скачать книгу бесплатно
Тут он вспомнил, что завтракать должен с государыней и повернул коня обратно и вот когда понял, что заехал далеко. Намного дальше, чем мог предположить. Чтобы вовремя быть при особе, следовало поспешить, и он стрелой летел к своему только что обретенному счастью, до конца даже и, не понимая, что это – счастье или тяжкий крест. Но все же летел и в ограду Екатерининского парка проскочил, когда еще большой суеты ни в парке, ни во дворе не видно было. Неприученный вставать спозаранок, он не особенно чувствовал ток утреннего времени и сказать теперь вряд ли бы смог, сколько его прошло с тех пор, как увидел он стрелки на четверти седьмого. Однако ж успев изучить придворную жизнь, понимал, что коли народ не кишит на крылечке, то еще не тот час, чтобы спешить и с галопа перешел на шаг.
Не желая показываться на глаза лишнему человеку, Погожев свернул в аллею и спешился. Теперь он медленно брел по дорожке, изобретая в голове любезные и умные фразы, которые могли бы потрафить премудрой державной даме, ведь ему вовсе не хотелось выглядеть полным неучем, не способным к философическим упражнениям.
Однако размышления его были прерваны. Конь вдруг отпрянул назад и всхрапнул. Алексей приструнил его, да тут и услышал жалобное повизгивание, идущее даже и не понятно откуда. Прислушавшись, определил, что сверху и тут поглядев на старую кряжистую липу, завидел, что среди кроны что-то белеется. И это существо на птицу вроде не похоже, а похоже-то и вовсе на собаку. И собачонка эта скулит и плачет, а вниз спуститься не решается. И как забралась?!
Привязав коня к разлапистой ветке, Алексей вскочил сначала в седло, а потом уж встал на ноги и, подтянувшись о дальнюю ветку, протянул собачонке руку. Та дрожала, но к человеку пошла. Под ним что-то хрустнуло, и Алексею пришлось проявить большую ловкость чтобы не свалиться самому и не сбросить на земь и без того несчастное существо. Большими усилиями, но и не без помощи самой левретки, а это именно была левретка, он уложил собаку себе на плечи и тут уж начал спускаться. Ему почему-то вспомнился недавний разговор с государыней о собаках – она видно их страсть как любила. Подумалось, не принесть ли красавицу сию ей в подарок. Подумано – сделано.
Так он и вошел к императрице в покои – с дрожащей собачонкой на руках. Часы били половину девятого по утру. Шкурина у двери личных императрицы комнат не было и наблюдался некий всполох. Женские возбужденные голоса и ее – расстроенный – доносились из спальни.
Он туда войти не решился, робость обуяла. Подумал, не уйти ли совсем, может его здесь уже не ждут. Да тут левретка, егоза эдакая, отогревшись в его руках, тявкать изволила. Голоса в спальне сначала затихли, а потом охи и ахи посыпались точно горох на мостовую из проезжей телеги. После же вместе с теми охами и ахами показалось из спальни целое женское полчище и тут же начало марш-бросок в его сторону. Они все разом говорили и он ничего разобрать не мог, а отчетливо слышал только ЕЕ голос, доносившийся из спальни, но она говорила по- немецки, а этот язык он знал плохо и потому понял лишь? что Екатерина Алексеевна подгоняет кого-то.
Но вот, наконец, она и сама показалась. В простом светлом утреннем платье с брильянтовой заколкой в пышно взбитых волосах. Дамское полчище колыхнулось и раздвинулось, пропуская свою повелительницу. Левретка, лежавшая дотоле на руках сравнительно спокойно, тут приподнялась и даже попыталась встать на лапы.
Повелительница подошла и словно не замечая Алексея, обратилась прямо к ней.
– Ай-ай-ай, Леди Дюшеса, ты ведешь себя нехорошо. Мы все волновались за тебя.
С этими словами она погладила Леди Дюшесу и тогда уж обратилась к нему.
– Где же ты нашел ее, граф Алексей Васильевич.
– Да с дерева снял.
