скачать книгу бесплатно
– Появилось дело, в котором нам – всей нашей команде «Целестины» – необходимо принять участие. Господин де Мориньер предложил нам…
– Господин де Мориньер? – она перебила его, наморщила лоб. – Я слышала, кажется, уже недавно это имя.
Клементина задумалась. Ах, да! На днях Северак радостно размахивал перед её носом исписанным листком бумаги:
– Господин де Мориньер привёз мне письмо от моей невесты!
Рамболь смотрел на неё с удивлением – он засомневался вдруг, не перепутал ли чего:
– Мне казалось, вы должны быть знакомы. Разве не он просил моего дядю принять вас на борт «Целестины»?
Она пожала плечами.
*
Клементина ничего не боялась. И, если бы не сложности в отношениях с мужем, она чувствовала бы себя вполне довольной. Она столько нового узнала с тех пор, как они ступили на землю Новой Франции! И каждый день приносил ей новые впечатления.
Она с любопытством наблюдала за жизнью индейцев. Это было несложно. Часть из них строила свои жилища прямо между домами белых – изгороди их, сложенные из обтёсанных, очищенных от коры брёвен, вплотную соприкасались с изгородями, сооружёнными белыми. Из окна гостиной она часто наблюдала за тем, как играли у индейских хижин дети, как курили трубки взрослые. Тонкие струйки дыма тянулись из индейских домов. Запахи обедов, готовящихся в длинных домах гуронов – именно их деревушка располагалась на поляне, чуть наискосок от её дома – смешивались с ароматами, доносящимися из кухонь белых. И Клементина привыкла к этому сочетанию так же, как привыкла к запаху табака, горячей смолы и гомону индейской малышни.
*
Клементина выбрала себе духовника – маленького, круглолицего священника с добрыми глазами. Он, в самом деле, был необычайно добродушен и мягок. Клементина с радостью открывала ему своё сердце. И немало времени проводила рядом с ним.
Он рассказывал ей о жизни в Квебеке. Говорил об индейцах.
Однажды Клементина уговорила его взять её с собой в индейскую деревушку, расположенную у самых стен города. На небольшой и относительно ровной площадке, примыкающей к расщелистой, как обломанный драконий зуб, скале, тянулись, разделённые широкими полосами свободного пространства, длинные дома из коры вяза. У домов играли дети. Матери их сновали туда-сюда: следили за детворой, готовили на кострах еду. Старуха, расположившаяся у входа в один из домов, какое-то время пристально смотрела на Клементину. Потом поманила её к себе.
Клементина приблизилась. Старуха взяла её за руку, долго вглядывалась в лицо. Затем произнесла что-то – коротко, резко, будто выплёвывала из себя слова. Смотрела настороженно, колко.
– Что она говорит? – спросила Клементина у священника, стоявшего рядом.
Тот перебросился со старухой несколькими фразами. Потом пожал плечами:
– Говорит, что вам лучше держаться подальше от их домов, чтобы не пришлось выбирать между преданностью дому и преданностью народу.
– Что это значит?
– Не знаю.
Клементина улыбнулась старой индианке. Потом обернулась к священнику.
– Научите меня говорить на их языке, – сказала вдруг.
Он удивился:
– Вы хотите знать язык гуронов?
Услышав ответ, покачал головой:
– Не знаю, возможно ли это.
– Почему вы сомневаетесь, святой отец?
– Чтобы говорить с индейцами, мало знать язык, надо научиться мыслить как они. Видите ли, дитя моё, мы очень… очень сильно отличаемся от них.
– Так ли сильно? – улыбнулась Клементина, глядя на то, как мальчишки – юркие, темноволосые – играли у одного из домов в мяч. – Если судить по их играм, мы должны были бы говорить на одном языке.
Священник покачал головой:
– Вы ещё мало знаете.
– Должно быть, – согласилась Клементина. – Именно поэтому я и прошу вас, святой отец, помочь мне узнать больше.
*
Клементина была настойчива. Силу этой настойчивости – Оливье де Лоранс, впрочем, называл её упрямством – отец Моризо узнал очень скоро.
Клементина ходила вместе с ним по индейским деревушкам, облепившим со всех сторон Квебек. Пока иезуит завоёвывал души гуронов и абенаков, пока он исповедовал и отпускал грехи уже обращённых индейцев, она играла с индейскими детьми. Общалась с помощью жестов и нескольких, уже известных ей, слов с индианками.
Собираясь в гости, Клементина непременно прихватывала с собой из дома лакомства, угощала ими детвору. Довольно скоро индейцы привыкли к этой странной белой. Дети, едва завидев, бежали к ней – знали, что она непременно угостит их чем-нибудь вкусным. Женщины не возражали, когда она подсаживалась рядом. Смотрела внимательно, иногда бралась помогать: помешивала варившиеся в котелке бобы, когда матери отвлекались на шалунов-детей; перебирала коренья, связывала их в пучки; смотрела, как женщины занимаются выделкой шкур – вымачивают их, обезжиривают, очищают скребком. Этого, последнего, касаться ей не позволялось. Да она и не стремилась. Смотрела только. Интересовалась.
