скачать книгу бесплатно
А ведь вытащить его из этого дела не вытащив из него других, было бы попросту никак невозможно.
Да и следователь весь изменился в лице и стал говорить омерзительные гадости, когда она попыталась с ним завести разговор на данную тему.
– Вы гражданочка нам статистику не портите нам по кражам и изнасилованиям нужны показатели, а вы нам их испортить хотите. Вы может сами под всю эту братию легли, добровольно ножки раздвинув? Тогда я вам могу только посочувствовать и посоветовать обратиться в вендиспансер на предмет обнаружения венерических заболеваний.
И все это гнусной ухмылкой на своей не в меру сытой физиономии.
Я этого просто не выдержала, побежала домой и зашла в комнату пожилой хозяйки квартиры, взяла целую пачку валидола и выпила разом, запив ее стаканом сока. Да только она не вовремя вернулась и каким-то образом так сразу хватилась… вызвала скорую вот девятый день я уже здесь и меня хотят положить в психбольницу для экспертизы
И ЧТО ЖЕ МНЕ ЛЮДИ ДОБРЫЕ ДЕЛАТЬ?
Чисто советская история
Мальчик Витя вырос в типичной интеллигентной семье не хуже и не лучше других. День, когда произошло несчастье, был обычным пасмурным осенним днем, небо предвещало дождь, но в этом не было ничего необычного для данного времени года.
Мать, отправляя его в школу, как обычно поцеловала его на дорожку, пообещав приготовить на обед что-нибудь вкусненькое. Она была немолодой, недавно вышедшей на пенсию – бывшей начальницей почтового отделения. Вите было восемь, и он был младшим и теперь единственным сыном в этой еврейской семье. Старший брат Дима, погибший в Афганистане в 1981 году, то есть два года назад являлся ему во снах и просил прощения, что не может купить ту чудесную яхту, которую Витя просил ему купить перед самым его призывом.
Красивый корабль, выставленный на витрине Детского Мира стоил 32 рубля, а у интеллигентной семьи, пусть даже хорошо обеспеченной не могло быть денег на такую покупку. Однако, пятилетнему любимцу всей семьи, которому покупалась все что угодно (в пределах разумного разуметься) не было дела до таких мелочей, его брат уходил в армию, и он хотел, чтобы у него хватило терпения, дождаться его возвращения увлекшись какой-нибудь интересной игрушкой. Так сказала ему его любимая бабушка. Но поскольку расставание предстояло быть долгим, а это чувствовалась по осунувшимся лицам взрослых, то игрушка должна была быть очень увлекательной. Наткнувшись на строгий и решительный отказ, он страшно разревелся – интуитивно почувствовав надвигающуюся на его жизнь черную грозовую тучу. И тогда брат присев рядом с ним пообещал, что когда он вернется из армии, он с первой же получки купит ему эту злосчастную яхту. На этом инцидент был исчерпан.
И вот теперь брат приходил во снах и просил прощения, что не может выполнить свое обещание. Разница между этими двумя несчастливыми событиями в его жизни была столь очевидна, что иногда сердце Вити сжимал острый стыд, за то, что он так тогда разревелся из-за какой-то яхты. Смерть брата уложила мать в постель на долгие три недели. Она так и не смогла до конца вернуться к нормальной жизни и после участившихся сердечных приступов ушла на пенсию по инвалидности.
Месяц назад, когда Витя сидел за школьной партой и внимательно слушал, то, что говорила учительница его не покидали мысли о брате, и глубоко задумавшись сразу и о том и другом, он вынул из портфеля яблоко и откусил от него небольшой кусочек. Марья Ивановна залилась краской ей смерть, как захотелось ударить Витю по лицу, но она сдержалась, удовлетворившись тем, что без комментариев выхватив из руки Вити яблоко широко размахнувшись, выбросила его в окно.
Комментарий последовал в учительской. Он потом дошел до ушей родителей Вити, поскольку слава сказанные Марией Ивановной случайно долетели до слуха уборщицы Светланы Петровны. Она после того как по поводу инцидента произошел короткий разговор двух интеллигентных дам в котором одна тихо и кротко извинялась за свой нервный срыв – подошла к маме Вити и произнесла.