– Что ж, эта глупышка имеет некую страсть к птичьим гнездам. – Пояснила императрица с улыбкой, а бывшие в комнате дамы почли за должное похихикать над ее шуткой. Она же не отводила взора от левретки и все поглаживала ее, а та в ответ лизала руку хозяйки.
– Ну что ж, – сказала Екатерина натешившись, – поставь ее граф. Марья Саввишна, отправь кого-нибудь сказать Шкурину, что все уж уладилось. Да вели покормить озорницу.
Алексей из всего понял лишь, что спас он царскую собачку, и подарка не получилось, а жаль. Да надо это хорошо усвоить и вдругорядь, если представится случай, принесть государыне какого-нибудь породистого щеночка для утехи. При мысли сей он довольно улыбнулся, но тут вдруг поймал на себе недобрый взгляд той самой Марьи Саввишны, которая с поручением послала кого-то другого, а сама сверлила и буравила его своими подслеповатыми глазищами. Взгляд этот Погожеву не понравился. Должно Марья Саввишна раздумывала как к нему отнестись, к новоявленному. Остальные дамы, окружившие императрицу, чтобы докончить ее утренний туалет, тоже искоса на него поглядывали, но всеже неприязни такой в них не чувствовалось, скорее уж интерес.
– А ты, матушка, – обратилась тут Марья Саввишна к государыне, – молодца-то как-никак одари за Дюшеску. Вон она как нас всполошила, шалая. Не он бы так и горевать нам по ней по сей час.
– Какая ты разумница, Марья Саввишна, – весело сказала императрица, выбирая жемчуга, разложенные на бархатной подушке, поданной фрейлиной Нарышкиной, – вот и правда.
Указав перстом на нитку бледно-розового жемчуга, она оторвала взор от украшений и кокетливо взглянула на Алексея Васильича, отчего вид Марьи Саввишны стал совсем унылым.
– Да не нужно мне ничего, – затряс головой Погожев, – неужто я для своей государыни такую малость не сделаю за одно… за одно только ласковое слово.
Императрица звонко рассмеялась, но повела взглядом по сторонам, дала ему понять, что надо, дескать, быть поскрытнее, не стоит так откровенничать.
– Да вот и не так, – упрямо тянула Марья Саввишна, – знаем мы зарок-то твой, граф Алексей Васильевич.
Это какой еще зарок, – хотелось ему воскликнуть, – да тут он сразу все и припомнил. Параська! Тетка ее Мавра Гречишкина – подруга Перекусихиной. Ох, что будет! Погожев остолбенел от нежданно нахлынувших на него чувств – да и кто бы не остолбенел – из огня да в полынью.
Дальше все разыгралось, как клавир по нотам. Марья Саввишна преподробнейшим образом рассказала государыне про сговор графа с Прасковьей Вертуновской и про его, Погожева, обещание жениться только после того как сослужит службу ее царскому величеству. Государыня нахмурилась и на него даже не смотрела.
– Да ведь я, – робко вставил Алексей, – и подвига то не совершил никакого, собачку снял, так чего тут…
Но его словно не слышали. Государыня велела позвать Прасковью и тетку ее. И те не замедлили явиться. Параська была разряжена в пух и прах и очи держала долу, как и положено молодой невесте. Тетка ее тут же весь сказ Марьи Саввишны подтвердила. Довольная Прасковья кивала и румянилась. Граф чувствовал себя щепкой, тонущей в бурном море. Однако надежду еще имел, потом наедине рассказать государыне как все вышло. Выслушает, рассмеется своим серебристым смехом, да и забота долой.
Но вышло все иначе. Императрица милостиво освободила его от зарока, повелела назначить свадьбу на будущей неделе и сказала, что в приданое Прасковье даст из казны деревеньку. Затем она всех отпустила и распорядилась чтобы Катя Шаргородская приглашала просителей. С тем и направилась в малую аудиенц-залу.
Погожев хотел пасть на колени и упросить дать ему первому аудиенцию, да государыня мягко его отстранила и не велела занимать у нее времени, так как его дело теперь уж решено.
