скачать книгу бесплатно
Охотники за камнями. Дорога в недра
Николай Иванович Наковник
В этой книге переиздана книга Н. И. Наковник «Охотники за камнями» и опубликованы другие очерки, не вошедшие в первое издание и озаглавленные в рукописях автора как «Дорога в недра».
Охотники за камнями
Дорога в недра
Николай Иванович Наковник
Редактор Анастасия Паловна Вознесенская
Оформление обложки: Анна Стафеева
© Николай Иванович Наковник, 2023
ISBN 978-5-0060-3695-6
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Предисловие к первому изданию
Доктор геолого-минералогических наук профессор Николай Иванович Наковник – один из старейших разведчиков недр. В мае 1965 г. исполнилось 70 лет до дня рождения и 40 лет его научной деятельности. С именем Н. И. Наковника связано открытие ряда промышленных месторождений полезных ископаемых.
Очерки, вошедшие в книгу «Охотники за камнями» написаны по экспедиционным дневникам. Они отражают трудности, которые преодолевали «охотники за камнями», в том числе проникнутом духом приключений периоде первых советских геологических экспедиций, когда по долинам и сопкам Казахстана еще бродили шайки басмачей и баранты, вносившие напряженность в мирную работу геологов.
Те, кто интересуются историей открытий месторождений и жизнью геологов, читая эту книгу, пройдут вместе с автором по первым его геологическим тропам, узнают, как была найдена одна из жемчужин Казахстана – месторождение Семиз-Бугу, как проложенный в 1930 г. маршрут на Саяк привел к медным рудникам, которые в 1970 г. станут крупнейшим центром по добыче меди в Казахстане.
ЭКСПЕДИЦИЯ В ВЕРХОВЬЯ САРЫСУ
Светлой памяти безвременно угасшей дочери Катюши посвящаю
Автор
Это была одна из первых геологических экспедиций, направленных молодой советской властью в Центральный Казахстан – «Киргизскую степь», как тогда говорили, где до революции и еще при Колчаке действовали горные предприятия английских концессионеров, выросшие на богатых рудах, дешевом местном топливе и труде казахской бедноты.
Я попал в нее благодаря счастливому стечению обстоятельств, потому что в начале нэпа трудно было получить работу; к тому же я был студентом Географического института[1 - Географический институт возник на базе дореволюционных Высших женских географических курсов, просуществовал до 1926 г. и был преобразован в географический факультет Ленинградского университета.], а не геологического вуза, заканчивал первый курс и только лишь прошел основы географии, геодезии и общей геологии, да сдал практикум по глазомерной съемке.
Начальника экспедиции, когда я пришёл наниматься на работу, подкупили не столько мои успехи в географических науках, сколько моя выправка и автобиография, в которой значилось, что я служил радистом в кавалерийской рации. Узнав, что я на практике знаком с уходом за лошадьми, начальник – молодой флегматичный инженер-геолог Яговкин – предложил мне должность рабочего при конях, намекнув, что, поскольку я географ, постольку буду и топографом, и фотографом, и коллектором, и «вообще всем тем, чего потребуют интересы экспедиции».
– Придется поручить вам, – добавил он, – и самостоятельные маршруты и обязанности доверенного лица в мое отсутствие по делам разведки. Предстоит огромная работа, а средств на нее отпустили так мало, что я не могу оплачивать коллектора. Это продолжение моих геологических исследований на юге Киргизской складчатой страны, не законченных в 1921 г. из-за басмачества в верховьях Сарысу.
Несмотря на предложенные мне по должности рабочего 30 рублей в месяц, я вышел от инженера с большим подъемом, потому что 30 рублей – не 6 рублей студенческой стипендии, а главное – экспедиция в неизведанные земли, о которых я мечтал в детстве и которые представлял то девственными прериями Майн-Рида, то дикими пустынями Свен-Гедина. Орлы, тарантулы, мустанги, руины мертвых городов в песках, заброшенные серебряные копи, золотые жилы и, наконец, чем черт не шутит, – стычки с басмачами! Так рисовалась мне Киргизская степь за параллелью законсервированного Успенского рудника, ограничивавшей с севера район исследований, порученный Геологическим комитетом моему начальнику, – район, переходивший к югу в полупустыню Северо-Западного Прибалхашья, за которой простиралась Голодная степь – пустыня Бед-Пак-Дала.
