Знак обратной стороны

Валерия не просто устала, она вымоталась. Каждый день ей приходилось улыбаться через силу, и от этого уже сводило челюсти. Каждый день она ожидала, что вот-вот все начнет налаживаться, и вскоре тупая боль в груди стала ее неизменной спутницей. Это была не стометровка, на которую они со Славой рассчитывали, а марафон, и сойти с него Лера не имела никакого права. И в тот миг, когда она все-таки положила телефонную трубку, ее настигло облегчение. Такое пугающее, такое неправильное, так что вслед за ним пришел стыд.

Ей было стыдно, больно, страшно и бесконечно тоскливо. И Лера плакала, не снимая очков, занавесившись длинными темными волосами. Только через двадцать минут, когда слезы кончились вместе с воздухом, она встала, гулко высморкалась и отправилась домой.

А через две недели на город обрушилась гроза.

– Я же говорил, быстро домчим! – косясь на пассажиров в зеркало заднего вида, весело воскликнул дядя Алик.

Лера неразборчиво пробормотала: «Ну да, ну да». Сидящий рядом с ней Доброслав вовсе никак не отреагировал. Он смотрел в окно на проплывающие дома и деревья с видом довольного пса, первый раз едущего на дачу. Только что слюни от счастья не пускал.

От того старого-доброго Славы почти ничего не осталось. Он сильно похудел, так что под кожей стал прорисовываться череп, а майка болталась мешком и грозила окончательно сползти с одного плеча. Руки Доброслава держал как-то неловко, плотно прижав к телу, сидел, ссутулившись, а ноги и вовсе казались чужеродными. Будто к живому человеку прикрепили искусно сделанные протезы. То и дело по лицу больного проходила не то судорога, не то просто спазм. Уголки губ резко приподнимались вверх, потом брови сходились и расходились, как Питерские мосты. Валерия объяснила, что это всего лишь последствия неконтролируемых сигналов, посылаемых из двигательного центра, но приятнее от этого гримасы зятя не выглядели.

Из-за них казалось, будто Слава окончательно тронулся рассудком, хотя, несмотря на свой недуг, соображать хуже он не стал. С ним можно было по-прежнему говорить о кино и музыке, о событиях в мире. Но проблема заключалась в том, что большую часть прочитанного и увиденного он почти тут же забывал. Да и все чаще, чтобы добиться от Доброслава внятной беседы, приходилось его тормошить. Он часами мог вот так сидеть, смотреть в никуда и соображать что-то свое. Сейчас снова наступил так называемый период «тишины». И честно говоря, дядя Алик не понимал, чего вдруг падчерице вздумалось вытаскивать мужа на прогулку в таком состоянии. Тем более не во двор или ближайший сквер, а почти через весь город в «Парк пионеров». Но, наверное, ей лучше знать, рассудил он и без колебаний помог спустить Славу и посадить его в свой старенький автомобиль.

Пробок в субботу вечером ожидалось немного, хотя большинство горожан предпочитали совершать еженедельное паломничество за город, а потому на некоторых улицах все же встречалось довольно интенсивное движение. Они медленно, но верно приближались к пункту назначения. Дяде Алику приходилось болтать за троих. Лера, оживленная в начале пути, становилась все смурней и смурней, а Слава вовсе молчал. Майка медленно сползала, брови взлетали вверх и немедленно опускались вниз, иногда мужчина открывал рот, но, не издав ни звука, снова закрывал.

Это походило на снова и снова прокручивающееся гиф-изображение. Дядя Алик видел парочку таких, но прикола так и не понял. Современная культура вообще казалась ему несколько странной. Искусственно поддерживаемый ажиотаж вокруг сомнительных вещей, эта любовь ко всему западному, подражание мультяшным героям. Как огромный мыльный пузырь, который только снаружи красив, а внутри наполнен выдохнутым воздухом. Смесью газов с большим содержанием углекислого и чесночно-табачным запашком.

Думая об этом, дядя Алик подрулил к воротам парка. Двигатель в последний раз чихнул и замолк. Теперь предстояло самое сложное: вынуть Славу из салона и осторожно пересадить его в коляску. Лера отщелкнула ремни безопасности: сначала свой, потом мужа. Пока отчим возился с громоздкой коляской, потрясла Доброславу за плечо:

– Милый, Слава, нам надо вылезать.