***
Потом была свадьба, отсылка от двора, деревня. Первую брачную ночь провел он со Степанидой Лапиной, которая давно уж его глазу была приятна, да прежде он ее берег, думал прима есть прима, это особенное дело и товар дорогой. Дядя ей, Степаниде, учителей из самой Италии вызывал, оттого что голос у нее редкостный по силе и тембру – таких и в императорском театре не сыщешь. Степанида не капризничала и барину отдалась с превеликим удовольствием, правду сказать, она уж давно глядя на него млела, да показать боялась, чтоб не прогневался. Ему же было хоть в петлю, только не в супружескую постель.
Наутро после свадьбы графиня Погожева сидела за завтраком смурная, с глазами припухшими от слез, да ему вовсе не было ее жаль. Сама виновата, почто привязала к себе, точно морским канатом, а то не знала, что насильно мила не будешь. Она ничего не ела, а он только злился из-за этого, потому что был уверен, что это она нарочно так – чтобы взрастить в нем чувство вины и тем самым вернуть обратно. Но он уж твердо знал, что обратного ходу нет. Оттого молодожены тут же и разъехались. Он с театром в свою деревеньку, а она в свою.
Из деревни он собирался писать письма государыне, да как не пробовал, все как-то глупо получалось. О чем писать? Как окрутили его, сердешного, как пошел он за Прасковьей, словно бычок на веревочке, как глубоко государыня ошиблась, устроив их брак? Такое на высочайшее имя не пишут, а писать императрице как частное лицо – он таких прав и заиметь-то не успел. Плюнул и занялся тем, что было всего ему милее – театром, ну и заодно Степанидой.
Молодой граф был натурой энергичной и за несколько месяцев смог так вышколить свою труппу, что соседи, съезжавшиеся к нему на представления, поверить не могли, что это точно крепостные обычные, а не какие-нибудь итальянские актеры спектакли представляют. Помимо прочего, дело конечно сделали неплохие капиталы, его предками нажитые. Они дали возможность Погожеву вызывать актерам хороших учителей танцев и пения. Театральных костюмеров и плотников он еще в Питере нанял преотменных, а уж в деревне потребовал, чтобы они и его крепостных подучили всяческим художествам.
Занятию своему он предавался с жаром и ничего для театра не жалел. Сил ему было не занимать, времени тоже, оттого и шло все как по маслу. Подводили лишь плохие дороги, да студеная зима, нагрянувшая как-то вдруг. И именно тогда, когда ждал он выписанного из Петербурга балетмейстера месье Робера Паскаля, который хоть и не слыл большой знаменитостью, но зато уж точно был балетмейстером, а не шорником, булочником или еще кем другим, выдающим себя за оного. Гарантии на то у него были от одного очень солидного лица.
В тот студеный ноябрь Алексей Васильич ежедневно гонял своих людей на проселочную дорогу высматривать, не едут ли, пока, наконец, не прослышал от вестового, что вот, мол, и колокольчик, а значит, пожаловал-таки гость дорогой. Тут уж и граф кинулся навстречу долгожданному мастеру. Однако судьба преподнесла ему сюрприз несколько иного рода. Из кареты выглянул насмерть замерзший, но очень бравый человек и, яростно жестикулируя, закричал на Алексея Васильевича, который от неожиданности даже не сразу нашелся что ответить.
Потом уже сидя в гостиной, где жарко топилась изразцовая печь и, потягивая из рюмочек тонкого богемского стекла, наливку, изготовленную старой нянькой Аксиньей Спиридоновной по секретному столетнему рецепту, они долго смеялись над теми первыми минутами их знакомства. А знакомство было необычное, потому что путник тот был не кто иной, как возвращавшийся из Москвы в Петербург и сбившийся с дороги граф де Сегюр, французский посол при императорском дворе.
Граф оказался наиприятнейшим собеседником, да еще героем. И года не прошло, как вернулся он из неведомой далекой Америки, где повидал такое, что рассказов ему хватило на всю ночь, да и на дальнейшие дни еще осталось. Морозы тем ноябрем нагрянули, когда еще земля и снегом-то не успела покрыться, так Алексей Васильич принялся уговаривать графа пожить немного в его имении, пока не спадут пронизывающие сухие холода и не установится санный путь. Куда как невесело ехать по раскисшей под дождями и разом замерзшей дороге.
