скачать книгу бесплатно
Я посмотрел в бинокль, куда показывал приятель, но ничего не разобрал на желтовато-сером фоне пустой долины.
Прошло несколько минут.
– Человек! – вскрикнул Баймуханов.
Я впился в стекла бинокля – и в самом деле увидел человека. Шевельнулась слабая надежда.
Баймуханов схватил винтовку, сел на Вороного и помчался к едва заметной точке, которая то пропадала, появлялась, росла и, наконец… Да это же начальник! Боже! В каком виде подъехал он на Вороном, поддерживаемый Баймухановым, шедшим сбоку! Его одежда была разорвана в клочья. Черты землистого лица заострились, голубовато-серые глаза поблекли. Из-за седла выглядывал рюкзак с камнями.
Далее я записываю так, как кратко и с явной неохотой поведал нам начальник о своих приключениях в маршруте.
– От Аюлы пошел я к южному концу Ортау, – рассказывал начальник, – потом пересек хребет. Тут меня застигли сумерки. Вместо того, чтобы идти на северо-восток, повернул на юг. Почему? Не знаю. Может быть, устал. Когда наткнулся на речушку, смекнул, что, пожалуй, не туда забрался, но поманил огонь – принял за наш костер. Долго шел, а огонь все впереди, все выше. Наконец подошел к гранитам, вероятно, к гранитам Кызылтау, что за границей нашего района. Смотрю – наверху горят три костра, перед которыми мелькают люди. Тихонько поднимаюсь, чтобы разглядеть в бинокль, что за народ, думаю, поем, согреюсь, переночую… Но тут – замечаю людей в малахаях и кожаных рубахах, перетянутых крест-накрест патронташами. Тогда я покатился вниз, и, разглядев Медведицу, давай бог ноги к северу. Шел, грелся, потому что холод не давал садиться. Перед рассветом очутился в дебрях, заросших колючими кустами. Когда продрался, увидел Аюлы и тут почувствовал – подкашиваются ноги. Как дотянулся, спрашиваете, каким путем напал на лагерь? Думаю, что набрел случайно или чутьем, как пес, сами видите, чего рассказывать, да и не припомню…
И вот с изумлением и горечью я смотрю на осунувшегося инженера, который, передохнув не больше двух часов после семидесятиверстного маршрута (я это подсчитал по карте), привстал и, развернув десятиверстку, сказал тихим, но твердым голосом:
– Прикажите Баймуханову седлать Серого и Вороного…
– Как седлать!? – изумился я.
– Дак так… Поеду с конвоиром ликвидировать разведку на Кайракты. Парфенов совсем заждался. А вы с обозом тянитесь на Успенку. По дороге осмотрите мелкосопочник за Джаман Сарысу, что к западу от Тагалы.
И это говорит человек, бродивший в сопках больше суток, проделавший позавчера 70 верст в седле, цепляющийся за койку дрожащими руками!.. Стараюсь подавить в себе горькое сознание того, что Успенка отодвигается, по крайней мере, на 36 часов, и с тяжелым сердцем готовлюсь объявить приказ начальника.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
21 сентября
Пишу в Павлодаре на квартире у доброй тетки, которая вылечила меня от простуды перед отъездом на Успенку.
Пишу по свежей памяти – в дороге было не до этого. Чувствую себя на большом подъеме, потому что завтра садимся в поезд. В ушах еще звенят стаканы, которые мы поднимали на обеде, данном начальником по случаю конца тяжелой экспедиции.
Не буду забегать вперед. Расскажу, как было, по порядку.
Измученные и голодные, мы с Джуматаем притащились на Успенку шестого утром, а начальник с Баймухановым – к вечеру того же дня. Там уже был Миловидов, приехавший со Спасского завода. Он крикнул мне с крыльца конторы, когда подводы завернули за угол:
– Слыхали новость?! Баранкулу крышка!
– Как крышка?
– Поймали под Кызылтау.
– Под которым?
– Да, под вашим – за Ортау!
Оказалось, что Баранкула поймали в ночь нашего последнего маршрута, когда потерялся начальник – поймал отряд семипалатинской милиции под командой председателя Каркаралинского уисполкома.
Управляющий приказал накормить и напоить нас до отвала. Кроме того он, сжалившись над нашим колченогим транспортом, распорядился заменить телегу с коробом на старенький ходок. Порченых коней отдал охране рудника, взамен которых мы получили свежих. Из всей пятерки, так много потрудившейся для целей экспедиции, выдержал один Игрень. Я взял его в свою упряжку, потому что на мой ходок положили самый тяжелый груз – пять ящиков с камнями.
Когда восьмого сентября мы утром покидали рудник, опять собралось все население от мала до велика. Несмотря на то, что день выдался холодный, пасмурный, осенний и по Тагалинским склонам клубился дым и вскидывались языки огня – пожары шли за ними следом, – на душе было так светло, как в праздник или как после сдачи трудного зачета.
