скачать книгу бесплатно
За увалом развернулась безграничная, пустынная зеленовато-серая равнина, оживленная извилинами тракта, по которому катили наши две подводы, и бежавшими вдоль тракта телеграфными столбами. И ни живой души кругом, кроме черного большого хищника, вероятно, коршуна, тяжело перелетавшего с переднего столба на дальний, по мере того как подводы подвигались. И никаких звуков, кроме топота коней, гортанных выкриков Джуматая, подбадривавшего тройку, да заунывного гудения проволоки. Передо мной открылась степь, которая подавляла своим простором и безмолвием. Я глядел на нее широко открытыми глазами и думал, какой тесный, душный мир остался позади.
А между тем свежело… Я стащил промокшие ботинки, завернул ноги в кошму, застегнул шинель и, закурив трубку, стал глядеть, как за темный край глухой степи спускался большой оранжево-красноватый диск. Монотонно-переливчатое гуденье проволоки становилось заунывнее и громче. Какие-то странные, неопределенной формы существа, вероятно, земляные зайцы, беззвучно прыгали около телеги, бросаясь под колеса, под ноги лошадей.
Так началось путешествие к верховьям Сарысу, до которых предстоит сделать около 600 верст.
22 июня
Измученный бессонной ночью, я оживился на восходе солнца, увидев впереди невиданное зрелище: налево от дороги светилось розовое озеро, а направо – голубое. Протер глаза – цвета остались прежними. Что за феномен!
– Калкаманский пикет![8 - Пикеты – станции на почтовых трактах в Казахстане, обеспечивавшие лошадьми доставку почты и проезд командированных.] Соленые озера! – крикнул начальник.
На низких голых берегах белели пирамиды соли, а в стороне, повыше, чернела одинокая саманная постройка, похожая на домик. Это и был пикет Калкаман – первая почтовая станция на тракте, за которой мы привалили передохнуть и подкрепиться в часы дневного зноя.
Как объяснил начальник, различные цвета озер обязаны различной микрофауне воды. Озера славятся целебными свойствами грязей – отсюда и название «Калкаман», т. е. «Народ здоров». Каждый год их навещают десятки больных, но ныне эти озера совсем безлюдны.
24 июня
Утром минули пикет Джамантуз. За нами – уже 100 верст. Едем днем и ночью. Начальник понуждает Джуматая, который гонит тройку «в хвост и в гриву» так, что я еле поспеваю.
Дорога по-прежнему пуста – никто не попадается навстречу, но степь переменила облик – это уже не равнина; она заволновалась, заиграла тенями, и телеграфные столбы то взбегают на перевалы, то ныряют в мелкосопочник.
Сколько на пути всяких приключений… да некогда записывать. Вот, к примеру, такой досадный случай. Собрались после передышки за Джамантузом смазать оси и оказалось, что нет лагушки, в которой везли полпуда дегтя. Куда девалась! Сорвалась с проволоки, на которую я подвешивал под ходок, а может, что вероятнее всего, осталась в кустах чия на остановке за Калкаманом?
– Чем будем мазать? – встревожился начальник.
– Бараньим салом… – ответил я спокойно.
Когда отъезжали, послышалось потрескивание кузова, в котором ворочался рассерженный начальник и сыпались комплименты в мой и Джуматаев адрес: «Раззявы, ротозеи, шляпы!..».
26 июня
Полдень. Над головой – ни облачка. Солнце льет потоки ослепительного света. Походный термометр показывает 54° С. Измеряю на солнце, потому что редко приходится бывать в тени – в тени телег, когда едим.
Стоим в густой траве, в логу перед пикетом – Кара-Сор. Прибыли час тому назад, проделав ночной тяжелый переезд в 40 верст. Около возов – толпа ребятишек, баб и мужиков, сбежавшихся из соседнего аула (надо сказать, первого аула, который встретили по тракту). Глядят во все глаза, смеются, заглядывают под брезенты. Можно подумать, что впервые видят русских на дороге. Джуматай осаживает их, но это мало помогает. Смельчаки прорываются даже к самому начальнику, сидящему в короткой тени короба. Они ощупывают подошвы его сапог, усаженные толстыми блестящими гвоздями.