Вы не верьте ей, что она это не со зла то. Я возле учительской убиралась и все слышала.
Она сказала: – этот жиденок жрал у меня на уроке яблоки. Они все свиньи их желудями надо кормить, а не яблоками.
Вечером папа по-философски произнес.
Достоевский был прав, русскому народу действительно не свойственен изначальный антисемитизм, ему его прививают как прививку оспы во избежание внутренних брожений. Нечто так не объединяет нацию под знаменем центральной власти как наличие подлого и хитрого врага прямо у нее за спиной.
Инцидент был бы исчерпан, если бы не болтливый сын уборщицы, учившийся в той же школе не оповестил Витю и еще кое-кого о словах Марии Ивановны. Это очень больно сказалась на чувствах Вити, ведь Мария Ивановна была его классным руководителем.
А тут оказалось, что она прячет под маской Фантомаса, как выразился его друг Паша, который был на год старше и на год благоразумнее и рассудительнее.
Как бы там не было, а по дороге в школу Вите было довольно весело. Ведь приближались осенние каникулы. Они собирались пойти с папой по грибы в следующие воскресение, если конечно не будет дождя. Мелкие капельки стекавшие по лицу были до того похожи на слезы, что Витя пожалел, что внял голосу матери и оставил зонтик в прихожей. Вот только плакать, мне еще не хватало, подумал он.
После уроков по пути домой, он купил себе мороженое из тех денег, что мама дала ему на кино и сейчас раздумывал, как теперь выклянчить у нее еще 20 копеек на следующие мороженое. Мама деньги давала охотно, но каждый раз выспрашивала, зачем они ему понадобились. На подходе к дому его встретила соседка и повела себя весьма странно, она быстро взглянула на него, отвела глаза и со всех ног нырнула в ближайший подъезд.
Что это с ней подумал Витя. Очумела она что ли?
Но смутная черная точка беспокойства назойливо засела у него в мозгу. Витя ускорил шаг. На пороге родного дома он увидел отца. Узнать он его смог только по фигуре. Лицо было совершенно чужим, вылепленным из воска. Живым на нем были только глаза, переполненные невыразимым словами страданием.
Совершенно потеряв голову от необъяснимых явлений последних пяти минут Витя с ужасом произнес
– Папа, что с тобой?
Мама погибла – через силу вымолвил он.
В этот момент раздался звонок телефона.
Папа помчался к нему скорее ветра.
Витя замер, не осознавая ничего кроме глубочайшей пустоты внутри и не замечая, как он медленно оседает на пол в глубоком обмороке.
Очнулся он только минут через пять, подумав, что ему, что-то пригрезилось, и он жутко перепугался.
Однако действительность напомнила о себе истеричным голосом отца, оборвавшегося стуком брошенной трубки и перешедшего в глухие сдавленные рыдания.
Позже, когда все выяснилось Витя пожалел, что у него игрушечный, а не настоящий автомат Калашникова. Пьяный дядя сын начальника политотдела горкома партии задавил маму, когда она переходила на зеленый свет. Пьяный дядя и свидетели происшедшего были доставлены в милицию, где они были допрошены их показания задокументированы, а тем временем преступника ругали матом милиционеры. Преступник попросил сделать один телефонный звонок и все как по мановению волшебной палочки или точнее по взмаху руки невидимого режиссера все сразу изменилось. Милиционеры стали мямлить торопливые извинения, рвать заведенное дело на глазах у еще не отправившихся по своим делам свидетелей преступления. Преступник, ставший вдруг потерпевшим смачно сплюнул себе под ноги и сакраментально произнёс.
Незачем было этой старой корове прыгать ко мне под колеса. Шла бы себе только по тротуару, если через улицу переходить не умеет.
Свидетелей попросили оставить свои адреса и идти домой, что мол, если надо их вызовут.
Отец, поминутно хватаясь за сердце, пытался качать права, но, несмотря на то, что он был известным в городе инженером его попросили соблюдать тишину и порядок иначе он сам просидит в милиции пятнадцать суток за нарушение общественного спокойствия.
Попробовав воспользоваться своими скудными связями в городском руководстве, папа узнал, что он твою мать не профессор и не член корреспондент академии наук, чтобы из-за него трогали такого большого человека.
