Вторая жизнь Нолика

Надежда Храмушина

Вторая жизнь Нолика

Пролог.

Сеня Нолик уже битый час сидел на залитой жарким июльским солнцем веранде, и слушал рассказ своей бабушки Октябрины Семёновны о том, как в далёком одна тысяча девятьсот каком–то году на работе её наградили путёвкой в Геленджик, и как она впервые увидела море, и как испугалась проплывающей рядом с ней медузы. Он нервно барабанил пальцами по столу и украдкой посматривал на часы. Когда же она, наконец, закончит свою бесконечную историю! Но бабушка после воспоминаний о поездке на море сразу же перешла к следующей истории, которую он тоже слышал десяток раз, о том, как она узнала, что его мать бросила учёбу в техникуме и устроилась работать на завод, так как влюбилась в этого необразованного слесаря, это она про его отца. Конечно, бабушка его вкусно накормила, но он же не ради этого к ней приехал на самой первой электричке в свой выходной день. Справедливости ради надо заметить, с бабушкиным борщом не сравнится ни одно блюдо в скромной столовой проектного института, где он трудился. Но время шло, он пил уж третью чашку чая, ожидая, когда можно вклиниться в её монолог.

Бабушка на минуту замолчала, прислушиваясь к звукам на улице, и он, воспользовавшись долгожданной паузой, перешёл к делу:

– Ба, помнишь, у тебя в ящике с инструментами валялась железная трубка с пружинкой? У неё ещё на боку была гравировка на иностранном языке?

– Помню, – кивнула Октябрина Семёновна. – Это твой дед, когда они с …

– Где она? – бесцеремонно перебил её Сеня. – Я посмотрел, в ящике её нет. Ты ничего из него не выбрасывала?

– Я в него даже не заглядывала, – ответила бабушка и подозрительно посмотрела на него. – А зачем тебе она понадобилась?

– Надо, – коротко ответил он и, встав из-за стола, пошёл с веранды, на ходу бросив: – Пойду ещё раз посмотрю, может, не заметил.

– Зачем тебе, скажи на милость, вдруг понадобился старинный инструмент для извлечения пуль? Что за надобность такая в нём возникла? – ворчливо неслось ему вслед.

– Говорю, надо.

– Там она должна быть, кому она нужна! Смотри, осторожнее с ней, твой дед тогда всю ладонь в кровь сбил, когда на какую-то кнопку нажал неосторожно!

Сеня распахнул дверь в сарай, приставил к ней валявшееся рядом полено, и вновь склонился над ящиком, заполненным старым отработанным инструментом. Порывшись немного, он опрокинул его на деревянный пол и стал перекидывать высыпанный хлам из одной кучи в другую. Усердие его было вознаграждено. Серая грязная трубка выпала из клубка прилипшей к ней пакли, вся замотанная в обрывки разноцветных верёвок и проволоки.

Он аккуратно освободил её от посторонних предметов, нашёл более-менее чистую тряпку и протёр ею основную трубку, к которой по бокам крепились две тонкие трубки, загнутые под прямым углом и прикрепленные с обоих концов к тонким кольцам, которые охватывали с двух сторон мелкую тугую пружину на основной трубке. Прибор отдаленно напоминал русскую букву «Ф», или какой-то игрушечный арбалет. На боку ручки, среди глубоких коротких рисок, была тонкая гравировка, которую невозможно было прочитать невооружённым глазом, так как буквы были настолько мелкими, что сливались между собой. Дед говорил, что это очень старый инструмент и называл просто немыслимую дату его изготовления – начало шестнадцатого века. Таким приспособлением доставали пули и дробь из мягких частей тела человека. Сеню эта конструкция тогда не заинтересовала, но вчера вечером он в интернете увидел схематический рисунок такого же прибора, и приписку: « Старинный извлекатель пуль. Куплю за десять тысяч долларов. Расчет сразу». Сеня обрадовался такой неожиданной удаче. Вопрос с покупкой автомобиля, можно сказать, был решён. Он перевёл свою удачу в рубли, присвистнул от удовольствия и уже через час знал, какой марки машину себе купит. Он еле дождался утра и поехал в деревню к бабушке, надеясь, что столь ценную, как оказалось, вещь, она не выбросила на помойку.