Степь совсем гористая. Перед нами в 20 верстах простирается голубовато-серый, как в дыму, гранитный гребень Баян-Аульских гор, закрывший весь мелкосопочник на юго-западе. Я испытываю чувство радости и гордости при виде настоящих гор. Это – не гранитные возвышенности Фридрихсгамма[9 - Фридрихсгамм (ныне Xамина) – финский порт на северо-восточном побережье Финского залива. В 1915—1917 гг. в нем размещался 2-й пехотный запасный батальон русской армии, в котором служил автор.], по которым я маршировал восемь лет тому назад в запасном батальоне!
Я набрасываю эти строчки, прислонившись к возу. Джуматай поит коней у колодца, а начальник строчит в клеенчатой тетради – «неофициальном дневнике», поглядывая, как мы справляемся с работой. Пишу в минуты передышек на привале, а то и в дороге – на возу, оттого дневник мой краток.
Только что пережили неприятную историю.
Джуматай возился с конями, а я пошел сооружать костер. Порубил черные, пропитанные дегтем концы злополучной оси, подбросил кизяку, зажег и только повернулся за водой, как позади вдруг затрещало, зашумело, загудело…
– Горим! Воды! Скорее!.. – кричал начальник.
Я оглянулся. От костра бежал по ветерку, заливая пышный лог, поток огня – бежал от обоза вниз и краями уже облизывал оглобли.
На помощь бросились казахи. Одни помогали оттаскивать возы, другие, похватав кошмы и брезенты и помочив их в колодце, шлепали ими по языкам огня. Поток огня двигался по руслу лога, потом, поднявшись по склону сопки, разлился ручейками и замер у вершины. Чуть в стороне стояли два стога сена, и, если бы не помощь казахов, огонь добрался бы до сена – и тогда нам не миновать серьезных осложнений с хозяином пикета.
Пожар произошел по моей неосторожности, по неопытности. Надо было сначала подготовить место для костра – обвести его канавой и убрать поблизости траву, потому что сухие степные травы вспыхивают даже от окурка, спички. Пожары гуляют потом по степи неделями. Но откуда было знать об этом мне, выходцу из районов влажного умеренного климата Европейской части СССР?!
Казенное имущество не пострадало. Пострадал лишь я один, когда с босыми ногами сунулся в огонь спасать свои ботинки.
И вот теперь я смазываю бараньим салом волдыри на пальцах ног, а начальник держит бинт и читает мне нотации.
27 июня
Вчера вечером приехали в Баян-Аул и стали на окраине станицы, разбросанной у подножия гранитного хребта. Стоим, будто в оазисе среди пустыни. Контраст с дорогой, утомившей за 4 дня зноем, пылью и голым мелкосопочни-ком, резкий. Глаза отдыхают на коренастых соснах, поднимающихся прямо из расщелин гранитных скал, на озере, уходящем в темное ущелье, на зубчатой линии залесенного хребта.
Вот где пополню свой дневник: здесь, на 200-й версте от Павлодара, будем отдыхать два дня. Раскинули палатку, а начальник даже развернул походную кровать. Утром он отправился в станицу, захватив Джуматая, а я остался караулить стан. Перед отходом он бросил мне, подавая зеркальце: «Побрейтесь!.. А то вас примут за бандита, когда поедем через станицу».
Я взглянул на себя впервые со дня выезда из Семипалатинска – чудеса!.. На меня глядел загорелый дядя, заросший до ушей черной, густой щетиной в рыжих пятнах. Из щетины выставлялся темный нос, на котором светились розовые крапинки новой молодой кожи. Над пестрым носом висела крыша козырька, отбрасывавшая густую тень на подозрительно блестевшие глаза. Я посмотрел на черные, потрескавшиеся пальцы, на вымазанные дегтем шаровары, на марлевую повязку на ноге. Действительно, передо мной был, мягко выражаясь, «субчик», не вызывавший к себе особого доверия.
И вот я бреюсь у телеги, поглядывая на лошадей. Вспоминаю оставленную позади дорогу – мое первое экспедиционное крещение, потребовавшее напряжения сил, о котором мало что говорят рассказанные выше 2—3 инцидента, да «минули», «привалили», «оставили за собой 100 верст» и прочие общие слова, записанные в дневнике.