– Вылезать? – словно только что проснулся, переспросил тот. Прошло несколько секунд, прежде чем он оценил ситуацию и поспешно добавил: – Конечно, конечно. Как же здорово в такой день приехать сюда! Вчера, кажется, был дождь, да?

– Гроза, – подтвердила Валерия.

– Чувствую, – улыбнулся супруг. – Стало прохладнее, и нет этого… удушающего ощущения, будто в следующий момент можешь сознания лишиться.

Лера ничего на это не ответила. Только подумала, как точно муж смог ухватить суть того, что происходило с ней в последнее время. Но сейчас… Пожалуй, да. Горячая рука убралась с ее горла, и хоть сердце по-прежнему, было сдавлено печалью, она уже не боялась остаться без воздуха. Слава смотрел на нее своими сероватыми глазами, казавшимися на фоне буйной растительности какими-то застиранными, потерявшими цвет.

И Валерия неожиданно поняла, чем же раньше ей так нравилось лицо супруга. Нет, дело было вовсе не в гармонии отдельных черт. Не в том, как они были стройно подогнаны друг к другу, будто тщательно продуманный и выверенный математически фоторобот. Просто эти черты отражали ее. Глаза смеялись, когда Лере было хорошо, рот выражал недовольство, когда она сама сердилась. Всю их супружескую жизнь она была камертоном, согласно которому Доброслав играл нужные мелодии. Но сейчас эта улыбка была совершенно не к месту. Сейчас эти глаза сияли сами по себе, тогда как на душе у Валерии происходило полное затмение. И лицо мужа впервые показалось ей неприятным, даже уродливым.

– Все, карета подана, – вовремя возникший рядом дядя Алик разрушил напряжение.

Каждый шаг давался Лере с трудом. Смотреть на любимого не хотелось. Точнее, она понимала: стоит вновь взглянуть, и решительность окончательно покинет ее. А больше на такой подвиг Лера не соберет мужества никогда. Вчерашняя гроза оставила следы в виде сломанных веток и неглубоких лужиц по краям дорожек. Дядя Алик пожелал им хорошей прогулки, а сам укатил за продуктами. Валерия заранее составила довольно обширный список, чтобы надолго занять старика. Ей было немного совестно, что она втравила отчима в свою авантюру. Но он бы не понял. Решил бы, что его любимая Лерочка тронулась рассудком.

– А помнишь, как мы приехали сюда первый раз? – снова заговорил Слава, и его жена вздрогнула. – В каком же году это было?

– В восьмом, – ответ дался неожиданно легко. Словно и не Валерия его озвучила, а какая-то посторонняя сила, временно взявшая контроль над всеми ее действиями.

– О, ничего себе! Не думал, что ты помнишь, – рассмеялся супруг.

– Всю жизнь прожить в одном месте и не знать ни одной городской легенды… – тихо начала Лера. – Наверное, со стороны я казалась такой глупой, такой ограниченной. А потом ты привез меня сюда.

– На трамвае, – кивнул Доброслав.

– На трамвае, – эхом повторила Валерия.

Человеку свойственно задаваться вопросом: «В какой момент я напортачил?», – когда все идет наперекосяк. Этот поиск единственного неисправного элемента в электрической схеме, обычно лишь усугубляет отчаяние. Ведь обычно находится не один и даже не пара таких неисправных «реле» и «проводков». Он пытается их крутить, переставлять местами или вовсе убирать, продолжая твердить: «А если бы? А что тогда?», – не зная, что ему изначально подсунули недоукомплектованную схему или, вовсе, руководство по сборке с кучей ошибок.

Лера тоже спросила себя вчера, сидя и глядя из окна кухни на грозу. Где она свернула не туда? Где допустила ошибку? Валерия тщательно перебрала их совместные с Доброславом фотографии, вглядываясь в каждую, ища хоть одну фальшивую улыбку, хоть один след того рока, что навис над ними. Нет. Ничего. Они были счастливы. Сначала безумно, потом просто – безусловно. Каждая фотография хранила воспоминание, которое хотелось пережить еще раз без изменений. Все было сделано правильно. В ее жизни не было ни одной ошибки. Во всяком случае, в том, что касается их со Славой брака.

– В то утро вы с моей мамой заперлись и о чем-то долго шушукались, пока я приводила себя в порядок. Наверное, думали, ничего не увижу, но ты вышел ко мне с такими красными щеками, что все сразу стало ясно.