Граф впрочем, дал себя уговорить довольно быстро, хотя, может и не последнюю роль в этом сыграло появление в гостиной прекрасной Степаниды, потихоньку утвердившейся в доме в роли хозяйки.
Веки Степаниды тревожно вздрогнули, когда граф Сегюр встал при ее появлении и назвал ее госпожой Погожевой. Однако Алексей Васильевич поспешил развеять его заблуждения, сказав, что она всеже не жена, а прима его театра, но тут же добавил, что для него с неких пор второе куда более свято, чем первое.
Граф Сегюр при сих словах постарался сохранить невозмутимость, но вот театром заинтересовался, и тотчас к его удовольствию было организовано представление «Мельника», которым он безмерно восторгался, но более всех конечно Степанидой, которой прочил большое будущее на подмостках.
Так прошло несколько дней. С утра и до сумерек Сегюр рассказывал о диковинках Мексики и Перу, вечерами играли спектакли и каждый раз иной, а ночами прекрасная Степанида делила постель то с одним воздыхателем, то с другим. Через неделю примерно выпал снежок и потеплело. Граф Сегюр распрощался с Алексей Васильичем, и вот тут Погожев и загрустил о развеселой столичной жизни и, что скрывать, об умных и тонких собеседниках, коих в деревне взять неоткуда. Так загрустил, что забыл ждать нового балетмейстера, а он как раз по свежему санному пути и нагрянул.
Месье Паскаль оказался довольным жизнью цветущим господином лет сорока. Алексей Васильичу он показался несколько более плечистым, чем следовало бы быть служителю Терпсихоры. На минуту он даже усомнился в его рекомендациях, но как только француз взялся за дело, сомнения Погожева быстро улетучились. Месье Паскаль живо поставил всю балетную труппу к станкам и потребовал сделать упражнения, после чего каждому артисту дал его цену, с которой Погожев внутренне согласился.
Более всех месье Паскаль отличил еще совсем молоденькую балерину Маланью Неволину – дочку театральной швеи. С ней он долго возился и в конце концов сказал, что эта девочка клад и из нее выйдет большая артистка, чем порадовал сердце графа, который считал балет слабой частью своего театра. Высокая оценка француза заставила графа очень внимательно присмотреться к Малаше, и он сделал вывод, что она оч-чень даже мила, а уж ножки…
Теперь с новой силой закипела работа. Готовились к Рождеству, и спектакль ставили на библейский сюжет. Сам граф написал нехитрую пьесу, а капельмейстер Фридрих Штальбаум, нанятый в Питере, подобрал к нему музыку. Выходило превосходно. Репетиции, подбор декораций и костюмов отбирали у Погожева все время целиком, так, что граф забывал порой поесть, спал часа по три, иногда не раздеваясь. Что уж говорить о деловых бумагах, касавшихся управления имением и прочей писанине вроде писем, отчетов управляющего и губернских газет, что грудилась у него на столе. Все это он оставил до после премьеры.
И вот она грянула. Успех превзошел все ожидания. Овации энских помещиков не смолкали так долго, что актеры уж устали кланяться. Больше всего внимания перепало, конечно же Степаниде Лапиной, имевшей сценическую фамилию Алмазова, что представляла саму Пресвятую Деву Марию. Но в этот день свою славу она неожиданно поделила с молодой примой-балериной Неволиной, которой было дано прозвание Хризолитова – она играла Ангела. Роль свою балерина и правда исполнила безупречно и заслужила не только аплодисменты, но и поцелуй барина прямо за кулисами и аж на глазах у самой Степаниды. Балерина скромно потупилась и убежала. Граф, посмотрев ей вслед, поцеловал кончики пальцев. Степанида набычилась. Запахло грозой.
Однако увенчанный славой первейшего мецената округи Погожев ничего не видел, и видеть не хотел. Он кружился на балах, коих на Рождество давалось множество, ухаживал за барышнями, казалось, совсем позабыв о своем женатом положении, устраивал каждую неделю новый спектакль – словом, наслаждался жизнью, даже и не подпуская к себе никакие тревожные мысли.