Вот глухая ночь, глухие сопки под мерцающими звездами и наши две подводы, да телеграфные столбы на глухой дороге. Я клюю носом и вздрагиваю от толчка, подхватывая на лету фуражку. В узком кузове негде лечь, разве только с риском свалиться на дорогу. Это – не лозовый короб, в котором начальник спит, как в люльке. Куда прислонить голову, которую неудержимо тянет вниз! Я наматываю вожжи на руку, опускаюсь на казан[10 - Казан – большой чугунный мелкий котел.] и отдаю себя на волю лошадей, которые трусят за Джуматаем, подбадриваемые топотом и фырканьем передних коней.
– Го-го-го!.. – доносится издалека.
– Го-го-го!.. – бросаю я в потемки, в которых вспыхивает бледный свет фонарика. Он плывет ко мне и слышатся сердитые выкрики начальника:
– Ну и Джуматай! Опять проворонил столбы, раззява!..
– У вас столбы?! – бросает он, раскачивая снопик света над головами лошадей.
Сонный Джуматай снова пропустил телеграфные столбы, которые отскочили в сторону от тракта и покатил по «свертку».
Я соскакиваю с воза и мы бредем, ощупывая фонариками пыльную дорогу, степь, перепуганных тушканчиков. Опускаемся на корточки, не мелькнет ли над горизонтом линия столбов, прислушиваемся, не загудит ли проволока.
Еще полверсты – и под ногами ровная широкая дорога, которая круто поворачивает в гору. Тракт! Сейчас столбы!
Подымаемся на перевал, шагаем бодро вниз и… Что за наваждение!.. Перед нами на дороге воз – мой воз, от которого пошли искать столбы!
Я свечу фонариком, а начальник визирует компас на перевал, на небо, на голос Джуматая.
– Это – совсем не тракт, а «сверток», который идет черт знает в какую сторону, может быть на Экибастуз или на Майкаин! Тракт должно быть вон где! – показывает начальник на юго-запад. – Давайте, дернем прямо наперерез столбам!
Кричим Джуматаю. Тот поворачивает, и мы «дергаем» по целине.
Возы скрипят, качаются, коренники тяжело вздыхают, пристяжки дергаются в сторону. Лозовый короб вдруг оседает влево. Тройка топчется на месте – Джуматай попал задним колесом в колдобину.
Начальник подводит плечо под правый угол экипажа, я – под левый, а Джуматай, соскочив с воза, замахивает длиннющий кнут: – Раз! Два!.. – Мы нажимаем… – Три!.. – И колесо выдергивается, но одновременно раздается треск – лопается валек под левой пристяжной.
Я забираюсь на ходок и, уронив голову на казан, вздыхаю с облегчением: «Слава богу!.. Теперь хватит Джуматаю канители на добрый час…».
Кажется, не проходит и пяти минут, как уже кричат над ухом, дергая меня за ногу:
– Товарищ географ!.. А, инженер-географ!.. Поехали!
Я поднимаю сонную тяжелую голову и первое, что попадает в поле зрения, – это цепь столбов над волнистым горизонтом в бледном небе, но не на юго-западе, куда мы «дергали», а на востоке.
Вот и тракт, около которого и на котором мы крутились. Подводы тянутся по дороге в гору, а мы плетемся рядом.
Я шагаю, поклевывая носом. Чувствую, что из моих рук выскальзывают вожжи. Подбодриться, что ли! Закладываю вожжи за рукоятку кирки, высунувшейся из ходка. Берусь за трубку, но бодрости хватает только на время перекура. Сон одолевает так, что хоть падай на дорогу. «В самом деле, может, лечь в траву, а там, покуда хватятся да прискачет Джуматай, посплю? Третья ночь без сна!..»
Покачиваясь, я засыпаю на ходу и вижу, будто балансирую на проволоке, подвигаясь к телеграфному столбу, на котором сидит босой Салопий Черевик, уцепившись одной рукой за изолятор, а другой – замахивается на меня огромным чоботом.
– Подходи, подходи!.. – кричит он. – Сейчас как стукну!.. Будешь знать, чертяка! – и швыряет чобот.
Я теряю равновесие и падаю с провода на степь… падаю к телеге. Инстинктивный взмах руки спасает меня от падения, и я передвигаюсь в тыл подводы, чтобы не оказаться под колесами.
– Го-го-го!.. – доносится издалека.