На Спасском заводе распрощались с Баймухановым, запаслись хлебом и бодро двинулись к Баян-Аулу. От станицы погода стала портиться. Посыпалась крупа, потом пошел дождь, а под Чакчанским пикетом повалили хлопья снега. В довершение всего перед пикетом лопнула задняя ось у моего ходка.
Стали уговаривать пикетчика заменить пострадавшую телегу на исправную, но продувной старик запросил пять червонцев, доказывая, что ему ни к чему старый поломанный ходок.
Торговались с утра до вечера и наконец сошлись на трех червонцах.
Перед Джаман-Тузом ударил сильный мороз. Как я ни топал около подводы и ни кутался в шинель, а всё же простыл. На пикет я приехал, уже весь охваченный горячкой.
Не помню, как и чем меня лечили; в памяти остались лишь земляные стенки хаты, разбитое окошко, заваленное снегом, рваная кошма, на которой я лежал, зловонная кислятина под низким черным потолком и колючие, как прикосновения иголок, укусы блох.
Утром меня положили на ходок начальника, а на мой уселся Джуматай. Притащились в Павлодар 19-го и приютились у старого хозяина. 20-го ликвидировали транспорт. На продаже лошадей начальник потерпел убыток в семь червонцев. Игреня забрал хозяин, обещая выходить его к весне – к следующей экспедиции.
Сегодня утром начальник объявил, что приглашает меня и Джуматая на обед и выпивку в Дом крестьянина по случаю благополучного окончания экспедиции и отъезда в Ленинград, а что касается моего жалованья за весь сезон, то обещал выплатить его на месте, в Геолкоме.
– Пока возьмите, – добавил он, подавая новенький червонец, – и купите сапоги, рубаху, шаровары, а то так неудобно в общественных местах.
Мы с нетерпением ожидали обеденного часа, рисуя себе пельмени, плов, арбузы, пиво…
И вот желанный час настал. Вымытые, выбритые и приодетые, мы вошли в столовую Дома крестьянина. Здесь начальник погрузился в изучение скудного меню.
– Три порции щей, три порции рагу и бутылку пива! – сказал он так, как будто заказал по паре пива, по курице и по целому арбузу.
Начальник разлил бутылку пива по стаканам, себе – целый, а нам – по половинке. Мы чокнулись со звоном, отпили по глотку, потом чокались опять и пили.
Я поднялся за папиросами в лавчонку, против Дома крестьянина, и на выходе столкнулся в полутемном тамбуре с широкоплечей подсадистой фигурой в кепке и черном пиджаке, которая, дернув меня за козырек буденовки, вскрикнула:
– Колька!.. Фрайер! Ты?!..
– Сашка! Откуда ты свалился?! – изумился я, хлопнув по плечу фигуру, оказавшуюся моим товарищем по батальону, земляком – Ромашкевичем.
Я потянул приятеля назад в столовую, и здесь за парой пива, купленной на занятые у начальника два пятака, посыпался теплый град воспоминаний.
– А помнишь, Сашка, шхеры Фридрихсгамма, в которых мы купались!
– А нары артиллерийского барака, на которых мы лежали!
– А гарнизонное кино!
– А прапорщика Деглера!
– А фрекен Минну, которой ты писал записки?
– А «Соловей, соловей, пташечка»?
На душе стало так тепло, что заказали вторую пару пива.
Мы вышли из столовой, когда все разошлись, поддерживая друг друга под руки. На затихшей улице, упиравшейся в Иртыш, блестевший под золотым закатом, мы затянули, отбивая такты нетвердыми ногами:
– Салавей, салавей, пта-а-а-шечка!
– Канаре-е-е-чка!
– Жалобно поет.
ПАТРОН ВИНЧЕСТЕРА
Первый самостоятельный геологический маршрут, который мне посчастливилось выполнить, будучи еще студентом 2-го курса Географического института, помечен в рабочем дневнике 28 июля 1924 г. Я запомнил его до мелочей благодаря событиям, о которых стоит рассказать подробнее.
Маршрут начался с юго-восточной стороны Тагалинского горного массива, где приткнулись две палатки геологической партии, производившей съемку и ревизию старинных разработок и заявок к югу от законсервированного Успенского рудника.
– Осмотрите южную окраину Тагалинского массива и исправьте рельеф на карте, – инструктировал меня начальник перед маршрутом. – Затем установите контакт с вмещающими поводами, сфотографируйте его и отыщите фауну. Без фауны не возвращайтесь!
«А как и где ее искать?» – подумал я. – «Вот еще морока! Лучше бы искать золото или жилы хрусталя, а не ракушки!»
Надо сказать что я, подобно другим студентам, избравшим себе практическое направление в географии, относился пренебрежительно к поискам окаменелых органических остатков и приятелей своих студентов-палеонтологов – да простят меня уважаемые коллеги – называл «трилобитами», «ракушечниками», за что они, как и подобало представителям чистой геологии, платили высокомерным презрением.
Снаряженный в путь, я подошел к начальнику и доложил, что готов в маршрут.
– Ну прямо настоящий Робинзон! – воскликнул он. – Давайте сниму вас на память для потомства!