Один милицейский чин шепотком посоветовал писать в генеральную прокуратуру СССР, но это тоже не дало никаких результатов.
Через месяц после трагедии папа отчаявшись добиться правды запил, а через неделю его еще теплого вынули из петли в его рабочем кабинете. Вернувшись на работу улыбаясь всем сослуживцам, папа заперся в его кабинете и долго из него не выходил. На стук он не отзывался, когда же выломали дверь, его ноги качались в полуметре от земли.
Крюк для старых господских гардин сослужит мне лучшую службу, чем я теперь смогу сослужить товарищам, чей долг служить народу. Так было написано в его предсмертной записке.
Витя потерял контакт с действительностью, в его маленькой душе просто не помещалось столько горя, он рвал на себе волосы, кричал на учителей, а дома прятался в от бабушки в шкафу. Бабушка не позвонила в 03, это сделала Мария Ивановна, когда она себе позволила себе замечание, что, мол, плакать надо дома, а в школе надо учиться Витя схватил три свои тетрадки и на глазах всего класса порвал.
Мария Ивановна сбегала в кабинет директора набрала 03 и сказала, что в ее классе есть мальчик, недавно потерявший родителей, и совершенно потерявший рассудок.
Впоследствии уже взрослый человек, иммигрировавший в Израиль, пошел учиться на заочный факультет университета вот только не жене не детям он так и не поведал, что в бывшем уже Советском Союзе диагноз дебил ставили также, как давали знаменитую 58 статью в 30годы. Буквально всякому у кого были проблемы с обучением в обычной школе. Родители, конечно могли подсуетиться и дать на лапу или же оббивать многочисленные пороги и в итоге отстоять своих детей, но это было далеко не так просто.
КАК БЫ ИЗВИНЯЛСЯ КАПИТАН ЖЕГЛОВ ПЕРЕД ПОДСЛЕДСТВЕННЫМ ГРУЗДЕВЫМ
Мне всегда казалось, что в фильме «Место встречи изменить нельзя» именитый капитан Жеглов все-таки явно уж мог найти нужным, хоть как-то действительно извиниться перед бывшим подследственным Груздевым. Правда, ясное дело, что Жеглов, сколь еще естественно, уж не стал бы униженно просить у последнего милостивого прощения за то, что, возглавляя следствие, он самым надлежащим образом осуществлял свою важную и ответственную работу. Нет, гроза московских бандитов извинился бы разве что за то, что содержал под стражей человека, полностью уже осознавая его полнейшую невиновность. Мне очень захотелось описать, как это могло бы вообще вот, собственно, выглядеть.
– Здравствуйте, товарищ Груздев! – сказал капитан Жеглов. – Я знаю, что, несмотря на то, что вы сейчас навсегда покидаете эти серые и негостеприимные стены, в вас бурлит желчь. Вас снедает слепое раздражение по поводу того, что вас, честного и образованного человека, арестовали, держали в тюрьме, словно какого-нибудь преступника. Вам, наверное, кажется, что я тут вас самочинно держал, будто мне вовсе ничего не стоило умаслить сговорчивого прокурора, чтобы он выписал ордер на ваш арест. И все это будто бы мною было вот хитроумно проделано именно как раз для того, чтобы, пока вы будете гнить в тюрьме, собрать против вас как можно поболее веских и неопровержимых улик. А затем, недолго думая, галочку в деле поставить, сдав его ко всем чертям собачьим в архив. Ну а для того чтобы лишний раз ускорить дело, я из кожи вон лез, стараясь выбить из вас чистосердечное признание в том самом преступлении, которого вы никогда не совершали. А между тем, гражданин Груздев, это ведь вы и сделали буквально все от вас зависящее, дабы наши подозрения пришлись именно по вашу душу. Вели вы себя настороженно и крайне вызывающе, мешая тем самым проведению важных следственных мероприятий. Безответственно пытались как можно скорее покинуть место убийства, не дав при этом никаких существенных показаний, а заодно еще и выказывали совсем ненужную нервозность и явное раздражение по отношению к покойной.