Тревога забилась к нему в висок, когда он, по окончании Святок, уселся за свой рабочий стол и узрел все множество непрочитанной корреспонденции. Сначала его обуяла тоска. Потом он, пошевелив руками груду бумаг, решил подойти к делу методически и отобрать важное и нужное от второстепенного, а там уж кое-что посмотреть, а кое-что может так и оставить без внимания. Как, например, письма постылой Прасковьи, которых собралась уж целая стопа, и последние, между прочим, писаны из Петербурга, вот она, ее лживая покорность монаршей воле.
С легким сердцем он принялся сортировать почту и тут глазам своим не поверил – перед ним на столе лежал конверт с печатью личной ее величества канцелярии. Он тупо смотрел на конверт. Письмо было датировано вторым декабря. Стало быть, дошло оно не позже середины месяца, а уж если фельдъегерской почтой, то и пожалуй числа десятого. Более месяца назад! Дрожащими руками граф разорвал конверт и уставился на четкий ясный почерк. Перед взором все плыло, глаза пробегали по буквам и словам? не улавливая никакого смысла, и только подпись в конце заставила его, наконец, собраться и начать соображать.
Письмо, написанное личным секретарем государыни Безбородко, было довольно лаконичным и в сущности никаких особенных сведений не содержало кроме изъявления монаршей воли на Святки, и лучше всего в самый Новый Год видеть представление театра графа Погожева. В Петербурге, разумеется, а не в сельце Погожем, где провел граф все то время, которое полагалось ему провести возле его государыни.
Какими словами описать чувства Алексея Васильевича, который ясно осознал, что профукал единственный шанс исправить положение! Нет, и не может быть таких слов. Сначала у него земля ушла из-под ног. Потом он судорожно начал собираться – звать слуг, бросать в дорожные сундуки что попало, но вдруг остановился посередь комнаты. Мысль о том, что теперь у него уж нет ни малейшей возможности быть принятым и объясниться обожгла его мозг. Он словно в полудреме доковылял до кресла и, обхватив голову руками, предался полнейшему и совершеннейшему отчаянию.
Из ступора его вывел поморский косторез Федот Проскурин, что жил у Погожевых еще при батюшке Алексея Васильевича. Василий Федорович одному ему доверял надзор за своей коллекцией камней, с которой носился как с малым дитем.
Помор мялся у дверей, в который уж раз повторял «барин» да «барин», когда Погожев наконец поднял голову и узрел его.
– Тебе чего? – Спросил он, сильно удивленный тем, что у людей его еще возникают какие-то вопросы, а то может и жалобы, это после такого-то!
– Да я чего хотел спросить-то. Дворовые говорят, ваше сиятельство в Питер собираетесь, так я уж узнать, будете ли брать коробки-то батюшки вашего, али нет. Мне ведь кажный камень завернуть требуется, иначе нельзя, они камни-то…
– Да ты что! – Возопил вдруг Погожев, потрясенный тем, что перед такой бедой помор нисколько не склонился, но остановил себя, сообразив, что уж кому-кому, а этому косторезу вряд ли что о масштабах его бедствия известно. – Поди себе, – сказал уже спокойнее и откинулся на спинку кресла.
Однако что-то его сдвинуло с мертвой точки. Может быть, как раз это спокойствие Федота Проскурина. Есть ли от чего так с ума спрыгивать? Не явился по первому зову – плохо, а кто знает, когда письмо пришло. Коли бы государыня очень хотела его видеть, то прислала бы своего человека, а тут всего лишь письмо. Письмо могло в дороге затеряться. А что в Питер не едет граф Погожев, так и на это причина есть – не хочет он ехать в дом, где поселилась нелюбезная ему жена. И писем ее читать не хочет. Однако государыню зреть он страстно желает и …. так как письмо все-таки нашлось, ему, вправду след ехать в Питер.
– Эй, Федот, – воскликнул тут граф, вскакивая с кресел.
– Тут я, ваше сиятельство, – в дверь просунулась бородатая физиономия.
