скачать книгу бесплатно
– Что-то ты, комсорг, я смотрю, чудить начал, а? И в роте дела совсем забросил – всё по штабам больше ошиваешься. Из сектора учёта, говорят, не вылазишь… Что, вольным себя уже почувствовал, сынок? Рановато! Или блоть заела? Я блоть-то вышибу! Вот что: пойдёшь сегодня дежурным по роте – понял? Чтоб от безделья и всякой хренотени не маялся…
Капитан, как всегда, был красноречив и резок. Впрочем, может, он и прав, может, действительно, всё это – хренотень? Я и хотел, отодвинувшись от Маши в пространстве подальше, капитально всё обдумать-обмозговать. Я жутко мандражировал. И сам толком не мог объяснить себе – чего я так боялся? Не мужика же её, в конце концов, этого отличника боевой и политической подготовки, которого видел лишь раз и о котором Мария Семёновна говорить-поминать не любила. И не сына Павлика, о котором она говорила-вспоминала с охотою, но которого я видел пока только на фотографиях. Выходит, я её, саму Машу, боюсь? Или – себя? Или всё же того, что должно непременно вот-вот произойти-случиться между нами?..
Вообще-то я смутно догадывался о подспудных причинах накатившей на меня давящей робости. Я не раз проигрывал-прокручивал в воображении эту гнусную картину: я вхожу или вбегаю, или даже влетаю в кабинет Маши на крыльях своей клокочущей (уж разумеется – клокочущей!) любви, бросаюсь к ней, дабы обнять, прижать к пылающему (да, пылающему!) сердцу, страстно (страстно!) поцеловать, как вдруг – ладошка-преграда навстречу, недоуменный взгляд, высокомерное: «Это что ещё такое?!»…
Дежурить по хате мне до этого приходилось всего раза два, с непривычки я к вечеру умайдохался, и когда на вечерней поверке сдал дежурство другому сержанту, с облегчением упал в постель и почти сразу отрубился. Но всё же успел, по извечной своей мазохистской манере, потрогать-пощупать родимые душевные болячки, порасколупывать их: весь день ты, парень, ждал-надеялся, что тебя каким-нибудь макаром пригласят-позовут в штаб, на пятый этаж, ты об этом потаённо мечтал, голубчик, потому что ещё глуп и наивен, как щенок трёхмесячный…
На следующий день, упорно удерживая себя в роте якобы наинеотложнейшими делами-заботами и вздрагивая-замирая от звонков телефона на тумбочке дневального, я продержался до обеда и затем вприпрыжку поскакал в родное ЖЭУ на сантехническую вахту во вторую смену. Уже сравнительно поздно, часов в девять, когда напарник мой, рядовой черпак, один уехал по пустячному вызову прочищать забитый унитаз, я включил душ на полную мощность и всласть помылся-поплескался. Нет, всё же не дурак был папаша Шарко – душ отлично утихомиривает разгулявшиеся нервишки. Я начал напевать ещё под струями, явственно улавливая, несмотря на хреновый слух, в шуме их музыку, продолжал заливаться вполголоса соловьём, напяливая на себя исподнее и форму, ещё мурлыкал и выходя из душевой, расчёсывая свой солдатский куцый чубчик:
У любви как у пташки крылья,
Ля-ля-ля-ля-ля! Ля-ля-ля-а-а!..
И – остолбенел: посреди нашей зачуханной затхлой дежурки невероятная в своей розовой кофточке и светлой юбке стояла Мария Семёновна Клюева, и со смущённой улыбкой смотрела на меня.
– Вы??! – выдохнул я.
– А мы уже опять на «вы»? – спросила она и, явно стараясь побороть смущение, шутливо нахмурила брови. – А вот за ваше пение вас, товарищ сержант, мало на гауптвахту посадить!
– Но как же?.. – в отчаянии глянул я в сторону диспетчерской загородки, мне было не до шуток: оттуда через стекло на нас в упор засматривалась Галина Максимовна – сегодня, как назло, случилась именно её смена.
Маша недоуменно тоже, вслед за мной, посмотрела на глазастую женщину: дескать, в чём дело? Я увлёк её побыстрее на улицу и, поднимаясь вслед за ней по лестнице, чуть не задохнулся наконец от счастья. Её появление именно здесь и именно сейчас было такой фантастической, но такой втайне ожидаемой неожиданностью.