Ей так хотелось вернуться в то время. Лера старательно вспоминала все детали. Какого цвета были сидения в трамвае, что тогда крутили по радио, которое они со Славой слушали, деля один на двоих телефон. Доброслав все время пытался отобрать его и переключить на другую радиостанцию, но Валерия уже тогда была непреклонна. Так они и ехали, подшучивая над музыкальными пристрастиями друг друга. А потом долго шли от остановки. В тишине. Десять лет назад было также много машин? Во что одевались прохожие? Лера помнила, что на Славе красовалась его любимая футболка с олимпийским мишкой, а вот она впервые надела босоножки и тут же натерла правую пятку. Эти мелочи так старательно были припрятаны в глубинах памяти, потому Валерия решила, что совсем их потеряла.

Укрыться в этом воспоминание. Завернуться в него с головой, закрыться как щитом от настоящего. И прошедшее тонким ледком постепенно заполняло бездонную полынью, в которой Лера барахталась. Еще немного, и ей удастся выбраться на берег. Еще чуть-чуть и…

– Знаешь, о чем мы говорили? – Женщина невольно опустила глаза вниз и столкнулась с совершенно серьезным взглядом Доброслава. – Твоя мать рассказывала мне о Юрии.

– О ком? – не сразу поняла Лера. Потом переформулировала вопрос: – Зачем? Зачем она о нем рассказывала?

– Не знаю. Может, ей просто хотелось поделиться с кем-то посторонним. Хотя я больше склоняюсь к другой версии. Она поняла, что рядом сидит потенциальный зять и постаралась его напугать. Я вовсе не шучу. Это походило на настоящую угрозу, или, во всяком случае, предупреждение. Ты ее знаешь. Мало вступительных слов, много поговорок. Но в тот раз она зашла издалека. Расспросила о моей семье, особенно заинтересовавшись, все ли в ней живы. Я не знал, что ответить. Не знаю… Твоя мать так на меня смотрела, будто пыталась просканировать с помощью встроенного рентгена. И я растерялся, ляпнул, что ни разу не был на похоронах. А Римма Сергеевна ответила: «Плохо, очень плохо». Мне показалось это какой-то дикостью. Обычно говорят, что хорошо, что беда обошла стороной, а тут такая реакция непонятная… А потом теща заговорила о Юре.

Я слушал и не понимал, для чего она все это выкладывает? Чай закончился, я давился очередным печеньем всухомятку. И когда ее грустный рассказ был окончен, понял, что немного злюсь. На нее, потому что Римма Сергеевна испортила своей трагедией такое чудное утро. И на себя, потому что не могу ей посочувствовать. То есть умом я понимал, что смерть Юры была ужасным потрясением. Что твоя мать потеряла свою первую настоящую любовь и даже спустя столько лет скорбит о нем. Но в моей жизни не было подобные потрясений. И я не знал, каково на самом деле ей пришлось…

Слава замолчал, а потом, как ни в чем не бывало, продолжил:

– Да, это была отличная идея – приехать в парк в такой день. Чувствуешь, какой воздух? Амброзия, а не воздух!

Он повторял снова и снова о том, какая чудная стоит погода, и какая Лера молодец, что решилась сегодня привезти их сюда. А Валерия тихо плакала, смаргивая слезы и украдкой то и дело стирая их тыльной стороной ладони. Она пыталась не привлекать внимания мужа, и он больше ни разу не повернулся к ней, не вскинул вверх голову. Но прохожие, видя молодого мужчину в инвалидной коляске, будто считали своим долгом оглянуться на него и на его спутницу.

«Умом я понимал… Но не знал, каково это на деле», – звучало в ушах Валерии шорохом ветра. И эти люди, медленно бредущие по парковым тропам, улыбающиеся, облизывающие мороженое в стаканчиках, они не могли ей сочувствовать. Выражение их лиц менялось, когда из-за поворота выплывала коляска. Оторопь, страх, потом смущение пополам с интересом. И лишь немногие вспоминали о приличиях и пытались немедленно, но слишком уж резко, отвернуться.

«Твой Доброслав… он тебя любит, и это видно невооруженным глазом. Представь, какому ему знать, что именно он является источником твоих несчастий?» – вспомнились Лере слова матери. Она тут же отерла последние слезы и преувеличенно бодрым голосом вскричала:

– Смотри-ка, а вот они!