– Кроме того, вы никак не выразили ни малейшего порицания по отношению к гнусному убийце пусть и бывшей, а все же вашей жены, – вставил подполковник Панков. – А между тем эта женщина не была для вас посторонним и полностью чужим человеком.
После паузы капитан продолжил:
– Все это навело бы на подозрения любого опытного оперативника, разве что вот манеры его могли быть, пожалуй, другими…
– Но изысканность речи еще вовсе так не подразумевает серьезный, беспристрастный и цепкий подход к делу, – снова вмешался Панков. – На беду некоторых граждан, есть у нас в органах этакие всеядные буквоеды, которые свои выводы делают, основываясь на одних лишь мелким шрифтом отпечатанных строчках протоколов и допросов. Такие вот недотепы, которые в сыскном деле мышей не ловят, действительно могут и не найти что-либо крупное, даже и в принципе лежащее на самой поверхности. Зато если все должным образом оформлено и запротоколировано, они разом так безо всякого промедления поспешат навсегда покончить со всеми своими прямыми обязанностями. Грубить такой следователь вам, скорее всего, вовсе не станет, а передав дело в суд, веско скажет: «Уж не обессудьте, но все улики однозначно так против вас». Может, конечно, случиться и совсем по-другому. Жестокий следователь часами станет изводить подследственного пустыми разговорами, иногда выкрикивая оскорбления и угрозы, а также безапелляционные требования сейчас же, не сходя с места, признать свою тяжкую вину. При этом подследственный может и не дожить до последующего выяснения полной вот его явной непричастности к какому-либо иным лицом сколь еще злодейски совершенному преступлению. Тюрьма и так не курорт, а потому пожилой человек, на которого следствие оказывало неоправданно сильное давление, может уйти в мир иной из-за внезапно так приключившегося сердечного приступа. Я знаю Жеглова, а потому уверен, что он на вас излишне не давил, ждал, пока вы сами созреете для вполне серьезного разговора.
Слово вновь взял Жеглов:
– Товарищ Груздев, поверьте: у меня и в мыслях вовсе не было желания упечь вас за решетку!
При этих словах Жеглов насупился и выразительно взглянул на товарищей.
Тут к разговору на правах пожилого человека подключился Копытин:
– Вы, товарищ Груздев, заняли глухую оборону, нисколько не пожелав сотрудничать со следствием. Тем самым вы отказались помочь ему вовремя выйти на след настоящего убийцы. Это, в свою очередь, обернулось именно так против вас.
Жеглов при этих словах осклабился, а подполковник деловито произнес:
– А ведь вы могли бы нам серьезно помочь, даже и выразив простое человеческое сожаление по поводу того, что у вас нет для нас ничего действительно важного.
Глеб Жеглов выразительно взглянул на Панкова, и тот кивнул, разрешив изложить мнение.
– Если бы вы избрали путь содействия следствию, а не стали бы чинить ему препятствия… Однако вы предпочли лезть в бутылку, отговариваясь пустыми фразами.
Внимательно и разве что ведь вовсе молчаливо до того уж только лишь прислушивавшийся к разговору Тараскин внезапно оживился:
– Ваши так называемые показания, товарищ Груздев, – всего-навсего пустая, как и не заполненный белый лист, отписка. А ведь как врач, вы должны были понимать, что человек, убивший вашу жену (которую, увы, не воскресишь), уже на следующий день мог покуситься на жизнь какого-нибудь другого человека. А между тем его еще совсем не поздно было бы успеть спасти.
Лицо Жеглова сразу стало напряженным.
– Фокс тяжело ранил нашего товарища. И вот кто же знает, вспомни вы хоть что-нибудь, совсем ненароком оброненное вашей женой, и тогда, может быть, мы бы его изловили несколько раньше.
– Когда в процессе следствия кто-то из близко знавших убитого или тем более его родственник запирается, грубит, – произнес Шарапов, – это поневоле приводит к мысли, что он кого-либо явно уж покрывает, сочувствует черному делу, а может, и совершил его сам. Поэтому ему страшно из-за нечистой совести. Вот он и…
Жеглов строго посмотрел на него и жестко подвел под всем сказанным черту:
– Вы не смогли вовремя сосредоточиться и осознать всю гибельность вашего противостояния законному следствию, как и всю серьезность всех им проводимых должных мероприятий. Я вам это говорю не для того, чтобы вас усовестить, а для того чтобы вы смогли принять во внимание ваши собственные просчеты и ошибки, перед тем как вы и вправду начнете строчить на меня свои жалобы.