– Маша! – вскричал шёпотом я (в первый раз я так её назвал!). – Ты что не узнала? Это же – Галина Максимовна Сазыкина! Жена командира вашего полка!
– Да? – не очень сильно удивилась Маша. – А мы с ней и не знакомы. Я вообще офицерских жён ни из вашего полка не знаю, ни из нашего. И – слава Богу! А ты вот лучше, дружок, скажи, почему это вдруг носа не кажешь? Я тебе уже третий день на работу Ремарка ношу… Обиделся, что ли?
Я запунцовел, увёл взгляд в сторону, дебильно замычал что-то нечленораздельное (тьфу, какое мерзкое словцо!). Главное, я не знал, как к ней обращаться. Вернее, я хотел снова сказать-вскричать: «Маша!» – обнять-сжать её в объятиях, простонать страстно: «Я по тебе так соскучился!» – и начать её ненасытно целовать, дабы повторилось безумие понедельника, но… Вот именно – растреклятое «но»! Решимости не хватало.
– Маша! – всё-таки вскрикнул я и схватил её в страхе за руку: она хотела сесть на скамью и именно на то место, где сидела ещё совсем недавно Люба. – Пойдём…те отсюда!
Я думал, она повернёт к первому – своему – подъезду, но мы отправились в другую сторону. Уже крепко смеркалось. У третьего подъезда стояла такая же скамья, она была пуста. Мы сели. Я мучительно придумывал шутку, с которой начался бы лёгкий непринуждённый разговор. Я уже дебильную ухмылку на лицо приклеил и начал было: «Муж из командировки возвращается…», как Маша развернулась всем телом ко мне, положила руки мне на плечи и, строго засматривая в глаза, почему-то шёпотом сказала:
– Не надо! Слышишь? Не надо вести себя, как мальчишка! Я что – сама тебе в любви объясниться должна, да? Ты что, ничего не понимаешь?..
Я, оглушённый, обхватил её и уже совсем было решился поцеловать, но она сама – опять первая – приникла к моим губам…
Когда я чуть очнулся, руки мои обнаружились под её кофточкой, на спине, судорожно расстёгивающие крючочки – я страшно суетился, боясь, что меня остановят-прервут. Я никак не мог разобраться где там что, сцена затягивалась… Вдруг она, в нетерпении оттолкнув меня, завела свои руки назад, гибко перегнулась, сделала пару лёгких движений и опять приникла ко мне губами. Моя рука тут же скользнула под лёгкую материю и, не встретив препятствий, накрыла-сжала податливый холмик груди. Маша вздрогнула, выгнулась в моих объятиях, стон – то ли её, то ли мой, то ли наш общий – наверное, заставил вздрогнуть жильцов первого этажа. Было страшно неудобно сидеть изогнувшись, с перекрученным телом. Да и никак не получалось запустить под кофточку сразу обе руки. Я уже крайне осмелел, я уже хотел удобства в ласках, я уже мечтал о большем…
И тут меня озарило, я вспомнил – Господи, да как же это я мог позабыть!
– Маша! – я вскочил. – Подожди, Маша! Вот что, Маша! Я совсем забыл, Маша!..
В подвале именно этого, третьего, подъезда, который тоже занимало наше ЖЭУ, располагался красный уголок – там было сухо, там было чисто, там было пустынно, и там стоял прекрасный теннисный стол. Ещё пару часов назад мы с напарником резались там в пинг-понг, и я, как всегда, надрал его в десяти великолепных партиях, но не в этом суть, суть-то совершенно в другом, суть в том, что ключ от подвала я так до сих пор ещё и не отдал, не сдал Галине Максимовне, он, этот распрекрасный красавец ключ, лежал-покоился, голубчик, в кармане моей пижонско-дембельской гимнастёрки, и мне осталось только достать его и применить по назначению – открыть двери рая, где нет ни единой посторонней души, но зато есть великолепный теннисный стол…
Я хотел объяснить всё это Маше, у которой огромные глаза в сумерках казались совсем чёрными и смотрели на меня нетерпеливо и вопросительно. Вдруг взгляд её соскользнул с моего лица куда-то в сторону, за моё плечо, хмельная улыбка начала исчезать-растворяться с её лица, исчезла вовсе, и она, приглушённо вскрикнув, чуть оттолкнула меня. В тот же миг кто-то сзади грубо ухватил меня за плечо и рывком развернул. Я глянул и – как мордой об асфальт: гансы!