Очистив прибор от грязи, Сеня сразу же набрал номер телефона под объявлением и после второго гудка ему ответил приятный женский голос:

– Да, говорите.

– Здрасьте. Я по объявлению.

– Да, хорошо. Вы где находитесь?

Сеня удивился тому, что его не спросили ничего о том, на самом ли деле у него есть предмет продажи, не попросили фотографию его, и растерянно ответил:

– Я в Екатеринбурге.

– Сейчас?

– Что сейчас?

– Вы прямо сейчас находитесь в Екатеринбурге?

– Нет, я там живу…

– Где Вы находитесь именно сейчас? В данный момент. – Настойчиво спросила его барышня.

– В деревне Малышево. У бабушки.

– Мы выезжаем к Вам. – Торопливо проговорила она и отключилась.

Сеня оторопел. Как сейчас? Куда приедут? Она даже адреса его не спросила. Или что, она думает, что в деревне всего один дом? Странная какая-то. Да ладно, лишь бы деньги заплатили. Он поднялся, ногой подопнул к перевернутому ящику разбросанный хлам, скидал всё обратно в ящик и вышел из сарая. Бабушка выглянула с веранды и спросила его:

– Нашёл?

– Да.

– И что будешь с ним делать?

– Отдам в музей, – соврал он.

– И хорошо, – кивнула бабушка, – вещь старая, такие сейчас не делают. Она то ли немецкая, то ли английская, забыла, дед ведь говорил. Ох, совсем памяти не стало. Ну, ничего, учёные разберутся.

Сеня вымыл руки, закрыл на ключ дверь сарая, взял прибор, и только собрался снова подняться на веранду, как за воротами послышался шум подъезжающей машины и раздался резкий сигнал. Он вздрогнул, прошло всего минут десять после телефонного разговора. Они что, соседи? Он заскочил на лавочку и заглянул через забор. Машина незнакомая, чёрный большой внедорожник с затонированными стеклами. Нехорошее предчувствие шевельнулось у него в груди.

– Это что, к нам? – забеспокоилась бабушка.

– Да, наверное, из музея, – ответил Сеня и пошёл к воротам, потом вернулся, и оставил прибор на лавке.

Он открыл калитку, в машине сразу же распахнулась водительская дверь, и из неё выпрыгнул невысокий коренастый парень, в ярко красном спортивном костюме и, улыбаясь, подошёл к Сене, протягивая руку:

– Лев Торошин. А Вы, как я понимаю, Семён Нолик?

Сеня пожал ему руку, непроизвольно насторожившись – он точно помнил, что не называл барышне своё имя и фамилию, поэтому подозрительно произнёс:

– Мы знакомы?

Лев ничуть не смутился а, наоборот, весело рассмеялся и похлопал Сеню по плечу:

– Так по номеру телефона определили, такая уж у нас профессия! – и тут же принял серьёзное выражение и спросил: – Прибор у Вас с собой? Где он?

– Здесь. А деньги Вы привезли? – задал встречный вопрос Сеня.

– Да, – Лев кивнул в сторону машины. – Десять тысяч, как и заявлено, строго по курсу, не сомневайтесь, сразу рассчитаюсь. Несите прибор.

– Как-то Вы быстро, – не удержался от комментария Сеня.

– Я тут рядом был.

Он повернулся и пошёл к машине, а Сеня взял прибор, успокаивающе кивнул бабушке, которая стояла возле крыльца, и тоже пошёл вслед за ним. Внутренний голос у него буквально надрывался внутри, предупреждая, чтобы он не садился в машину, но десять тысяч долларов на дороге не валяются.