– Собирай давай свои экспонаты. Да завтра чтоб к утру все было готово. Утром как рассветет, едем в столицу.
– Вот и понятно, барин. Теперь-то уж все ясно. А как ране никто ниче толком сказать не мог, так и не знаешь, че делать, – певуче затянул Федот.
– Погоди, – вдруг завернул его граф, – а что, в батюшкиной коллекции есть по-настоящему стоящие камни?
– О-о-о, барин! – Федот поднял на него умные ясные глаза, морщинки на веках расправились. – Да неужели нет! Один только смарагд какой – чистый, без единого пятнышка, да и размером не мал. Этот, Василий Федорыч говорил, самый дорогой, хотя имеем мы и диаманты неплохие, но смарагд дороже. Он высочайшего соизволения просил его купить и с трудом добился. Да еще есть тумпаз в розовый отлив, называемый империал, но размеру небольшого. Есть сапфиры наши, что цветом васильковые. Они не столь темные, как индийские, но игры в них не мене будет. А вот индийское чудо есть еще – так это желтый сапфир, названием падпараджа – то редкий камушок и, говорят, на судьбы влиятельный. Его батюшка ваш задорого взял, да еще в придачу отдал смарагд поменьше, что на Урале нашел.
– Сам нашел? – усомнился Погожев, – неуж с земли поднял?
– А можно и так сказать, – огладил бородку Федот, – да допреж, барин, чтобы земля чего отдала, ей многонько покланяться надоть. То Василий Федорович хорошо знал…
– Ну дальше? – капризно вопросил граф.
Федот невозмутимо продолжил.
– Есть красный турмалин, что цветом на рубин похож, да пламени не хватает чуток, есть редкостные волосатики – это кварцы такие – иные имянуются Волосы Венеры, а другие – Стрелы Амура. Да и много еще чего… Кремень, к примеру, семицветный – редкая штуковина, но это уж не самоцветный камень, а так, забава батюшки вашего, наука минералогия. У него там и гагаты, и яшмы и ониксы – чего-чего нет, но это все для научной его страсти камушки собраны были….
– Почему же отец мне раньше ничего такого не говорил?
– Может, интересу у вас не было, – рассудительно заметил помор и сызнова огладил бороду.
Погожев внимательно посмотрел на Федота. Не старый еще, но какой-то неторопливый, основательный. И честный. Или кажется таким? Живет при таких богатствах и до сей поры не сбежал, прихватив половину, а то и все. А ведь он свободный, не в крепости. Да полно, все ли он рассказал, может утаил чего-нибудь? А сам готовится к побегу. Зачем спросил, берет ли граф с собой коллекцию?
Мысли эти тревогой отразились на лице Погожева.
Федот молчал и топтался, будто не решаясь сам продолжить разговор, а уж у него имелось, о чем поговорить. А, была – не была!
– Мы как тот-то раз были в Питере, – выговорил он наконец, – так ваше сиятельство приказали мне ходить к мастеру тамошнему, что по ювелирной части, к гоподину Функу. Так нельзя ли будет сызнова мне к нему ходить, чтобы ремеслу обучиться?
– А ты, стало быть, хочешь?
– По нраву мне дело. И не внове. Кость-то я резать могу сызмальства. И на ум мне порой диковинки разные приходят, а вот как сделать, не знаю. Мне уж он показывал, как каменье-то полировать, да как гранить еще не успел, а уж иное что я и сам додумался, да надо всеже ловкости набраться.
– Экий ты, – подивился граф, – а какие же диковинки?
– А иной раз ларчики, гребенки резные с каменьем, да с фигурками костяными. Да многое еще. Я в альбом заношу. Меня же, как Василий Федорович минералогии обучал, так и рисованию маленько научил.
– Смотри! Не знал. Ну ты мне свои диковинки после покажешь. А теперь собирайся. Будет тебе в Питере Функ. Дай только добраться.