Сволочной и безжалостный армейский патруль.
* * *
Капитан Хоменко был суров:
– Ты что, комсорг, половой гигант, что ли? То в секторе учёта ночует, то на рабочем месте свиданки устраивает!
Я попытался было объяснить, как и накануне гансам, что это всё случайно, что незнакомая мне женщина из этого дома хотела пригласить меня для устранения течи в кране, что я и вышел без пилотки, ремня и маршрутного листа – только взглянуть на кран… Да разве командирам и гансам-сволочам можно что-нибудь объяснить-втолковать?
– Слушать приказ! – оборвал комроты. – С сегодняшнего дня, если узнаю, что в секторе учёта находился – лычки пообрываю к чёртовой матери и на дембель в последнюю очередь пойдёшь. Старшего лейтенанта Чернова я предупредил. Всё ясно?
– Так! Точно! Товарищ! Капитан!
– То-то же! И вообще, давай собирай отчётно-перевыборное – хватит блатовать…
Капитан Хоменко, чуть подобревший от моей покладистости, что-то ещё там мне втолковывал, но я уже даже и краем уха не слушал. Что же, я теперь, выходит, Машу совсем не увижу? Абсурд какой-то! Но с командиром роты окончательно портить отношения отнюдь не хотелось, да и с него станется поставить в известность своего коллегу из соседнего полка старлея Клюева. И что тогда будет? Впрочем, кривить душой не буду: мужа Машиного я совсем не опасался, и не потому, что я такой уж чересчур крутой и смелый, а потому что уже знал-догадывался – сама Маша его ни на йоту не боится. Мало этого, она его совершенно не любит! Ну, может быть, не совсем совершенно, вернее, совсем не совершенно… Чёрт, короче она его не любит, вот и всё! Между прочим, мне она призналась, что при первой же нашей встрече, в кабинете подполковника Кротких, её как в сердце ударило – я ей лицом напомнил учителя литературы, в которого была она без памяти влюблена первой отчаянной любовью ещё в 8-м классе…
Я должен был, без сомнения, тут же, как только грозный капитан покинул расположение роты, послать свободного дневального пошустрее в штаб с запиской, я мог бы и позвонить в комитет комсомола части и попросить к телефону для срочного важного разговора завсектором учёта Клюеву, я мог бы… Да много чего можно было придумать, дабы поговорить-законтачить с Машей и не попасться на глаза старлею Чернову. Но вместо этого я взял на время у каптёрщика чужие ремень с пилоткой и вместе с личным составом роты вышел за КПП и побрёл в свой подвал. Конечно, хотелось отмыться под горячим душем после ночи, проведённой в вонючей камере гарнизонной губы, разумеется, надо было забрать пилотку и ремень, само собой, лучше лично объясниться с начальником ЖЭУ и мастером Любой по поводу вчерашнего моего внезапного исчезновения с дежурства… Однако ж в глубине души я понимал, что первопричина лежит совсем не в этих мелочах, причина кроется в моей странной – с оттенком своеобразного альфонства, что ли? – натуре: мне почему-то страстно хотелось, чтобы Маша поволновалась за меня вдосталь, чтобы опять сама нашла способ со мной встретиться, чтобы она своим волнением за меня, своим желанием меня увидеть, несмотря ни на какие препятствия, доказывала и доказывала, демонстрировала мне свою любовь, в которую я всё ещё боялся верить…
Чёрт его знает, ну невозможно это всё в точности объяснить словами! Я просто ощущал-чувствовал неизъяснимое наслаждение от того, что Маша сейчас волнуется за меня, придумывает, как со мной увидеться, просто думает обо мне, не может не думать. И я предчувствовал-предполагал, какое в стократ более восторженное наслаждение, какой душевный оргазм (да и телесный – чего уж там!) испытаю я, когда Маша найдёт меня, когда мы через некоторое время встретимся. Право, предвкушение счастья порой хмелит не слабже самого момента счастья.