– Я так погляжу, вы тут все как один уже спелись и подготовились, – проворчал Груздев. – Хотите не только мои претензии отпарировать, но и вывернуть все наизнанку. Я, оказывается, сам виноват в том, что столь долго находился в тюрьме под вашим так называемым следствием.
– Ну а как оно может быть иначе? – веско заметил Жеглов. – Вы оставили у женщины, которую считали ветреной и легкомысленной, боевое оружие! А между тем вы могли бы хоть немного пораскинуть мозгами, дабы сыскать для него явно поболее надежное место. Вот если бы оно загодя находилось именно там, где мы его сами уж затем нашли, кто это тогда мне, злодею этакому, выдал бы ордер на ваш арест?
Тут почти поневоле вставил свое слово Шарапов:
– Почему вы, товарищ Груздев, не забрали пистолет с собой, а оставили его на попечении вашей бывшей жены? – выпалил он.
Груздев пожал плечами:
– Наша комната даже толком не закрывалась. Конечно, надо было найти там заветный уголок.
Шарапов поднял бровь и сказал:
– За вас его нашел преступник, убивший вашу жену.
– Может, именно потому, что вы оставили жене пистолет, она и была из него убита выстрелом в голову, – резко добавил Жеглов.
Панков кивнул:
– Правильную линию гнешь, Жеглов! Вот не было бы, товарищ Груздев, в квартире вашей бывшей жены огнестрельного оружия, и, может, не случилось бы там тогда вовсе так никакого страшного убийства.
– Вы что, хотите этим всем доказать, что своей беспечностью я подговорил настоящего убийцу совершить его преступление?! – возмутился Груздев. – Я патроны надежно спрятал, и убийца их не нашел!
– Нет, что вы! – энергично отпарировал Жеглов. – И все же вы совершили массу ошибок как до убийства, так и после него, а именно потому и оказались за решеткой. Никто вас туда не засадил, так сказать, по злому и черному умыслу.
– Вы явно юлите! Выдаете черное за белое! Один лишь Шарапов отнесся ко мне достойно и по-человечески. Это ему, а не вам я обязан своим сегодняшним освобождением!
Шарапов вздрогнул и отрицательно покачал головой.
После затянувшейся паузы Глеб Жеглов степенно ответил:
– Вы уж на меня, товарищ Груздев, не серчайте. Я ведь только ревностно исполнял свои служебные обязанности. Вы просто оказались в ненужном месте и в весьма неудачное время. Вот не пришли бы вы навестить вашу бывшую супругу именно в тот самый злосчастный день ее убийства…
– Никто бы вас тогда, товарищ Груздев, там и близко так не заприметил, – проговорил подполковник, – а значит, улик против вас могло оказаться и недостаточно, чтобы разом всем кагалом нагрянуть к вам с обыском.
– А там, чего доброго, мы бы и сами на Фокса вышли, – перехватил инициативу Жеглов.
Панков, сердито помолчав, продолжил:
– Получается, что своим приходом вы помогли Фоксу скрыть следы его преступления, а уж сходу так впадать в горячку вам и вовсе вот нисколько не следовало. А тут еще и злосчастная записка, которую вы бывшей жене не подумавши написали.
Возникла пауза, которой незамедлительно воспользовался Жеглов:
– Буквально все было против вас, а вы к тому же вздумали излишне горячиться…
– Вы снова делаете из меня виноватого в ваших бесчестных просчетах! – по-старому, пусть и несколько охладевши, вспылил Груздев. – Вы это совершаете из боязни начальственных нареканий, хотя в ваших словах есть своя логика – преступник тоже был виноват!