Экспедиции поручено было пройти по следам концессий, осмотреть архивы с документами, если таковые сохранились, разведать медно-серебро-свинцовую залежь на речке Кайракты, вскрытую английскими геологами, и обследовать или, как выразился инженер, «заснять» территорию района, примыкавшую к 48-й пустынной параллели – территорию четырех двухверстных топографических планшетов площадью в 5000 квадратных верст. По теперешнему времени начальнику дали бы для такой работы двух коллекторов, прораба-техника да еще завхоза.
Начальник вел обстоятельный полевой дневник экспедиции с начала и до конца исследований, потом, помню, переписывал его, а в 1930 г. перепечатывал на машинке, видимо, готовил к публикации. Но в 1942 г. дневник вместе с другими документами сгорел при блокаде Ленинграда, и я рассказываю дальше о нашем путешествии и приключениях по сохранившемуся моему дневнику 1924 г., менее обстоятельному, но зато и менее геологическому.
ПЕРЕД ДОРОГОЙ
2 мая
Вернувшись от начальника, я рассказал ребятам в общежитии о своем успехе. Они выразили такой восторг, будто сами отправлялись в экспедицию; потом бросились меня качать, но ввиду того, что качание не предвещало ничего хорошего, я пообещал поставить каждому по бутылке пива, как только получу аванс в дорогу.
3 мая
Оказывается, только мне одному из первого и второго курса удалось устроиться в экспедицию. Я вдруг стал предметом общего внимания.
15 мая
Приступил к работе. Вечером копирую в Геолкоме старые двухверстные карты Успенского района. Не знаю, как будем пользоваться ими. На картах больше белых пятен, чем элементов географии, а горизонтали так накручены, что сопки кажутся блинами, брошенными на большую сковороду. Неудивительно! Они снимались пятьдесят лет тому назад и притом не военными топографами, а геодезистами-межевиками Переселенческого управления.
25 и 30 мая
Готовимся к отъезду. Купил себе на толкучке по дешевке гимнастерку, галифе, суконную буденовку с большой звездой, фуражку, потертую красногвардейскую шинель и солдатские ботинки «АРА»[2 - «АРА» – сокращенное название «American! Relief Administration» («Американской административной помощи»). Деятельность этой организации была разрешена на территории РСФСР во время голода в Поволжье в 1921—1922 гг.]. Вместо краг я пристроил обрезы старых голенищ.
Начальник одобрил мою покупку и сказал, что по современной ситуации в степи в военной экипировке будет повнушительней и безопаснее – подумают, что красноармеец, а то и комиссар.
Геолком выдал нам на вооружение одноствольную «джонсонку»[3 - Джонсонка – охотничье гладкоствольное ружье фирмы «Ивер и Джонсон».], новенький наган, а еще мы прикупили охотничий короткоствольный карабин.
3 июня
Выехали сибирским поездом. Едва успели сдать багаж. Какие-то нахальные смуглые типы завалили сундуками подступы к приемщику и все подтягивали и клали на весы, отпихивая прочих пассажиров. До отхода поезда оставались считанные минуты, и я решил действовать по методу «клин клином вышибают». Напялив на глаза буденовку, я крикнул: «Посторонись! Военный груз!» – и, врезавшись в толпу, стал кидать на весы тюки с палатками, вьючные ящики, связки горного инструмента, которые мне подавал начальник и которые в самом деле смахивали на военный груз. Когда поезд отошел от Ленинграда и мы пришли в себя, начальник сказал, что очень доволен инженером-географом, т. е. мной. Почему он так назвал меня – не объяснил, но мне это польстило.
8 июня
Начальник высадился в Омске, так как в Павлодар поедет пароходом по Иртышу. Оттуда будем снаряжаться в степь. Меня же направили в Семипалатинск за недостающими листами двухверстной карты, так что я поехал дальше.
12 июня
Вот я и в Семипалатинске – впервые в настоящей Азии! За рекой – Киргизская степь и на горизонте – синие вершины далеких гор.
Остановился над Иртышом у мещанина-огородника, который, приняв меня за представителя центральной военной власти, стал жаловаться на прижимки со стороны «националов», как он называл казахов – хозяев края.