Но главная глупость человека заключена в том, что он постоянно забывает одну простую истину: не надо гневить Бога! Дальше всё покатилось стремительно и как бы вниз да вниз, к пропасти. Когда после обеда, плюнув на все свои альфонско-стратегические прожекты, я примчался в часть и снарядил-таки парнишку-дневального в штаб с запиской, он вернулся вскоре с неожиданным известием – комитет ВЛКСМ закрыт. Я звякнул в 3-ю роту, 8-ю, 7-ю… Наконец, комсорг 2-й роты младший сержант Квасов оказался в курсе: Мария Семёновна из сектора учёта – на больничном, у неё, кажись, ребёнок заболел…
На следующий день я полторы смены торчал на лавочке перед ЖКУ— дежурил. Напрасно! Тогда, уже часа в четыре, я повесил на плечо сумку с инструментами, шахтёрский фонарь, в руку для наглядности взял самый большой газовый ключ, пошёл в первый подъезд, поднялся на пятый этаж (Маша обмолвилась, что живёт под крышей), позвонил в квартиру № 17. Открыла древняя бабуся.
– Сантехника вызывали? – уныло спросил я.
– Сантехника не вызывали, – в тон мне печально ответила старушка.
Из-за дверей соседней квартиры раздавался детский плач. Рука моя дрогнула, звонок получился какой-то сбивчивый. Открыл он.
– В чём дело? – голос был раздражён, он пытался по инерции вдеть вторую руку в кольцо подтяжек, обернулся в глубь квартиры: – Это не врач!
– Простите, – робко квакнул я. – Мы опрессовку системы отопления производим – надо воздушные пробки из радиаторов удалить.
– А позже никак нельзя? – поморщился от своего раздражения Клюев.
– А позже никак нельзя! – поморщился от своей наглости я.
– Ну ладно, проходи… Я, впрочем, ухожу. Там – жена, покажет…
Он меня, к счастью, не узнал, чертыхаясь, справился наконец с подтяжками, снял с вешалки китель, приладил свои старлейские погоны на плечах, браво выпятил напоследок грудь перед треснувшим по диагонали зеркалом, стремительно вышел. Я хотел бы ненавидеть его, а мне он был почему-то просто-напросто до лампочки…
Из проёма комнатной двери на меня во все глаза смотрела Маша. Я её даже сразу не узнал. Лицо её так стремительно меняло выражение, что я совсем растерялся: испуг – удивление – замешательство – досада – обида – боль – раздражение…
– Ну зачем, зачем ты пришёл сюда! – почти вскричала она, запахивая поплотнее махровый халат и пытаясь пригладить рукой растрёпанные волосы.
– Опрессовку… – начал было я, но Маша меня и слушать не стала, тесня к двери. – Не хочу! Не хочу! Я не хочу, чтобы ты всё это видел! Чтобы ты меня такой видел!..
И я – ушёл.
* * *
Сын Маши болел почти месяц.
Мы виделись мельком раза три возле нашего дома. Уже золотился вовсю октябрь. Пора было окончательно что-то решать. Я сам до конца не понимал, что подразумевается под этим «что-то», но я очень хотел уехать из этого опостылевшего закрытого городка, я жутко соскучился по своему родимому селу, по всем своим родным и близким, я страстно мечтал подготовиться и поступить уже в следующем году в Московский университет, но я и не мог представить себе, что смогу расстаться с Машей…
В один из дней, когда военный городок опустел, я отправился в штаб к замполиту Кротких с заключительным моим выпуском радиогазеты – следующий номер уже готовил мой сменщик, бойкий ефрейтор из 1-й роты. Я постучал, услышал: «Входите!», – набрал воздуху в грудь для доклада и поперхнулся: в кабинете подполковника сидела Маша, абсолютно на том же стуле и в той же позе, как и два с лишним месяца тому назад при первой нашей встрече. Я почему-то попятился и выскочил вон.
Едва дождался я, пока она выйдет.
– Маша!..
– Подожди, сейчас я все вопросы с Черновым решу, потом ты ко мне зайди…
– Я не могу к тебе! Мне запретили… Ты ко мне, на третий, в радиогазету…
– Хорошо, хорошо! Через час…
Мысли её были заняты чем-то другим.