И правда, за очередным изгибом дорожки показались руины. На лучше остальных уцелевшем фрагменте стены красовалась знакомая девушка на фоне аляповатых пятен алого, коричневого и зеленого цветов. Местные работники постарались, огородив руины небольшой кованой решеткой и убрав разросшиеся кусты и траву. Развалинами остатки церкви выглядеть не перестали, но подход к ним теперь стал менее опасен.

– Она не стареет, – отметил Доброслава. – Благодаря ему не стареет. Ей уже почти восемьдесят, а выглядит по-прежнему девчушкой. Это поразительно…

– И грустно, – продолжила за мужа Лера.

– И грустно, – согласился тот. – Но ведь вышла такая красивая легенда. Художник, хотящий хоть ненадолго воссоединиться со своей возлюбленной и зашифровавший ее последние часы на земле в виде переплетения таинственных знаков. Его нашли тут же, рядом. И это могло быть концом истории, а в итоге, стало лишь предысторией. Разве не здорово? – Доброслав замолк, пока Лера подкатывала его коляску поближе к портрету, а потом попросил: – Лерик, не принесешь мне водички. Пить хочется безумно! Минеральной без газа.

– Подождешь меня?

– Конечно. Обязательно дождусь, – муж слабо кивнул, полностью отдаваясь созерцанию картины.

Прежде чем он скрылся из вида, Валерия заметила, как правая рука Славы выводит в воздухе один и тот же знак. Она не видела его прежде или просто не знала, но символ напоминал «дверь», только без характерной черточки на одной из основных линий.

Лера дошла до дальнего ларька с минералкой, и хотя через десять метров стоял другой, почти такой же, предпочла встать в небольшую очередь. Бутылка показалась ей обжигающе холодной. Такой же как пальцы трупа.

Толпу около памятника истории Валерия заметила издалека. Несколько человек попеременно встревоженно вскрикивали. Ни дать ни взять – стая ворон, вспугнутая котом. Какая-то дородная дама в узких джинсах и ярко-малиновой майке закричала:

– Да вызовите, наконец, скорую! – и тут же первой принялась колотить пальцами по экрану своего сотового.

Толпа отхлынула в разные стороны, на миг открывая коляску и сидящего в ней мужчину с закрытыми глазами.

– Мама, а как умер Юрий?

– А как все умирают? Я отошла за чем-то, а когда вернулась в палату, он уже не дышал. Словно ждал, пока я выйду, чтобы покинуть меня. Знаешь, Лера, иногда мне все еще кажется, что он здесь, рядом. Как бы стоит за тонкой перегородкой, которую я никак не найду. Среди ночи просыпаюсь, зажигаю свет, потому что чувствую его дыхание или до меня доносится его запах. Но стоит свету загореться, как все пропадает. Но иногда я заставляю себя замереть, не открывать глаза, прислушаться внимательнее к той, иной стороне. Как Психея, так жаждущая хоть раз посмотреть на своего Эрота[62]. И тогда что-то меняется. Не могу объяснить, что именно… да и, скорее всего, все дело в моем разыгравшемся воображении. Но эта перегородка на самую толику становится тоньше.

– Думаешь, она есть, эта обратная сторона?

– Что-то точно, да есть, как это не назови…

Тупик

Символ левой руки. Название имеет двоякий смысл. С одной стороны означает окончание, с другой – обнаружение новых, скрытых возможностей, ресурсов, так называемого «второго дыхания». Знак творчества, трансцендентности и связи подсознательного с сознательным, называемой интуицией. Пишется только нейтральными, но очень насыщенными красками: древесной, темно-красном, черной, белой, графитовой и т. д.

Эпилог 2

Поезд отходил ровно в двадцать один ноль-ноль, так что у них оставалось еще пятнадцать минут, чтобы проститься. Все утро в городе шел дождь, потом распогодилось, но в воздухе повисла едва заметная, но хорошо ощутимая влага. Вместе с жарой почти под тридцать градусов – смесь убийственная. К закату стало чуть лучше. Солнце перестало так интенсивно греть, влажность чуть уменьшилась, но Даня все равно чувствовал себя тепличным огурцом.