Он сел рядом с водителем, протягивая ему прибор. Лев взял его, внимательно разглядывая гравировку, потом отвел железки, на что-то нажал, и прибор схлопнулся в одну круглую трубку. Открыв бардачок в машине, он достал из него бархатный малиновый мешочек и осторожно положил прибор в него. Потом вытащил из-за своего сиденья потрёпанный портфель и положил мешочек в него. Сеня ждал.

Лев завёл машину, и, повернувшись к Сене, сказал:

– Я думаю, тебе будет интересно узнать, что же это такое! – и, не дожидаясь ответа Сени, добавил: – Мы тебя приглашаем.

Глава 1. Недолгое счастье Яры

Семья у Яры была большая – двенадцать душ, как и положено по Домострою, с его патриархальным укладом жизни – мать, отец, бабки и дедки, и множество детей. Она была самой старшей из детей, кроме неё было ещё три сестры и пять братьев. Отец уже два раза к дому пристройки делал, но места всё равно было мало, и Яра со своей младшей сестрой спали на полу, под большим обеденным столом. С самого утра вся семья собиралась за этим столом, быстро ели то, что приготовит им мать, а потом расходились по своим делам. А дел хватало на всех и на целый день, от темна до темна. Зимой было полегче, не надо было в поле работать, скотину на выпас гнать, но зато была другая работа – на всю семью ткать и шить, штопать и латать. А когда в эту зиму мать родила ещё одного братика, Яра, слушая, как за стенкой надрывается младенец, лежала с открытыми глазами, а по её щекам катились крупные слёзы. Когда-нибудь она будет отдыхать? Только-только начал самостоятельно ходить четвёртый из её братьев, к которому она была приставлена нянькаться, и она вздохнула с облегчением, наконец-то руки отдохнут! А сейчас ещё одного бог послал, пятого! И это ещё полбеды, она уже привыкла нянькаться, но и остальные обязанности по хозяйству никто с неё не снимал – она должна была напоить корову с теленком, три козы, два десятка кур, накормить их и клети вычистить. А кроме этого должна была помогать бабке ставить квашню, стряпать, топить печь, перебирать пшено, и ещё целая куча дел, как раз столько, чтобы заползать под стол поздно вечером без задних ног.

Яре исполнилось уже шестнадцать лет, и она всем своим девичьим сердцем желала поскорее выпорхнуть из отчего дома, от этих бесконечных будней, от старой ворчливой бабки, сопливых и неугомонных младших братьев-сестёр, но никто её не сватал. Её подружка Фима была уже сосватана и считала денечки, чтобы поскорее уйти из дома. Ей бедняжке тоже жилось не сладко, её отец был скор на расправу, и частенько Фима ходила поколоченной, старательно прикрывая платочком следы побоев на лице. Но у неё хоть появилась надежда, что она скоро простится со своей безрадостной жизнью, а у Яры и этого не было. Дни шли уныло и однообразно, один день сменял другой, похожий на все остальные, и Яра уже отчаялась услышать в сенях весёлый голос свахи: «У вас товар, а у нас – купец».

А летом жизнь Яры вдруг круто изменилась. Через их деревню проходило отступление русской армии, которую преследовал Наполеон, и в их избе оставили раненного молодого пехотинца Волынского полка Петра Лопатина. Яра ухаживала за ним со всем пылом молодого девичьего сердца, и он благодарно смотрел на неё, иногда брал её руку в свою и шептал, что она мила ему, и что он уже никогда не сможет жить без неё. И уже через четыре дня Яра втихаря собрала с собой узелочек, помолилась на дорогу, и рано утром они с Петром отправились вслед за отступающей армией. Идти они могли только ночью, по лесам, не выходя на дорогу, так как следом за ними продвигалась огромная армия французов, и они уже видели их многочисленные костры за своей спиной.

Пётр был ещё очень слаб, и уже через пару часов ходьбы Яра забирала у него сначала вещмешок, а потом и он сам, опираясь на её плечо, повисал на ней. Но Яра была крепкой девушкой, а то, что милый её сердцу жених с ней рядом, удваивало её силы. Продвигались они очень медленно, поэтому, когда на третью ночь они вышли в путь, костры вражеского лагеря они увидели не позади себя, а впереди. И тут ещё Петра всего залихорадило, а перевязанный бок его снова закровоточил и тряпка моментально намокла от крови.