Не прошло и недели, как граф Погожев был уже в столице. Актеры, декорации, машинерия – все тащилось обозами и дай Бог, чтоб доехало в целости, сколь бы не ехало. Следом за ним, загоняя лошадей, поспешали только Федот Проскурин с графской коллекцией, да ненаглядная Степанида, без которой ему последнее время совсем плохо спалось. Ворвавшись в фамильный особняк, точно вихрь, он слегка кивнул, выбежавшей ему навстречу Прасковье, словно не видел ее не полгода почти, а всего может час или два. Потом сменил дорожное платье на придворное и, не забыв захватить письмо, отправился к Безбородко, хотя и не очень верил в успех предприятия.
Однако звезды встали так, что статс-секретарь его принял и выслушал. Но – развел руками.
– Что ты хочешь, Алексей Васильевич, это видно рок тебя преследует. Не мне, обычному человеку с ним тягаться. Но мне все же кажется, что дело это в твоих руках. Ты приди сегодня вечером на куртаг. Я знаю, гм… некое расположение к тебе нашей государыни, так уж будь уверен, за дверь не выставят, а уж там…. Ты уж сам….
И Погожев пришел, но…. Никогда еще и нигде он не чувствовал себя столь чужим и ненужным. Изгоем. Но все эти придворные рожи, что с них взять? А вот ОНА. ОНА даже слова не сказала Погожеву и отвернулась к своему Циклопу.
Глава вторая. Ящичек Амура
При дворе играли в коробочку. Игра по меркам галантного века самая невинная, но последствия от нее всякие бывали. Состояла она вот в чем. По кругу пускали простую деревянную шкатулку – не большую, но и не слишком маленькую, такую, чтоб помещались в нее десятки мелких вещей. Каждый, кому попадала в руки такая шкатулочка, должен был положить в нее какой-нибудь незатейливый предмет, но лишь такой, который был бы узнаваем. Словом, если это была, к примеру, булавка, то с какой-нибудь особенной головкой, если платок, то с узором, если шелковый цветок, то именно тот самый, который был в прическе одним памятным вечером… Ну, и так далее. Некоторые правда клали в коробочку и предметы подороже: непарные серьги (одна из них потерялась тогда, ты помнишь…), медальоны или даже колечки. Коробочка, кочуя от кавалера к кавалеру и от дамы к даме, вбирала в себя, таким образом, множество вещей. Но любой из участников игры мог также и забрать вещицу своего любимого или своей любимой, если ее узнал. А взяв, тем же вечером или при ближайшем подвернувшемся случае, продемонстрировать ее, прицепив на свою одежду или вынув из потайного кармана, беседуя на бале или на прогулке. Так влюбленный и не слишком смелый кавалер, а также и дама, могли открыть свое чувство предмету. За то коробочку и прозвали ящичком Амура.
Вареньке, которая всего несколько месяцев назад стала фрейлиной императрицы, принес коробочку князь Комарицкий, которого почему-то маменька давно почитала ее женихом.
– Извольте, Варвара Дмитриевна, – проговорил он с поклоном и протянул ей коробочку на вытянутых руках, – Будучи рабом красоты вашей, я стал слугой этого пухлого малыша с колчаном и стрелами.
– Да о ком вы говорите? – удивилась Варенька, плохо еще посвященная во все тонкости придворной жизни и боявшаяся, что может, не ровен час, чего-нибудь такое пропустила.
– Об Амуре, – убежденно ответил Комарицкий, – это он бросается в нас вами своими стрелами, и сим воспламеняет наши чувства.
Варенька воспламенения своих чувств в присутствии Михаила Федоровича Комарицкого что-то не ощущала, однако, чтобы не обидеть его, тотчас улыбнулась, но ларец так и не взяла, подозревая в нем наличие подарка от князя, принять который означало бы принять и его ухаживания.
– Да что вы, Варвара Дмитриевна, – недоумевал князь, – поди, Амур обидится, как увидит, что вы дичитесь его почты. Вот как нашлет на вас большую страсть к самому Циклопу. А он ведь не так галантен, как иные. Хотя …. Думаю, это он положил в шкатулку тот перстень с бриллиантом да с монограммами.