Город похож на огромную сибирскую деревню с той лишь разницей, что на улице скорее встретишь козу и верблюда, нежели корову и свинью. Широкие немощеные улицы, обставленные саманными и деревянными домами, редкие прохожие, казахи в малахаях, песок, в котором вязнут ноги, и пыль, пыль и пыль… Проходя через базар, увидел «шалманы»[4 - «Шалман» – распространенное во время нэпа название кабаков и пивных низшего разряда.] с кумысом и, так как было очень жарко, зашел попробовать напиток, о котором шла такая слава.
Когда юркий купец-татарин подал мне расписную фарфоровую чашку (кисе по-местному) объемом больше, чем пол-литра, я было запротестовал, что это очень много.
– Это же совершеннейший пустяк! – возразил с обворожительной улыбкой купец-татарин. – Сразу видно, что товарищ командир из центра! Полюбуйтесь-ка на этих почтенных молодцов!
Я оглянулся и увидел на полу за низким круглым столиком четырех стариков-казахов в огромных малахаях, начинавших новую бутыль; три порожних четверти стояли рядом.
Я приободрился и, хотя принялся за кумыс с брезгливой осторожностью, все же выпил кисе до дна, правда, с передышками. Напиток оказался холодным, приятным, кислым и чуть хмельным. Мне стало сразу веселее.
В «шалмане» было вообще не скучно. За другим столиком налево расположилась еще четверка не то татар, не то казахов в европейском платье. На полу стояли порожние бутыли, а на столе красовалась деревянная золотистая лакированная миска обглоданных костей. В стороне, откинувшись к прилавку, сидел на корточках старик и, закрыв глаза от наслаждения, вытягивал высоким голосом восточную мелодию, дергая за струны домбры.
На стенке (напротив входа висел) портрет Ленина на середине большого пестрого ковра.
Мозолили глаза два белых плаката. На одном стояла надпись, выведенная кривыми буквами: «кредета нет», подкрепленная тремя восклицательными знаками, а на другом – надпись по-казахски, но без восклицаний.
Потом я убедился, что такие плакаты украшали все «шалманы», куда я заходил. К удивлению своему я заметил, что почти везде купцы отпускали «в кредет», но, по-видимому, надежным кредиторам, так что надпись вывешивалась скорее для пущей важности, в качестве патента на солидность предприятия.
16 июня
Приехал в Павлодар, спустившись пароходом по Иртышу. Начальник уже заготовил муку, овес, масло, купил веревок, хомуты, старенькую сбрую и старую развихлястую телегу с лозовым коробом для пассажиров, которую по дешевке всучил павлодарский мещанин. Когда я навел критику на дряхлость и деревянные оси экипажа, несоответствующие предстоящей большой дороге, начальник утешил меня дешевизной и удобством путешествия в лозовом коробе.
Покупку лошадей он отложил до моего приезда, полагаясь в этом деле на мой кавалерийский опыт.
18 июня
Вчера купили на базаре сибирский ходок[5 - Ходок – сибирская облегченная телега на железных точеных осях.] на железных осях и пятерку лошадей: Игреня, Чалого, Гнедого, Серого и Вороного. Игрень – молодой, красивый, рослый сибирский конь редкой игреневой масти, прочие же – местные, малорослые и почти необъезженные степнячки.
Я приступил к должности рабочего при конях, но одновременно выполняю и все, что, по выражению начальника, «требуется интересами возложенных на экспедицию задач». Объезжаю степнячков, не бывавших еще в упряжке, гоняю всю пятерку на водопой к Иртышу, купаю, задаю овса, сена, подгоняю сбрую, чиню седла, перетягиваю шины на колесах, сколачиваю ящики для камней, бегаю на базар за дегтем и чего только не делаю!.. А на ночь укладываюсь около коней в короб на телегу и лежу, насторожив ухо, потому что только и слышишь, что кругом воруют лошадей: на базаре, во дворах и даже из-под замка – с конюшен.
19 июня
Вчера выдался особенно горячий день и по температуре воздуха – днем было 30° С в тени – и по работе. Вечером едва добрался до телеги и улегся в коробе, прикрывшись старенькой шинелью. Заснул так крепко, что не услышал, как начальник выходил ночью на поверку караула. Разбудил меня чуть свет сильный холод. Я дрожал – зуб на зуб не попадал. Стал натягивать шинель, приподнял голову, и что же!.. Кругом бело! На крышах, на телегах, на лошадях, на всех предметах – густой иней! Зарылся в сено, но уже не мог уснуть, да и кони не дали спать: Игрень кусал «мустангов», а те лягались.