Он сидел бледный, закрыв глаза, и Яра решила, что этой ночью они не пойдут, а подождут, когда французы уйдут дальше. Всю ночь Яра прижимала Петра к себе, стараясь своим теплом унять дрожь в его теле. Под утро он заметался, весь покрытый потом, застонал, и Яра по-настоящему испугалась за него. Утром он уснул, она наломала еловых веток, соорудила над ним шалаш, а сама отправилась на поиски трав, которые, как она знала, могли укрепить Петра, придать ему силу и остановить кровь. Бабушка всегда показывала ей в лесу на травы, которые помогают при различных болезнях, при слабости, при гнойных высыпаниях. Вернувшись с охапкой лекарственных трав, она разожгла костёр, набрала из ручья воды и поставила её греться, чтобы приготовить отвар. Она думала, что французы уже далеко от них, поэтому не боялась, что дым заметят.

Но оказалось, что они попали в самый центр продвижения неприятеля. Те костры, которые они видели ночью, были от передового отряда, а следом за ним шло остальное войско. И когда невдалеке она услышала ржание лошадей и топот копыт, было уже поздно прятаться. Да и куда они могла спрятаться! Пётр не вставал, а быстро утащить его на себе она бы не смогла.

Из-за деревьев появились четыре всадника и, спешившись, они разметали шалаш и грубо вытащили раненного Петра, бросив его чуть ли не в костёр. Яра закрыла собой Петра, прижимая его к себе, но их обоих перекинули через седло и повезли к обозам. Пётр был в военной форме, поэтому его кинули на телегу, где лежали ещё несколько раненных военнопленных, а за этой телегой шли ещё десятка два скованных русских солдат. Яру толкнули на дорогу перед небольшой повозкой, из которой вышел седовласый французский офицер и помог ей подняться. Он с ней заговорил по-русски:

– Не бойся, мадемуазель, мы воюем только с солдатами. Как твоё имя?

– Яра.

– Это твой муж? – Он кивнул на телегу с военнопленными, где лежал Пётр.

– Нет, жених.

– О, смелая мадемуазель, я помогу твоему жениху. Я есть доктор. Я помогу ему, а ты поможешь мне? Хорошо?

Ещё не до конца веря в такой счастливый случай, Яра закивала головой и торопливо заговорила:

– Я всё сделаю, всё что надо, я и стирать могу, и дрова колоть, и с лошадьми управляться, только помогите ему!

– О, такой молодой мадемуазель не придётся колоть дрова, нет, нет! С этим вполне справятся и мои солдаты, но мне нужно, чтобы ты помогала мне в госпитале, когда я промываю и зашиваю раны. Мои солдаты исполнительны, но в них совершенно нет сноровки, которые есть у русских мадам.

Так Яру взял к себе в полевой госпиталь медик четырнадцатой пехотной дивизии мсье Кавелье. Ей выдали чистую одежду, белоснежный капор и фартук со множеством карманов. Мсье Кавелье сразу начал учить Яру названиям инструментов, которые он носил с собой в походном саквояже, и правильности накладывания жгутов и повязок на раны. Он был с ней галантен, следил, чтобы она была всегда накормлена, чтобы никто её не обижал. При каждой свободной минуте Яра бежала к Петру, чтобы посмотреть, как идёт его выздоровление. Кавелье, как и обещал, первым делом помог Петру, промыл его раны, обработал их свинцовой водой и наложил тампон, пропитанный воском со слоем хины, чтобы затянулись края раны. Петр к вечеру следующего дня очнулся и, увидев себя связанным среди военнопленных, застонал, а узнав от Яры, что она помогает французскому доктору в госпитале за то, что тот помог ему, Петр стиснул зубы и прошептал: «Лучше бы ты дала мне умереть!»