– Ваше сердце открыто людям. Это хорошо, – сказал ей однажды отец Моризо, застав её за «беседой» с очередной индианкой. – На этой земле нельзя иначе. Отторгая – не выжить.
Глава 6. Встреча
Иногда Клементина приходила в храм между службами, иногда задерживалась по их окончании. Ей нравилась гулкая тишина собора, прерываемая лишь лёгкими шагами служителей да тихим их покашливанием. Нравился свет, лившийся из узких окон вверху, лики ангелов, обращённые к ней. Нравился покой, снисходящий на неё, когда она пребывала в стенах храма. Звуки органа, голоса певчих, запах ладана – всё это действовало на неё умиротворяюще.
И в этот вечер Клементина осталась после вечерней службы.
Весь день она была занята по дому: отвечала на приглашения, разбиралась с уже заготовленными продуктами, составляла списки того, что ещё предстояло заготовить. Наблюдала за тем, чтобы все были заняты.
Клодин взбивала в погребе масло из овечьего молока. Николь готовила обед. Мари занималась уборкой. Сама Клементина долго возилась на кухне с тестом, потом пекла бисквиты. К обеду пришёл муж – усталый, холодный. Чужой.
Они обедали вдвоём – в полном молчании. Оливье де Лоранс отправлял в рот кусок за куском, время от времени делал глоток-другой красного бургундского. Клементине казалось, он не ощущал вкуса. Не понимал что ест и что пьёт.
Она поднимала время от времени глаза от тарелки, смотрела на мужчину, сидящего напротив. Снова опускала взгляд. Им не о чем было говорить.
К вечеру напряжение и усталость переполнили Клементину. Оттого, когда служба закончилась, она не торопилась покидать церковь.
Прикрыла глаза, задумалась. Вспоминала дом, родителей. Детство. Ей вдруг остро захотелось домой. Так остро, что, кажется, будь у неё сейчас хотя бы один шанс, хоть одна, самая неочевидная, возможность уехать, убраться… пешком уйти отсюда, она бы ушла. Но об этом нечего было и мечтать.
Она сидела, задумавшись. Не заметила, как разошлись по домам прихожане, как никого не осталось подле неё. Скамьи опустели. Дети, поющие в хоре, покинули свои места.
А она всё продолжала сидеть с закрытыми глазами – вдыхала ароматы, слушала затихающие звуки. С едва слышимым скрипом где-то в глубине собора открывались и закрывались двери, кто-то, шаркая, проходил мимо – в одну сторону, потом в другую.
В боковом нефе разговаривали двое. Поначалу звуки их речи сливались для Клементины в одно целое – эту чудесную музыку погружающегося в сон храма. Потом она стала различать голоса. Один принадлежал епископу. Второй… второй был ей незнаком, но тембр его, мягкость его звучания, действовали теперь на неё гипнотически.
Чтобы сбросить с себя оцепенение, выйти из этого странного, полубессознательного состояния, Клементина усилием воли распахнула глаза, поднялась.
Наверное, она сделала это слишком резко. Всё поплыло, она покачнулась, ноги отказывались держать её. Чтобы не упасть, ей пришлось снова опуститься на скамью.
Она не заметила, как он подошёл. Оттого вздрогнула, услышав вдруг у самого уха:
– Вам плохо, мадам?
Повернула голову, взглянула на стоящего перед ней человека в чёрной сутане.
– Ничего страшного, святой отец. Голова закружилась.
Он присел рядом. Взял её за руку, пощупал пульс.
А она, взглянув на него только, замерла. Не могла заставить себя отвести глаз. Смотрела на его склонённое лицо, на тонкие пальцы, сжимающие её запястье, и краснела. Думала: что, если он заметил, как наблюдала она сегодня за ним в течение всей службы?
Он – один из тех, кого индейцы называли Черными Платьями, – стоял вместе с другими иезуитами возле хоров наверху. Строгие, неподвижные, они напоминали черных воронов. Ей казалось, вот взмахнут они руками, и руки их превратятся в крылья.
Иезуиты эти были похожи друг на друга, как близнецы. Бледные, застывшие. Торжественность в них странным образом уживалась с отрешённостью. Клементина не могла понять этого сочетания. Возможно, думала, потому она и отметила в первый момент его, стоявшего с самого края. Чуть сбоку, чуть в стороне.
Лицо его было смугло. Чисто выбритое, как и лица остальных, стоявших рядом с ним, оно выделялось какой-то особенной, необычайно привлекательной для всякого стороннего человека, живостью. Из всех них он единственный «присутствовал» на этой службе – слушал, смотрел, о чём-то думал.