– Ну вот, мы с вами, товарищ Груздев, и пришли к самому главному, – заметил Жеглов. – Именно Фокс хотел, чтобы вы по всей строгости закона ответили за совершенное им кровавое преступление. И после этого ему, уж мне поверьте, жилось бы на белом свете только лишь поболее радостнее, поскольку никакие страшные сны его бы нисколько так не тревожили. Сидел бы он сейчас в воровской «малине» или в ресторане и пропивал, да с большим уж аппетитом проедал все украденное у Ларисы Груздевой добро. Я ведь и сам дал, надо признаться, маху. Мы ведь здесь, знаете ли, товарищ Груздев, вовсе не затем в поте лица работаем, чтобы невиновного сделать обязательно так виновным, а наоборот, дабы доказать вину виноватого. И если бывают ошибки… Разве в медицине их никогда не бывает? Ведь бывает же, что по ее милости человек умирает в расцвете лет?
Груздев разом ударился в краску:
– Вы эти грязные намеки бросьте, Жеглов! В моей медицинской карьере черных пятен не было и не будет!
– Я вовсе так нисколько не намекаю на вашу профессиональную деятельность. Я хочу только, чтобы вы до конца уяснили общность нашей с вами важной работы… Если нечаянно ошибетесь вы или я, то это запросто может сжечь дотла чью-нибудь жизнь.
– Жеглов, не говорите мне под руку, – устало произнес Груздев. – Мне, может быть, завтра или послезавтра уже придется оперировать, а случаи самые разные бывают.
– Я только к тому и клоню, – продолжил Жеглов, – что я человек, а не злое чудовище. И вы вряд ли представите себе, насколько мне горько было бы затем вдруг узнать, что вы, оказывается, были только вот беспечной жертвой преступной хитрости матерого преступника. Я стараюсь по мере сил избавить этот мир от зла, а при такой работе профессиональные навыки сами собой постепенно вырабатываются, точно такие как у докторов, так что вы меня за излишнюю грубость, пожалуйста, простите. В трамвае я бы никогда вам не нахамил, а на работе так непременно. Это уж, знаете ли, старая привычка, можно даже сказать, рефлекс. Да и как прикажете разговаривать с человеком, который, судя по всему, свою жену убил, причем из корысти, а не из слепой ревности? Кстати, когда вам без промедления надлежит совершить срочную и самую незамедлительную ампутацию, разве вы не можете допустить непоправимую ошибку? Ведь вы человек, а значит, можете оказаться бессильным перед своим же нескромным самомнением! Так что если вот завтра меня с пулей в плече привезут в больницу, и я окажусь на вашем операционном столе…
– Жеглов, вы снова на что-то туманно намекаете. Я это нисколько не потерплю. В своей работе я личного отношения не допускаю…
– Боже упаси, товарищ Груздев! Я вам только еще раз о том напоминаю, что работа у нас с вами сложная, ответственная, а потому и страшные ошибки всегда совершенно так неизбежно при этом возможны. Всякий может сгоряча ненароком ошибиться. И жаловаться надо бы все-таки разве что на того, кто шел на намеренное преступление, то есть на такого сотрудника органов, который мучил бы вас, пожилого человека, бесконечными и пристрастными допросами. А еще на того, кто грубой силой попытался бы вырвать из вас признание в том преступлении, которого вы никогда не задумывали и не совершали. Я-то вас нисколько не мучил, а только допрашивал, и, уж поверьте, не очень грубо. Так давайте же, товарищ Груздев, не будем уподобляться тем жалобщикам, которые привозят больного, когда ему становится совсем уж плохо. А когда он по несчастью умирает на столе хирурга, они во весь голос кричат: «Убийца в белом халате!»
– Откуда вам стало это известно? – примирительно спросил Груздев.
– Ну, мне ли об этом не знать? Вот, к примеру, недавно одного доктора на суде оправдали… Поскольку в процессе следствия было неопровержимо доказано, что больного привезли в больницу только через целых двенадцать часов. То есть разве что тогда, когда все присутствовавшие на поминках успели окончательно протрезветь и выспаться. Да еще и никуда совсем не торопясь, раз они первым так делом наспех успели опохмелиться. А надо было срочно привести к нему хотя бы фельдшера. Он обработал бы и перевязал все те с одного виду маленькие ранки. Уж после того, как пожилой человек на разбитую бутыль задом сел, много ли у медиков будет времени, чтобы спасти его жизнь?
– Это зависит от степени кровотечения, – беззлобно отозвался Груздев.