Яра не обратила внимания на слова Петра, она была рада, что у него спал жар, что рана стала сухой. Она промыла раны и всем остальным русским военнопленным, собственноручно приготовила отвар для восстановления сил и принесла им. Кавелье тоже очень заинтересовался этим отваром, и она перечислила ему все травы, которые она использовала для его приготовления, а доктор всё тщательно записал в свою большую книгу.

На одной из стоянок, когда было уже темно, в кибитку к доктору пришёл очень худой офицер в разорванной и окровавленной форме, и они долго не выходили оттуда, и Яра слышала, что разговор их иногда срывался на крик, но потом сразу утихал, и слышно было, что Кавелье убеждает в чём-то незнакомца на их родном языке. Яра резала ткань на повязки, смачивала их в горячем воске и развешивала на деревянные брусья, которые установили солдаты. Через некоторое время её позвал Кавелье, и она заспешила к его кибитке.

– Яра, – зашептал он, плотно закрывая за ней двери кибитки, – ты мне должна помочь! Только что был мой коллега Моррель, он служит медиком в четвёртой пехотной дивизии генерала барона Дессе, и он обратился ко мне с просьбой помочь барону, тяжело раненному в бою. Барон принадлежит к одной из самых могущественных фамилий Франции, и если он умрёт, Моррель никогда не сможет получить практику ни в Париже, ни в любом другом городе у нас на родине. А ранение барона очень серьёзно, – он вздохнул. – И всё наше положение на фронте очень серьёзно, так как мсье Кутузов основательно потрепал наши войска в Бородинском сражении. Это счастье, что наш полк был в резерве, иначе мы бы сейчас уже захлёбывались от крови своих солдат! – доктор вытащил платок из камзола и вытер пот на лбу. – Яра, мы с тобой должны поехать к Моррелю и помочь раненному барону. Ты приготовь свой чудесный отвар и захвати его с собой. Поняла? Я сейчас быстро соберу свой саквояж. И давай поторопись, время дорого.

Яра была расторопной девушкой, и ей не надо было повторять дважды, тем более она всегда держала котелок с кипятком наготове. Заварив отвар, она решила заглянуть сначала к Петру, чтобы удостовериться, что с ним всё хорошо и он накормлен. Последнее время он почти не разговаривал с Ярой, молча смотрел себе под ноги, даже не поворачивал своей головы, когда она подходила к нему. Яра подошла к обозу, к которому были прикованы русские солдаты и остановилась, как вкопанная. Петра не было, не было вообще ни одного военнопленного, валялись только срезанные верёвки. Яра развернулась и побежала к своим вещам, она решила, что ей лучше тоже убежать, пока побег пленных не обнаружили, но возле её телеги уже стоял Кавелье с саквояжем и нетерпеливо махал ей рукой. Она трясущимися руками перелила отвар в глиняный кувшин и заспешила за Кавелье к открытой двуколке. Всю дорогу она думала о Петре. Как он мог оставить её здесь! Он ведь знал, что именно она упросила доктора смягчить их содержание. И Пётр не мог не знать, что наказание для неё будет более чем суровым.

– Они сбежали. Все! – наконец решилась сказать она и сжалась в комок, ожидая, что теперь разразится гроза.

Но доктор с минуту смотрел на неё, потом махнул рукой, и сказал:

– Молодец. Молодец, что сама сказала. Я знаю. Пусть бегут, если бог смилостивится к ним, они смогут найти своих, – потом тихо добавил: – Это даже к лучшему.

Он отвернулся и снова погрузился в свои мысли. Они проехали по выжженному лесу, потом пересекли небольшую речушку по мелководью и завернули за березовый лесок. Она увидела палатки и перевернутые телеги. Кругом лежали раненые, десятки раненых, сотни раненых, возле них суетились те, кто ещё мог ходить, на кострах дымились огромные котлы, а у самого леса копали могилы для тех, кто не пережил последний бой. Часовые пропустили их, узнав доктора, и они подъехали к большой карете с закинутой кровавой тряпкой дверью.