Но кроме этого было что-то ещё…
Клементина осознала это «что-то» в тот момент, когда он, подняв голову, взглянул ей в глаза:
– Отчего вы так смотрите на меня, дитя моё?
Она смутилась.
– Простите. Я… Почему-то лицо ваше кажется мне очень знакомым, отец мой.
Иезуит улыбнулся. После небольшой паузы ответил:
– Возможно, мы когда-нибудь встречались?
– Нет-нет, – покачала она головой, – это совершенно исключено. Всю свою прошлую жизнь – до того, как оказалась здесь, в Квебеке, – я прожила в Аквитании, в старом замке на берегу Гаронны. И никуда из него не выезжала. Так что… я не думаю, святой отец.
Отпустив её руку, он поднял голову. Огляделся. Поискал кого-то взглядом. Нашёл, развёл руками – ну что там?
Мальчик, одетый в чёрный костюм, единственным украшением которого был белоснежный воротничок, подбежал к ним с виноватым видом. Подал иезуиту кружку с водой.
Тот усмехнулся:
– Рotius sero quam nunquam[2 - лучше поздно, чем никогда (лат.)], дитя моё?
Мальчишка закусил губу.
– Da veniam, mea pater[3 - простите, отец мой (лат.)].
Иезуит повернулся к Клементине.
– Я вижу, что вам уже лучше. Но всё же выпейте.
Поднёс воду к её губам. Пока она пила, продолжал придерживать кружку за днище. Потом выпустил её из рук, поднялся.
– Я сейчас вернусь. Дождитесь моего возвращения, мадам.
Клементина кивнула. Обхватила кружку двумя руками.
– Он очень добрый, – прошептал мальчик.
– Кто?
– Отец д`Эмервиль.
Клементина подумала – добрый? Возможно. Но если бы её спросили о впечатлении, которое произвёл на неё этот иезуит, она в первую очередь сказала бы, что он умный и необычайно проницательный. Когда он смотрел сейчас на неё, ей казалось, он проникает взглядом, сознанием своим в каждый уголок её сердца. Не намеренно, нечаянно. Потому только, что так устроен. И Клементина подумала даже, что это, должно быть, чрезвычайно неудобно – видеть всякое движение души собеседника. И собеседнику тому случайному – неудобно, неловко. Не убережёшься – и всякая твоя мимолётная, возможно, неприглядная, предосудительная мысль, которую ты, едва осознав, в иное время в зародыше бы уничтожил – уже стала чужим достоянием. И не откажешься от неё, не отречёшься.
Клементина смотрела, как отец д`Эмервиль подошёл к ожидавшему его у алтаря епископу, что-то сказал ему. Монсеньор де Лаваль бросил взгляд в её сторону. Коснулся рукава собеседника, ответил. Иезуит улыбнулся, соглашаясь.
Епископ подозвал убирающегося в храме мальчишку. Выслушав приказание, тот кивнул и сломя голову кинулся из церкви.
Увидев, возвращающегося иезуита, Клементина приготовилась подняться. Вспомнила о кружке, которую продолжала держать в руках. Протянула её мальчику.
– На, возьми. Спасибо тебе. И прости, что заставила тебя ждать.
– И вы тоже добрая, – шепнул мальчонка, взглядывая на отца д`Эмервиля.
Тот повёл рукой – ступай. Покачал головой, отмечая движение Клементины.
– Посидите немного. Сейчас подадут экипаж.
Слова его произвели ровно обратный эффект. Она подскочила:
– Что вы, святой отец! Не надо. Я вполне в состоянии дойти до дома сама.
Он улыбнулся:
– Не сомневаюсь. Но его преосвященство считает, что лошадям не мешает размяться.
Ей ничего не оставалось, как вновь послушно опуститься на скамью. Клементина ждала, что повиснет неловкая пауза – состояние стеснённости стало для неё привычным, – однако отец д`Эмервиль, похоже, был гораздо более умел в части ведения светских бесед, чем можно было предположить. Он заговорил – тихо, тоном почти интимным. Говорил о подготовке города к предстоящим праздникам, о желании его преосвященства, монсеньора де Лаваля, открыть в Квебеке церковную семинарию, о детях – о том, как будет хорошо, когда у них появится возможность получать на этой земле образование.
Он говорил, и Клементина была благодарна ему за то, что ничто из сказанного им не требовало её ответа. Он не ждал, что она примет участие в разговоре. Просто заполнял паузу.
Когда экипаж подали, он поднялся. Протянул к ней руку.
– Я провожу вас домой, дитя моё, – сказал.
Она воскликнула:
– О, нет! Не нужно, благодарю. Мне и так неловко, что я отвлекла вас от вашего долга.