– Го-го-го!.. – отвечаю я, застегивая шинель, раздуваемую порывами холодного предутреннего ветра, шумящего в щетине ковыля.
Над восточным горизонтом белеет небо. Скоро полдень, а мы все тянемся под ярким солнцем в клубах дорожной пыли. Пристяжки ожесточенно хватают на ходу ковыль, коренники тяжело вздыхают. Босой Джуматай ковыляет впереди, подстегивая коней. Вот он оборачивается (в который раз!) – и восклицает, показывая на свой живот:
– Ай, курсак пропал! Совсем пропал![11 - «Курсак совсем пропал» – страшно хочется есть, а буквально – «брюхо совсем пропало».]
– Не ной! – огрызается начальник, выплевывая шелуху подсолнечника. – Думаешь, только у тебя пропал!..
Начальник набил в Павлодаре полные карманы семечками и лущит их всю дорогу даже тогда, когда спит, как уверяет Джуматай.
Наконец-то перед нами – речка. За ней виднеется пикет в ложку. Кони прибавляют шагу, но начинают фыркать, кусаться, лягать себя по животу. Это рои слепней ринулись с долины на свеженькую жертву.
Мы с Джуматаем распрягаем коней, а начальник садится в тень от короба, вытаскивает из полевой сумки клеенчатую тетрадь и строчит, строчит, поглядывая ушедшими в самого себя глазами на коней, на небо, на пикет. Можно подумать, что он пишет трактат по философии.
Солнце жжет, звенят слепни, спутанные кони трутся около ходка, мотают головами, тыкаются мордами.
– Гоните в степь! – кричит начальник.
Я берусь за Джуматаев кнут – и пятерка скачет в степь, но Игрень, каким-то чудом скинув путы, несется к сопкам.
– Держи, держи! – вопит начальник. – Это ж пикет! Сейчас своруют!
Говорят, на пикетах процветает отчаянное воровство: «Только конь за сопку, а там, цап его… и ваших нету!»
Хватаю первую попавшуюся под руки уздечку, ключ от пут и бегу за Вороным. Не так легко поймать этого быстроногого, горячего коня.
Подхожу, спрятав за спину уздечку, но Вороной круто поворачивается задом и готовится лягнуть. После третьей-четвертой попытки удается схватить коня за челку, но тут Вороной пускает в ход зубы. Пока накидываю уздечку да снимаю путы, Игрень оказывается уже на вершине сопки, в тени, под скалистым гребнем.
Вся эта канитель занимает много времени, потому что, когда я возвращаюсь с Игренем, начальник уже уписывает пшенную размазню, а Джуматай – подогревает чай.
Я выдуваю черпак воды и, усевшись возле экипажа, вытираю фуражкой обильный пот, а потом набрасываюсь на размазню.
После чая поим коней, задаем овса, подмазываем оси и, наконец, – какое счастье! – забираемся с Джуматаем под ходок (под экипажем лежит начальник). Затем – сразу засыпаем.
Кажется, не проходит и десяти минут, а кто-то уже дергает меня за плечи и кричит будто издалека: «Товарищ географ!.. А, инженер-географ!.. Поехали!».
29 июня
Отдых вышел далеко не полный. Ночью чередовались с Джуматаем, карауля коней, а днем ремонтировали телеги, сбрую и ездили в станицу к казакам за хлебом и овсом на дальнюю дорогу.
Дни накаляются. Вчера термометр показывал в палатке 36° С. Выехали на заходе солнца. Окраина станицы встретила нас песней. Она приближалась откуда-то со стороны, вероятно, с озера. Мужской голос запевал, а женский хор подхватывал торжественно-печальную мелодию, которую я слышал где-то давным-давно.
Из-за кустов вынырнула на дорогу группа баян-аульских казаков в старых форменных фуражках с алыми околышами, в гимнастерках, в синих шароварах без лампас. Станичники шли с покоса с граблями на плечах – шли неторопливо, в такт песне, в ногу. И уже различались отдельные слова:
Поедешь по Дону…
Я выстрою мост —
Широкий, огромный,
На тысячу верст.