Яра зашли в карету вслед за доктором, где на импровизированной лежанке лежал пожилой бледный мужчина, в разорванной окровавленной на груди рубахе. Кругом была кровь, на полу, на стенах, на руках у Морреля. Тот, взглянув на Кавелье, грустно покачал головой и, обхватив свою голову руками, горестно вздохнул. Кавелье сказал несколько слов Моррелю, тот запрокинул голову раненному, и Яра влила несколько капель отвара ему в полуоткрытый рот. Барон сделал глоток, не открывая глаз. Кавелье тем временем достал из саквояжа верёвку и ловко перетянул ею руки барона. Потом он аккуратно достал из саквояжа длинный металлический инструмент, покрутил колёсики на нём и сказал Яре:

– Твоя задача – держать его голову, чтобы он не смог биться ею. Всё, следи за этим.

Он сказал ещё несколько слов Моррелю, и тот встал у ног барона. Кавелье потянул вниз одно из колесиков, после чего пружина начала растягиваться, и от большой центральной трубки рывком отделились две тонкие боковые трубки, словно парус на корабле, и доктор поднёс её к своим глазам, внимательно глядя на приплюснутый кончик трубки. Он зашевелили губами, беззвучно что-то говоря, и Яра подумала, что он молится. Потом Кавелье резко сказал:

– Коммонсет!

Моррель прижал ноги барона, навалившись на них своим телом, а Яра приподняла его голову, прижав к своей груди и крепко обхватив её руками. Барон очнулся, на минуту открыв глаза, и, увидев стоявшего над собой доктора с металлическим инструментом в руке, хотел или подняться, или перевернуться, но Яра и Моррель держали его крепко, а сил у него хватило только на один рывок, после чего он снова размяк и закрыл глаза.

Кавелье провёл рукой по его ране на груди, и у барона вырвался стон. Кавелье резким взмахом всадил тонкую длинную трубку в грудь барона, и тонкие трубки дёрнулись, растянув пружину, зажатую между двумя серебряными кольцами. Барон начал выгибаться, но Кавелье крепко держал его одной рукой за плечо, а другой придерживал прибор. Яра видела, как на груди барона в районе укола стали вздуваться небольшие шишки и ей показалось, что он перестал дышать. Она и сама перестала дышать, подумав, что барон умер. Она почувствовала, как под её пальцами кожа у барона стала холодной, настолько холодной, что она подняла глаза на доктора, чтобы ему это сказать. Он, словно чувствуя её испуг, помотал головой и сказал:

– Спокойно. Держи.

Моррель тяжело дышал, не отводя глаз с прибора, и в его глазах промелькнул испуг. Яра увидела, как мелко затрясся его подбородок, будто он сейчас заплачет. Один только Кавелье ничем не высказывал своего беспокойства. Через некоторое время он стал медленно вытаскивать трубку из груди барона. На удивление, на трубке не осталось ни одной капли крови. Но сам барон лежал белый, словно обескровленный покойник, и Яра уже не сомневалась, что он отошёл в иной мир. Почему тогда Кавелье такой спокойный?

Он вытащил из кармашка свёрнутую в несколько раз холщовую тряпочку, тщательно протер прибор, потом достал баночку с каким-то раствором и, брызнув из неё розоватую жидкость себе на руки, протёр их. Сделал знаками движение Яре и Моррелю, чтобы они отпустились от барона, и развязал ему руки. Моррель испуганно схватился за запястье барона, чтобы прощупать пульс, но Кавелье отвёл его руку и ободряюще похлопал по ней, после чего тот обессилено опустился прямо на пол кареты, и по щекам его покатились слёзы. Он, всхлипывая, что-то сказал Кавелье, но тот невозмутимо начал собирать свой саквояж, ответив ему парой фраз.

Они с Ярой вышли из душной кареты, оставив бездыханного барона и плачущего Морреля, и пошли к своей двуколке.