Но часа через полтора я действительно держал её в своих объятиях. Мы старались не шуметь – в соседней комнате, через перегородку обитал полковой фотограф, до нас доносился его бодрый свист: он всегда насвистывал, проявляя и просматривая плёнки. Впрочем, вскоре мы о нём совершенно забыли. Я уж думал-боялся, что такое блаженство никогда больше не повторится. Поначалу мы ещё отрывались друг от друга, дабы что-то пробормотать бессвязное или просто взглянуть друг другу в помутневшие глаза, но затем слились-соединились в непрерывном каком-то невероятном, сумасшедшем поцелуе. Мы оба, пристанывали, всхлипывали и задыхались. Маша вдруг нетерпеливо схватила мою руку и сама направила её под свой свитерок, как бы приказывая: ласкай, ну ласкай же! Язык её, проникая в мой рот, заставлял меня вздрагивать. Движения наши нашли единый ритм, мы целовались и сжимали друг друга в объятиях всё сильнее, всё исступленнее, всё судорожнее…
Вдруг дрожь охватила её тело, она выгнулась раз, другой, как бы стремясь втиснуться в меня без остатка, сдавленно охнула, уткнулась-вжалась лицом мне в плечо, вцепилась зубами, сдерживая стоны, и тут же, когда до меня дошло, что случилось, я и сам вдруг почувствовал приближение горячей волны, успел мысленно вскрикнуть: «Боже мой!», – и тут же сознание заволокло-затуманило нестерпимо сладостной болью…
Мы так и стояли, обнявшись, пряча лицо друг в друге, ещё пару минут, приходя в себя. Чёрт!.. Ни хрена себе!.. Господи!.. Я и не знал, что такое бывает!..
Крышка стола врезалась в крестец. Я шевельнулся, пытаясь отодвинуться, выпрямиться, потревожил Машу. Она ещё сильнее вжалась в меня лицом, глухо, невнятно что-то произнесла.
– Что? – не понял я.
– У вас есть вода в ванной? – почему-то зло переспросила она, осматриваясь с отвращением вокруг.
– Есть, – виновато ответил я, – но там фотограф снимки промывает…
– А-а! – махнула она раздражённо рукой, поморщилась, расправляя юбку, и пошла к двери.
– Маша!
– Потом! Завтра!.. Я приду, в это же время…
Впрочем, мне и самому хотелось остаться в одиночестве, придти в себя. Да и, действительно, хотя бы чуть надо было привести себя в порядок – у меня, жеребца стоялого, едва ли в сапогах не хлюпало…
Время после обеда я провёл в страшной суете. Пришлось здорово-таки поторговаться с каптёрщиком Яшей, но, в конце концов, он мне за червонец сдал в аренду матрас, подушку, две почти новые простыни и наволочку. В два приёма мне удалось перетащить-переправить это постельное богатство в свою штабную нору без приключений. Потом я, словно первогодок-салага, вооружившись тряпкой, тщательно отмыл пол, на этом не успокоился – ещё и окно протёр как сумел. Затем взялся решать постельную проблему. Вернее, я бы возвышеннее назвал это – проблему брачного ложа. Сначала я хотел попросить на время ещё один стол у соседа-фотографа и сконструировать-воздвигнуть вполне монументальное сооружение, но, зрело поразмыслив, отказался от этой затеи: во-первых, карабкаться на него будет смешно и не эстетично, а во-вторых, от расспросов фотографа не отобьёшься. Может, просто расстелить матрас вдоль стенки под окном у батареи, да и заправить сразу, загодя, постель?.. Слава Богу, я от этой затеи всё же отказался. Когда Маша на следующий день постучалась ко мне, свёрнутый матрас лежал на втором стуле в углу, постельное бельё белело на нём, скромно на что-то намекая.
Впрочем, какие, к чёрту, намёки! У меня тут же, выражаясь словами из дебильного анекдота, матка опустилась: Маша была не одна – первым в комнату делово шагнул какой-то мужик! Мужик был ростом с метр и очень бойкий. Он вскинул растопыренную ладошку к пилотке и доложил:
– Павлик! Мне уже четыре года!