Днем почувствовал жар, но подумал, что от беготни, от солнца. Вечером, когда подымался с лошадьми на крутой берег, заметил, что подкашиваются ноги и стучит в висках. Спать в телеге не решился и попросил разрешения начальника постелиться в комнате.
– А что случилось?
– Как будто ничего… – ответил я. – Вот только лихорадит, да кружится голова.
– А ну, давайте поставим градусник.
Поставили… Оказалось 39° С с хвостиком. Хозяйка квартиры напоила меня чаем с водкой, потом какой-то травкой, которую вытащила из-за иконы, и уложила на кошме у печки, прикрыв тулупом.
Ночь была кошмарной. Вокруг меня дрались «мустанги», кричали верблюды, а казахи швыряли малахаями и грозили плетками. Я весь пылал. Казалось, разваливается голова.
Утром температура спала и днем я уже взялся за работу, в которой мне помогал нанятый начальником молодой и малоопытный, но зато «мало-мало» говоривший по-русски казах из городских джатаков[6 - Джатаки – бедняки (каз.).] – Джуматай.
ДОРОГА
21 июня
Солнце стояло уже высоко над Иртышем, когда после долгой канители с укладкой груза мы двинулись к паромной переправе.
Река еще выступала из берегов, заливая на той стороне низкие места. Народу было много. Переправлялись долго.
Переполненный паром подошел к берегу, тюкнулся о мостик и, покачнувшись, оживился вдруг толчеей и криками. Кричали верблюды, выплевывая фонтаны зеленой зловонной жидкости, кричали возчики, изощряясь в художественной ругани, ржали кони, ревели пучеглазые рогатые волы. И где-то на краю парома трещало дерево.
Джуматай растерялся на своем возу. Коренник Игрень хрипел, пугливо озираясь, пристяжки рвались вбок, вальки цеплялись за соседние колеса, а тут ещё под ноги лошадей выскользнули вожжи. Я собрался было опередить приятеля, но дорогу загородила бричка, запряженная волами. Здоровенный, подсадистый подводчик-украинец – эдакий живописный Салопий Черевик из «Сорочинской ярмарки» – стегнул моих дрожащих степнячков. Те, бросившись на Джуматая, протаранили оглоблей лозовый короб. Я хотел было смачно вытянуть по спине Салопия Черевика, но кнута, прекрасного ременного кнута, который подарил мне начальник за усердие по службе, под рукой не оказалось.
Начальник проскользнул вперед. Потом он, сидя на берегу в стороне от потока подвод, верховых и пеших, стремившихся с парома па дорогу, лущил семечки и поглядывал на нас, иронически качая головой.
Едва ли не последними съехали и мы. Стали подниматься по откосу. Первой двинулась подвода Джуматая, которую облюбовал себе начальник, погрузив в лозовый короб самый деликатный груз: палатки, чемоданы, печеный хлеб, ящик с гастрономией. Я потянулся следом. На мой ходок положили самый тяжелый и по сочетанию предметов самый неудобный груз: муку, овес, мешок сушеной воблы, бидон с бараньим салом, лагушку дегтя, казан для баурсаков[7 - Баурсаки – вареные в бараньем сале пшеничные галушки.], проволоку, горный инструмент, палаточные колья. Все это, перевязанное наспех, звенело, бренчало, грохотало, пугая моих «мустангов». Они то кидались в сторону, то становились. Требовался кнут. Я стал шарить на возу, заглянул под ходок, осмотрел дорогу – нет кнута!
– Стегните их, как следует! – послышался нетерпеливый окрик инженера.
– Чем стегать?! Кнут украли!
Начальник рассердился и в первый раз наговорил мне обидных комплиментов, припомнив и пробитый кузов. Обиднее всего было то, что Джуматай подал мне подобранную с дороги уродливую хворостину, растянув при этом свое широкое прыщеватое лицо не то в сочувственную, не то в насмешливую улыбку.
Поднявшись на дорогу, мы увидели перед собой море луж и грязи недавнего разлива, развернувшееся на добрый десяток верст. Нечего было и думать садиться на возы. Потащились около телег, хлюпая по жиже. Сухая хворостина скоро обломалась, так что я вырезал из придорожного куста свежую, большую. Но, когда я пробирался к тальнику, набрал воды в ботинки.