Когда они выехали из лагеря, Яра спросила Кавелье:

– Вы не смогли ему помочь?

Кавелье удивлённо повернулся к ней:

– С чего ты это решила?

– Он …. не дышит.

– Ему надо отдохнуть. Он должен привыкнуть к своей новой жизни.

– К новой жизни?

– Да, теперь он … никогда не будет дышать. Но будет жить.

– Вы смеётесь надо мной? – обиделась Яра. – Так не бывает.

– Бывает, – вздохнул Кавелье, – ещё как бывает! – потом добавил: – Бывают на свете вещи пострашнее смерти, но с ними тоже можно жить.

Проехав речушку, Кавелье велел кучеру одному ехать в лагерь, а они с Ярой пошли пешком через поле. Над ними висела полная луна, серебря высокие травы и листву, замершую в ожидании ветра. Кавелье нёс саквояж, и Яра удивилась, почему он не оставил его в двуколке.

– Яра, этот прибор, который ты сегодня видела в деле, принадлежал когда-то моему деду, – вдруг заговорил с ней Кавелье, замедляя шаг. – Он много лет учился медицине у самых выдающихся врачей на Востоке, и когда вернулся в своё поместье в пригороде Парижа, сам начал принимать больных, готовить лекарства по своим рецептам и даже открыл аптеку. Слава о нём быстро начала распространяться не только в городе, но и далеко от него. Дед не только лечил людей, причём брался даже за самых безнадёжных, от которых отказались прочие эскулапы, но и занимался исследованием новых методов лечения старых болезней. Меня привезли к нему, когда мне было двенадцать лет. Мои родители умерли рано, нас с моей сестрой воспитывала моя бабка по отцовской линии. Но она отличалась сварливым нравом, очень неуживчивым характером, и умудрилась рассориться со всеми своими детьми и родственниками, лишить всех наследства, и поэтому, ничего удивительного, что однажды утром её нашли задушенной в собственных покоях. Сестру мою, которая к тому времени была уже взрослой, увезли к нашей тётке в Булонь, а меня отправили к деду. Он был суровым, но добрым, и сразу же с первого дня взял меня к себе в помощники, за что я ему несказанно благодарен. Я не знаю, когда он спал и спал ли вообще. С самого раннего утра к нему шли люди, и целый день во дворе нашего дома была очередь из больных разных сословий. Если у человека не было денег, дед всё равно помогал ему, и делал это так же добросовестно, как и за деньги. После того, как был отпущен последний больной, дед шёл в аптеку и готовил лекарства, и это иногда продолжалось до глубокой ночи. Но и после этого он не торопился в спальню, а шел к себе в лабораторию, куда не пускал никого, даже меня, и там до утра проводил свои тайные опыты. Я помогал ему в аптеке, выполнял простейшие операции – выпаривал, давил, растирал в порошок, выжимал. Через год дед мне уже доверял более ответственные операции – под его присмотром я готовил настои и порошки. Но самое главное, он начал меня брать на приемы больных, и я понемногу стал постигать науку медицину, самую интересную на этом свете, как считал мой дед. Через три года я уже ездил с ним по деревням, посещал больных и раненых, прямо на месте мы готовили с ним снадобья, иногда он оставлял меня одного при больном до истечения опасной фазы болезни. Мне доверяли, конечно, благодаря тому, что доверяли моему деду. Когда мне исполнилось семнадцать лет, дед отправил меня учиться в Болонский университет, где в то время на кафедре медицины и нравственной философии преподавала профессор Лаура Баси. Я, помимо медицины, изучал юриспруденцию и философию, а также постиг искусство пития и волочения за дамами, полюбил театр. Разумеется, после окончания университета я решил не возвращаться в поместье к деду, а уехал в Париж, так как в городе было гораздо веселее. Прожив, таким образом, одиннадцать счастливейших лет там, я получил письмо от деда, который срочно вызывал меня к себе. У меня к тому времени была уже достаточно обширная клиентура, правда не из самого богатого сословия, но на хлеб