Казаки козырнули, поравнявшись с нами. А потом пошли дальше, продолжая песню:
Я стражу поставлю
Донских казаков…
Дальнейшие слова затихли за поворотом. Мне вдруг припомнился Рижский фронт, полуосвещённый вагон 3-го класса, чёрные, глухие шторы, затягивающие окно, а за ними снег, мороз… Скоро Ассерн[12 - Ассерн – ныне Асары на Рижском взморье, в 40 километрах к западу от Риги.] – немцы близко. Я еду по назначению радистом на крайний правый фланг 12-й армии. В моем купе донские казаки поют, а в соседнем – аккомпанируют на гитаре:
Я стражу поставлю
Донских казаков…
Песня глохнет и опять гремит:
Вот тронулся поезд
И рушится мост…
За станицей дорога пошла вниз, закрутилась по залесенному ущелью, а потом поднялась на край гранитов. Выехали из оазиса, когда солнце закатывалось за Мурза-Чеку – сторожевую сопку южной окраины Баян-Аульских гор. Сосны, купание в озере, кавардак из свежей баранины, кумыс, которым угощали нас казаки, – все это осталось позади, а впереди – снова голый мелкосопочник, ковыль, дорога без столбов (столбовой тракт покинули перед Баян-Аулом), пыль и осточертевшая пшенная размазня на остановках.
НА ВОДОРАЗДЕЛЕ
4—8 июля
Спасский завод. 250-верстный путь от Баян-Аула оказался более интересным, но и более тяжелым, чем до Баян-Аула. Поднялся выше мелкосопочник, показались синие вершины гор, появились аулы и русские поселки.
Тащились шестеро суток, когда по накатанной дороге, когда по проселку, а когда – и по целине. С большим сожалением вспоминали Павлодарский тракт. По ночам плутали, ложились спать не евши, без воды. На третий день вышел хлеб.
Посёлки, в которых останавливались по дороге, когда-то богатейшие, на сотни хат, представляли грустную картину безлюдья и запустения. Некоторые хаты стояли без стекол и дверей, зияя черными отверстиями. Повсюду одни и те же разговоры: «Богатеи выезжают за Урал – в Расею, а беднякам не на что подняться». «Раньше засевали 30—40 десятин, а теперь 1,5—2». «Пахать не на чем, волов побрали… да и ни к чему!» «Везде прижимки!». «Скотину в степь не выгнать – сейчас своруют». Когда спросили хлеба, поселяне засмеялись, замахав руками: «Что вы! Что вы! какой там хлеб! С самой Пасхи нету!»
Живем в заводской конторе, которую нам уступил управляющий заводом В. Н. Миловидов, вернее, управляющий охраной законсервированного медного завода. Наслаждаемся отдыхом, копаясь днем в архиве. Вечерами – распиваем чай и слушаем увлекательные рассказы управляющего – старого степного волка, рассказы о деятельности англичан, у которых он работал, о былых порядках на заводе, Успенском руднике, нравах населения и современной ситуации в степи.
Вот краткие данные из истории завода, почерпнутые из архивных документов:
В 1852 г. компания русских предприимчивых купцов (Рязанов, Ушаков и др.) купила у казахов участок нынешнего завода площадью 100 квадратных верст за 228 рублей, а в 1902 г. продала его с заводскими сооружениями и рудником французскому горному инженеру за 776 тысяч. Три года спустя инженер продал предприятие английской акционерной компании за еще большую сумму. Компания построила в 1907 г. новый завод, который, по словам Миловидова, давал огромные дивиденды и кормил на сотни верст казахскую бедноту. Главный заработок составляла перевозка руды с Успенского рудника за 115 верст и угля с Карагандинских копей за 45 верст, до которых англичане провели узкоколейную железную дорогу, сохранившуюся и поныне.
Теперь все это огромное предприятие гниет, ржавеет, рассыпается и разворовывается. Охрана, управляемая Миловидовым, не в состоянии бороться с воровством, несмотря на пребывание на заводе отряда ЧОН[13 - ЧОН – части особого назначения. Были созданы в период гражданской войны (в 1918—1920 гг.) для борьбы против контрреволюции.].
И Миловидов, и все, с кем приходилось сталкиваться на заводе, говорят о неспокойной ситуации на 48-й пустынной параллели – южной границе нашего района, куда заходят вооруженные шайки Баранкула в 300 сабель, оперирующие на стыке Акмолинской, Тургайской и Сырдарьинской областей.