Он то и дело оттягивал ворот, и украдкой дул то вниз, то вверх: пытался смахнуть прилипающую ко лбу челку. Да еще мать заставила его надеть поверх футболки джинсовую куртку. Мол, в поезде застудится. В любое другое время Даниил начал бы протестовать, но сегодня предпочел вести себя смирно. Ничего, ему осталось потерпеть всего ничего. Минутная стрелка на больших вокзальных часах уже приблизилась к цифре десять. А потом юноша скинет надоевшую джинсовку, а вместе с ней – весь прошлый год. Но сейчас он должен вести себя как образцовый сын. В сотый раз проверить под бдительным надзором матери, взял ли зарядку для телефона, зонт, и хорошо ли запрятал деньги.

– Оставь рублей триста, остальное положи во внутренний карман, – распоряжалась та.

– А если не хватит? – влез отец.

– Тогда расплатится картой. Только смотри, никому ее не показывай. И пин-код не говори. Сейчас ужас сколько всяких мошенников, – продолжала беспокоиться госпожа Рябина. – Лучше по возможности платить наличными. И паспорт, паспорт обязательно при себе всегда носи.

– Мама, я не маленький, – не выдержал-таки Даниил.

– И звони, понял. Как приедешь в Москву, сразу же набери мой номер. Или папин. Нет, лучше мне звякни. Твой отец вечно ставит свой на вибрацию, а потом удивляется, почему так много пропущенных. Пень глухой, никогда не слышит!

– Эй, женщина, как смеешь ты дерзить мне при детях? – В шутку рассердился Виталий Евгеньевич.

– А не при детях можно? – криво улыбнулась Данина мать. – В общем, ты понял. Обязательно отзвонись, мы будем ждать.

– Народ, вам не кажется, что уже пора? – подала голос Арина.

Хоть она сегодня радовала старшего брата. Молча взирала на сборы, которые больше походили на хаотичную беготню по всему дому, и изредка зачитывала очередной пункт из огромного списка вещей, которые Даня должен был взять с собой. Вещи в ужасе прятались и не желали находиться. Мать злилась, отец смотрел на все с каменным лицом, получал нагоняй от жены и с ворчанием подключался к поискам то кипятильника, то дождевика, то брюк. В квартире творился форменный хаос, но Арина мужественно продолжала молча вычеркивать один за другим пункты списка, не подавая вида, как ей все это осточертело. В конце концов, рассудила она, проводы брата в институт случаются один раз в жизни. И после окончания школы так придется насаться уже ей, Арине.

Первое время после того, как пришли результаты экзаменов, девочка была ужасно взволнована. Теперь очередь в ванную по вечерам и утрам сокращалась на одного человека, а для ее гелей, скрабов и шампуней освобождалось место в шкафчике. Плюс никто не будет ворчать, если днем Арине захочется посмотреть телевизор. У брата была дурная привычка делать уроки в гостиной, и смотреть любимые передачи приходилось частенько в повторе поздним вечером или отыскивать записи в интернете. Как не крути, а выгода от отъезда брата была очевидна. Но чем ближе приближался день расставания, тем чаще Арина ловила себя на мысли, что не очень-то этому рада. Она тщательно прятала в себя недопустимые для четырнадцатилетнего подростка чувства, но когда Даня схватил свой чемодан и в последний раз сказал: «Ладно, пойду я», – не выдержала и разревелась как маленькая.

– Э, ты чего? – опешил Даниил.

– Ты же приедешь к нам на седьмое ноября? – сквозь слезы спросила Арина.

– Наверное, нет, – обманывать сестру было бы подло.

– А на новый год?

– Тоже вряд ли. У меня будет сессия.

– Милая, в институтах каникулы только в конце января, – пояснила мама.

– Но ты же будешь нам звонить? – Продолжала ныть сестра.

– Конечно, буду. Каждый день буду. И звонить, и писать. Вот такие письма! – Даня развел руки, показывая какие длинные сообщения он собирается строчить.

– С фотографиями! – Шмыгая носом, непререкаемым тоном попросила Арина.

– Я по скайпу буду связываться, – нашел вариант получше брат.

– Ладно, – согласилась девочка. Потом слезы с новой силой заструились из ее глаз. Чтобы окончательно не опозориться, она тут же добавила: – Проваливай тогда в твой Новосибирск. И если вернешься хоть с одной четверкой – прибью, понял?

– Понял, – серьезно подтвердил Даниил и криво улыбнулся. – Тогда и ты, того… чтобы без медалей с соревнований не возвращалась, ага?

– Ага, – такого поворота Арина не ожидала.

– Ну, раз все обещания даны, пора и в путь! – Хлопнув в ладоши, объявил Виталий Евгеньевич.

– Сынок! – Пришел черед слезотечения у матери.