На 12-й версте, уже перед самым выездом из разлива, воз Джуматая странно замер на ровном месте, покосившись набок. Начальник с Джуматаем засуетились у задка кузова: первый размахивал руками, а второй приседал на корточки и ковырялся под телегой. Когда я подтянулся к ним, начальник кипятился, а Джуматай водил черным от дегтя пальцем по свежему разлому лопнувшей оси и качал головой, прищелкивая языком.
– Ось сломалась? – участливо спросил я, присев у кузова.
– Ломался!.. – вздохнул Джуматай. – Совсем ломался! – и понес скороговоркой: – Дорога тижыло, телега тижыло, ось диривьянный… Совсем джаман! Железный надо! Зачим купил диривьянный?
– Не твое дело, – буркнул начальник. – Какая есть, на такой и езжай, а не ломай. Что теперь делать?!
– Мастер надо, поселка айда! – махнул Джуматай на низенькие хаты далекого поселка, видневшиеся из-за кустов.
Выпрягли лошадей и отпустили на траву. Джуматай остался караулить, а мы отправились в поселок.
За ось в поселке заломили такую цену, что начальник крякнул. Проезжие инженеры! Редкий случай!
Через три часа ось была готова. Я взвалил ее на плечи и мы потопали назад.
– Слава богу! – облегченно вздохнул начальник, когда покинули поселок. – Дешево отделались!.. Придем, напьемся чаю и покатим так, что пыль закрутится!
Пришли… Возы на месте, над тлеющим костром – горячий чайник, а коней и Джуматая нет. Глянули на степь, поднимавшуюся на горизонте низкими увалами – и вот картинка! По ярко-зеленому полю молодой пшеницы мечется пятерка лошадей, за которой гоняются две фигурки конников. Начальник схватился за бинокль и ахнул: – Это же наши кони! Крестьяне гонят их в поселок!
Вскоре, звеня и лязгая путами, подскакала наша бойкая пятерка, а следом – пара верховых.
– Что же это такое господа-товарищи! Как же это получается! Где же видано коней пускать в пшеницу! – кричали разъяренные поселяне. – Сколько хлеба потравили!.. Страсть! Хлеб вить трудовой! Жалованья нам не платят!
Кричали поселяне, кричал начальник, кричал красный, мокрый Джуматай, который приплелся следом.
– Это все Игреня! – оправдывался Джуматай. – Мы телега караулим, лошадь караулим, шай варим… Смотрим – нет лошадь! Куда пошел, язви его! Смотрим, Игреня пшеницам ходит, пирод ходит! А все конь задом ходит! Ай шшай-тан, паршивый шорт!
Потом Джуматай признался мне, что он «мало-мало» спал под телегой, а когда заметил лошадей в пшенице, было уже поздно – из поселка мчались верховые.
Поселяне расходились: требовали уплаты 25 рублей, грозили понятыми, задержкой лошадей, судом.
Время шло… Начальник не давал 25 рублей – да и за что давать!.. – грозил жаловаться на самоуправство, на задержку важной экспедиции, показывал мандат.
Меня вдруг осенило…
– Знаете что, землячки? Давайте сперва чайку попьем! Потому, как вы умаялись, гоняючись за конями, да и мы с утра ничего не ели, а тут еще на вашей же дороге… гляньте, – указал я на осевший воз, – несчастье получилось. Десятку уплатили вашему Семену – за что? Давайте слазьте!.. Чай у нас первый сорт – кирпичный, опять же калачи, сахар, масло… Живее, Джуматай!..
Сначала земляки упирались. Но, заметив на возу красногвардейскую шинель и дуло карабина, выглядывавшее из-под сиденья, стали мяться, а когда Джуматай, разостлав брезент, поставил чайник, насыпал сахару и положил три свежих румяных калача, слезли с коней. Трудно было устоять против сахара и чая, самого дефицитного теперь товара во всей республике.
За чаем земляки отмякли; оказались в самом деле земляками – выходцами из той же, что и я, Виленской губернии. С 25 рублей они спустили до 10 и даже помогли поставить ось и увязать возы. При расставании просили непременно завернуть в поселок в гости, когда поедем обратно в Павлодар.
На заходе солнца тронулись в дальнейший путь, захватив с собой на топливо обломки старой оси. Решили наверстать потерянное время и ехать, пока не устанут кони, хоть бы и до утра.