Тут Комарицкий рассмеялся и кинул взгляд в зеркало. А Варенька наконец поняла, что это и не подарок вовсе, а всего лишь тот ящичек, о котором так часто болтают фрейлины, ожидая выхода императрицы. Ну-ну, очень интересно.
– Коли так, Михаил Федорович, то я шкатулку, конечно возьму. Но только оттого, что боюсь гнева сего маленького божка.
– Там до вашего внимания кое-что есть.
– Мне это странно, но я всеже посмотрю.
– Ах, жестокая! Вам странно! Вы это нарочно меня мучите. Пойду пожалуюсь Марье Саввишне. Поди заступится за меня.
С тем он раскланялся и ушел. Варенька неторопливо открыла крышку и пальчиком пошарила среди всевозможных безделушек. Драгоценный перстень светлейшего, явно предназначавшийся императрице, тут же бросился ей в глаза. Все остальные «подношения Амуру» были всего лишь жалкими побрякушками в сравнении с ним, но все же ей предстояло сделать выбор. Вне всякого сомнения, ей только что подсказали, что именно нужно взять. Брошь с камеей, которой Комарицкий часто прикалывал свое жабо, лежала поверх других вещиц, и Варенька тотчас вспомнила ее. Но брать эту знакомую вещь ей не хотелось, как-то совсем не хотелось. Да и отчего это Михаил Федорович так уверен, что стрела Амура попала в нее, и она спит и видит себя рядом с ним, князем Комарицким. Вовсе нет ничего подобного, и князя следовало бы проучить. Не возьмет она его брошь! Она решительно захлопнула шкатулку. Но потом вспомнила, что по правилам сама должна положить в нее хоть что-нибудь.
Тут Варенька задумалась. Положить вещицу красивую и дорогую сердцу было жалко. Жалко опять же потому, что когда шкатулка вновь попадет к Михаилу Федоровичу, он обязательно это возьмет, ведь он как друг дома давно и хорошо знал все Варенькины серьги, броши, да и колечки. Тогда что ж? А вот что! Уж проучить, так проучить. Варенька пошла к себе и достала из кошелька гнутую полушку, лежавшую там столь давно, что она и не помнила, когда и как монетка там оказалась. Непонятно, по каким причинам Варенька ее хранила, наверное знала, что она может когда-нибудь пригодиться. Вот, видно и настал ее час.
Незлорадная Варенька с огромным удовольствием бросила полушку в ящик Амура и с тем зашагала во фрейлинскую, чтобы передать эстафету подругам. Но на тот момент здесь были только две девушки. Они вяло перешептывались, иногда открывая маленькие искусной работы коробочки и захватывая тонкими пальчиками крошечную щепотку табаку, изящным движением отправляли ее в ноздри. Ни та, ни другая не проявили особого интереса ни к появлению княжны Полетаевой, ни к ящичку Амура, что был у нее в руках.
Катерина Перекусихина – племянница Марьи Саввишны, хоть и была девицей крайне легкомысленной, весело чихнув, от шкатулки отмахнулась, сказав, что это всего лишь возможность одним поживиться за счет других и что тот, кто придумал эту игру вор и все возьмет потом себе.
Варенька не стала ее ни в чем убеждать, тем более что сама сделала самый незначительный взнос, но предложила шкатулку княжне Трубецкой. Екатерина Сергеевна вроде бы даже взяла ее, открыла и воззрилась внутрь, но потом молча вернула Вареньке, сказав, что видит достойной для себя лишь ту вещь, о коей мечтать ей не приходится. С тем она опустила глаза. Варенька видела, как хищно блеснул взгляд Перекусихиной-младшей. При дворе ходили слухи, что княжну Трубецкую дарил вниманьем сам Потемкин. Варенька тоже это знала и тотчас вспомнила про перстень с брильянтом. Не о нем ли говорила Екатерина Сергеевна?
Однако она стояла в растерянности посреди фрейлинской и раздумывала, кому предложить эту злополучную шкатулку. Но вот одна из дверей отворилась и в комнату вошла камер-фрейлина Протасова. Оглядев девушек, которые тотчас повскакивали с мест и присели в реверансе, она указала перстом на Варвару и поманила ее к себе.