И вот теперь я вглядываюсь в эту 36-летней давности пожелтевшую фотокарточку размером 6x9 и думаю: «Не Робинзон ли это?» На меня глядит, насупив брови, загорелый бородатый дядя, обвешанный со всех сторон экспедиционными предметами. Слева находится полевая сумка, справа – барометр-анероид, на поясе – восьмидюймовый финский нож, патронташ и компас. На груди – фотоаппарат, морской бинокль, а за спиной – рюкзак и короткоствольный карабин. На дяде – красноармейская фуражка с переломленным надвое козырьком, залатанная гимнастерка и дырявые штаны, засунутые в рваные обрезы голенищ. В руках – фотографический штатив и молоток. Не хватает только зонта над головой да сбоку – Пятницы.
Я двинулся в 30-километровый утомительный маршрут, поливаемый ослепительно-горячим светом и, помню, не ощущал своей полупудовой амуниции.
Южная окраина вздымавшегося Тагалинского массива окаймлялась волнистым мелкосопочником из осадочных пород, а гряды – волны сопок, казалось, бежали на гранитное подножие и бились об уступы, вскидываясь скалистыми гребнями. Я взбирался на вершины, засекался на пики Тагалы, подправлял рельеф на карте, колотил молотком по камням и записывал в дневник хитроумные названия пород, которые потом, к моему огорчению, начальник обозвал «дурацкими названиями».
Хотя на десятом километре рюкзак стал чувствительным и солнце перевалило за зенит, я бодро шагал вперед, выискивая фауну и эффектные контакты для фотоснимка. Еще пять километров к югу, и впереди – глубокий лог, налево – обрыв из сланцев, налегавших на граниты, а выше – гребень, и на гребне – скала, похожая на башню. «Вот где замечательный контакт!» – подумал я. Только взялся за штатив, как на скале шевельнулась птица. Прильнув к биноклю, разобрал темного большого хищника. «Не беркут ли?» – мелькнуло в голове. Орел сидел, пригнувшись, а у подножия изгибалась пестрая змея, торопившаяся скрыться в груду камней.
Секунда-две… и карабин на прицеле. Тишину ущелья разрывает гулкий выстрел. Орел странно вскинувшись, пропадает за парапетом башни. Карабкаюсь наверх, похваливая себя за меткий глаз и твердую руку. На вершине – ребристая скала из сланцев. Кто-то примостил к ней полукружьем стенки из тех же сланцев, которые уже полуразвалились. Похоже на воровскую башню, о которой говорили охранники на Успенском руднике. Внутри – хворост, камни, кости. Куда девалась птица?
Я оглядел ближайший, а потом – и дальний мелкосопочник, но только черные копки, сложенные на вершинах неизвестно чьей рукой, привлекали глаз. Казалось, они сторожили знойную пустыню, в которой не было видно ни одной живой души.
«Однако, кто там за копком соседней сопки? Ба!.. Да это же мой беркут!» Вот он, подскочив два раза, перелетает на дальнюю вершину. «Плюнуть на ускользавшую добычу и не похвастать в лагере, а потом – не показать ребятам в институте чучело орла?! Дурак я, что ли?!» И, сунув штатив и молоток за пояс, я понесся вниз, потом взобрался на вершину, а когда беркут перемахнул на другую сопку, опять бежал и опять взбирался… И так повторялось, пока я не выбился из сил, взбираясь, не помню, то ли на шестую, то ли седьмую сопку. Амуниция и камни в рюкзаке подпрыгивали и колотили меня со всех сторон, мокрая рубаха липла к телу, глаза заливало потом, томила жажда.
Вот и вершина! Не дальше 50 метров – беркут. Он глядит на меня в упор, прижавшись к подножию копка. Задыхаясь, я прицелился с колена и пальнул в голову. Когда я подтянулся, орел лежал, раскинув правое крыло, уткнувшись крючковатым клювом в землю. Я поднял на весь размах темно-бурое прекрасное крыло и на белоснежном фоне пуха увидел под ключицей красное пятно, от которого по груди тянулся буровато-красный шнур. «Зачем убил орла?» – царапнуло меня вдруг по сердцу, – «Что он тебе сделал? Пусть летал бы в степи вольной птицей».
Я опустился на копок передохнуть и, опершись на карабин, стал разглядывать окрестности – не видать ли где воды. На мелкосопочнике лежали тени, но небо было ярким. Солнце заходило где-то за Тагалы, и дальние ориентиры – гранитный конус, башня, вершины знакомых сопок – исчезли из поля зрения. Лишь за мелкосопочником, простиравшимся к юго-западу, я распознал в бинокль долину Сарысу. Тут только припомнились контакты, фауна, приказ начальника.
«Вот – лучший представитель фауны!» – утешил я себя, глядя на большую птицу. – «Пусть инженер гордится, что его коллектор всадил с 300 метров пулю под крыло орла! Небось, сам не попадает, слаба кишка… В крайнем случае подарю ему чучело, пусть не ругается». И, наклонившись, потрогал беркута.