Сама Маша была в плаще, тёмном брючном костюме, деловая и строгая, несмотря на некоторое смущение.
– Вот, попрощаться зашли…
– Как попрощаться? – я понимал, что надо бы спрашивать надрывнее и волноваться, но был почему-то необыкновенно сонлив. Я словно как предчувствовал нечто подобное.
– Да я ведь расчёт получила. Уволилась.
– Не может быть… – вяло удивился я.
– Да, может! Я, правда, ухожу! Вчера и Чернов, и Кротких, и командир части заявление моё подписали… Ты что не веришь? – чувствовалось, она заранее приготовилась к взрыву с моей стороны и теперь никак не могла найти нужный тон.
– Верю. И куда же теперь? – собственное спокойствие меня поражало.
– Во «Фрегат», официанткой.
В этом дурацком степном городе, стоящем за тыщи вёрст от ближайшего водоёма, единственный кабак назывался почему-то «Фрегатом».
– Во «Фрегат» официанткой? – меня явно заклинило.
Маша глянула – Павлик сосредоточенно осматривал-изучал радиоаппаратуру в углу.
– Я не могу, не могу, мне осточертело! Понимаешь? – она пыталась изо всех сил говорить тихо, сквозь зубы. – Надоело получать восемьдесят рублей в месяц, надоело ходить на каблуках по плацу, надоели эти голодные солдатские рожи вокруг – хожу как голая…
– «Солдатские рожи» – это про меня?
– Да нет, конечно! Перестань!.. Да и с тобой… Не могу я вот так, понимаешь? Я хочу, чтобы красиво всё было, чисто… Да и ты всё равно совсем скоро уедешь… Ни к чему всё это…
Она вдруг положила руки мне на плечи, помедлила чуть, вглядываясь и словно ожидая, что я оттолкну её, и поцеловала – сильно, долго, мучительно. Я на поцелуй не ответил.
– А я папке расскажу! – крикнул младший Клюев.
Я повернулся к нему, чтобы урезонить, но из-за плотного тумана в глазах никак не мог увидеть-разглядеть его лицо. Да и – к чему?
Ни к чему всё это!
Ни-к-че-му!……………………………………………………………
Глик восьмой
Этим стоточием не автор оборвал – я.
Там дальше мой Николаев-старший ещё во всех подробностях описывает, как он через две недели получил обходняк, как в последний вечер перед уездом домой достал цивильные шмотки, переоделся и припёрся в ресторан «Фрегат» – прощаться со своей Машей (у меня есть подозрения, что имена-фамилии в «Стройбате» – подлинные), как наглотался через меру армянского коньяка, перешвырял чуть ли не все дорожные деньги в шапку оркестрантам, заказывая песни для «замечательной девушки Маши», как объяснялся ей в любви на заблёванном дворе ресторана под свист ноябрьского ветра, как бился головой о колоду для рубки мяса и клялся-обещал вернуться в этот забайкальский городишко (только вот на родину краем глаза глянет, одним только краешком!) и как в самый наипоследнейший-распоследний раз поцеловал свою коханую прыгающими от горя, от пьяных рыданий губами…
Когда я весь фрагмент распечатал на принтере и дал посмотреть своей филологине, она, уж конечно, скривилась: «Ползучий реализм!» Я, разумеется, иного и не ожидал: Анна моя торчит от текстов Пелевина, Сорокина и прочих постмодернистов-онанистов. Впрочем, какой тот же Пелевин, к хренам собачьим, модернист: я попробовал читать его «Generation “П”» – махровый сатирический реализм в духе Салтыкова-Щедрина да Ильфа-Петрова, только без их искромётной весёлости… Да, согласен, у Александра Николаева чересчур много подробностей, так называемой бытовухи, дотошности в письме. Но а как без этого передать психологические нюансы, объяснить движения человеческой души, показать, а не просто рассказать? Впрочем, повторяю, концовку его повествования о любви я таки смял-сократил.
Второй комментарий-замечание Анны Иоанновны по поводу прочитанного был ещё более предсказуем:
– Что, кладовщицы Любы ему мало было? Как отец твой бабником был, так и ты – весь в папашу!
– Не кладовщицы, а мастера…