Даня выдержал крепкое родительское объятие, пожал руку отцу и спешно направился на посадку. Когда он протягивал проводнице паспорт и билет, та обожгла его недовольным взглядом. До закрытия дверей осталось всего пара минут. Даня в последний раз обернулся в сторону матери, вытирающей платочком слезы, и обнимающего ее отца, потом перевел взгляд в сторону здания вокзала. Ему показалось, будто там, вдалеке ему кто-то прощально машет. С такого расстояния разглядеть точнее было невозможно. Да и ему ли?

Рябин поправил на плече лямку своего рюкзака и стал протискиваться через узкий коридор вагона.

Когда поезд тронулся, Антонина Шаталова опустила руку и посмотрела на небо, на котором уже разгорались первые звезды. И лишь на западе, далеко-далеко оно оставалось розоватым. И над самым краешком горизонта проплывало белое облачко, похожее на ангельские крылья.

Эпилог 1

Тату-салон «Чернильный дракон» Лера выбрала всего по двум причинам: он располагался ближе всего к дому, да и отзывы в сети радовали. Посетители хвастали своими новыми рисунками на всевозможных частях тела и хвалили салон за чистоту и индивидуальный подход к каждому клиенту. К тому же в рекламном проспекте, доставшемся Валерии, было написано: «Делаем татуировки по вашему эскизу». Проспект ей сунула одна ушлая девица, которая сама могла служить живой рекламой любого тату-салона: рисунки украшали не только ее руки и шею, но и перетекали на лицо и часть выбритой макушки. Сначала Лера шарахнулась от девицы, потом, пройдя несколько шагов, развернулась и протянула руку:

– Давайте.

– Каждую вторую субботу месяца в нашем салоне проходят мастер-классы, приходите, – с затверженной улыбкой на темно-вишневых губах поспешила проинформировать промоутер.

Какой-то замысел, пока неопределенный и туманный, начал зарождаться в голове у Валерии. Она и сама до конца не поняла, почему передумала, зачем взяла проспект. Это было не в ее характере: резко менять стиль в одежде, прическу или срываться с места в поисках приключений.

Лера была семейным человеком, принадлежащий к той категории людей, которые все тщательно взвешивают и продумывают, прежде чем приступать к действию. В магазин – со списком. В путешествие – с заранее купленными билетами, собранными за месяц до отъезда чемоданами и не дальше, чем за пятьсот километров от родного города. И дело вовсе не какой-то неподвижности, медлительности или нерешительности. Просто жить вот так: по плану, по расписанию было для Валерии проще.

Но теперь от ее семьи ничего не осталось. И не стало человека, с которым можно было планировать каждый шаг их совместной жизни. Только не заполняемая дыра в сердце и куча свободного времени. Если раньше Лера торопилась с работы домой, чтобы приготовить ужин, убраться и просмотреть тетради учеников до прихода Доброслава, то теперь она старалась как можно дольше задержаться в школе. Потому что дома было невыносимо. Потому что дома находились вещи Славы: его кружка, его книги, все, что она так и не смогла уложить по коробкам. А еще прятались воспоминания, и стоило пересечь порог, как они всей стаей набрасывались на Леру и рвали ее на части, пока она, ослабевшая, не забывалась коротким и беспокойным сном.

Потому-то, пока не похоладало, женщина бесприютно бродила по улочкам. Заходила в магазины, все, без разбора, смотрела на товары и ничего не покупала. Гуляла между домов, пока тьма не опускалась на город, а в окнах, наоборот, не загорался свет. Потом впотьмах добиралась до квартиры и садилась за работу. Писала планы уроков, черкала красной ручкой чужие ошибки и часто так и засыпала: сидя, склонив голову на стол.

Однажды Люда не выдержала и, буквально зажав подругу в темном углу, сунула ей визитку знакомого психолога.

– Ты не должна одна справляться со своим горем. Сходи к ней, прошу.

– Хорошо, – вяло пообещала Лера, сунула визитку в карман и тем же вечером отправила ее в мусор.

Потому что знала: только она одна и может справиться. Никакой психолог не смог бы понять того, что творилось с ней сейчас. Сидящий в инвалидной коляске Слава, а вокруг него толпа. Валерия снова и снова просыпалась от этого сна. В нем Доброслав то вдруг открывал глаза, и как ни в чем не бывало, вставал, подходил к жене и заключал ее в объятия.