведь скучно. Да и жизненные вопросы не оставляют в голове места. Вот, например, как ему теперь вести себя с окружающими-то? Как быть с сановниками, с фрейлинами и прочими придворными, которые наверняка все теперь уж проведали и будут взирать на него вопросительно, а то и с подлейшим заискиванием. Кто его знает, может и просить еще о чем начнут, а он и понятия не имеет, как ответствовать даже. Ох, нелегкое положение! Одно хорошо, Параська теперь, наверняка уж, отвяжется и думать забудет ждать, когда он, граф Погожев ради нее доблесть проявит. Нет, теперь вся его доблесть только государыне достанется, иначе нельзя.