и театр мне хватало, семьёй я не обзавелся, так что считал свою жизнь вполне состоявшейся. Я поручил своих больных моему приятелю, с которым мы напополам арендовали кабинет приема больных, и поехал к деду. Поместье меня встретило каким-то неживым видом. Я даже не могу сказать, что меня больше всего повергло в тоску, когда я проехал ворота – серое унылое небо, или то, что пока мы доехали до дома, мне навстречу не попал ни один человек. Это было удивительно, так как я помнил эти бесконечные вереницы больных, едущих и идущих к дому деда в течение всего дня. Я отпустил извозчика, и постучал в дверь. Мне никто не открыл и, когда я толкнул её, она оказалась незапертой. Внутри дома было мрачно и холодно. Мебель была закинута покрывалами, окна плотно задёрнуты тяжёлыми шторами, и никто не вышел меня встретить. Я бросил вещи прямо у порога и поднялся на второй этаж, где были покои моего деда. Там тоже никого не было, ни единой живой души. Деда я нашел в лаборатории. Я вздрогнул, увидев его. Некогда аккуратный во всём, даже немного франтоватый, он неподвижно сидел в своём любимом кожаном кресле, напоминающем королевский трон, и седые длинные пакли торчали из-под его грязной шапочки, а засаленные полы камзола, без единой пуговицы, висели на костлявом теле, словно мешок на огородном пугале. Он смотрел в одну точку и его тяжелый невидящий взгляд еле сфокусировался на мне, когда я, после безуспешных попыток докричаться до него, подошел к нему и тронул за плечо. Но, узнав меня, правда не сразу, он очень обрадовался, долго обнимал меня, неразборчиво бормоча и про то, что его все покинули, и что он иногда голодает, и что его обокрали. Голос его был болезненным и глухим. Хорошо, что я привёз с собой кое-какие продукты, мы пошли с ним на кухню, и я наскоро приготовил нам поесть. Вся кухня была в чёрной копоти, половина обеденного стола была со следами пожара, и не было шкафов с дорогими тарелками, гордостью деда. Когда-то эту посуду он привёз из Венеции и заплатил за неё целое состояние. Дед ел с жадностью, так как сказал, что последний раз ел месяц назад. Я, признаюсь, подумал, что он что-то перепутал, и сначала не заострил на этом внимания. Потом мы с ним вышли во двор, прогулялись вокруг дома. Кругом было запустение, пустые конюшни, разломанные овчарни, всё заросло колючими кустами, лавочки в пыли, прекрасный пруд затянут водорослями и в нём плавали сломанные обгоревшие доски. По мере того, как я слушал обрывки его бессвязных разговоров, общая картина его жизни за последний год у меня всё-таки сложилась. Два месяца назад он закончил перевод большого справочника по медицине неизвестного автора, который купил по случаю на базаре в Багдаде, когда возвращался оттуда домой. Справочник его сразу заинтересовал нестандартными подходами к природе лечения некоторых болезней, а некоторые способы врачевания его вообще шокировали. Он много лет пытался его перевести и переиздать, так как некоторые сведения в нём были бесценны, но занятость его никак не позволяла ему сесть и, не отвлекаясь, закончить перевод, систематизировав его. А год назад вся его жизнь посыпалась, как листья с дерева осенью, забирая раз за разом всё дорогое ему, и сломав хорошо устроенный его быт. Сначала умерла его преданная домоправительница Колетт, которая пятьдесят лет служила ему верой и правдой, и он в полной мере ощутил, насколько её смерть выбила его из привычного русла. Потом стали умирать его больные, один за другим, и самое странное – от лёгких болезней, не смертельных. Поток больных к нему сразу уменьшился, а после того, как местный кюре умер прямо у него на приёме, ни один больной больше не переступил порог его кабинета. Потом сбежал его конюх со служанкой, прихватив содержимое его сейфа. Последним умер его старый привратник, Гюссер, упал, подкошенный неизвестной болезнью на своём посту. Дед продал кое-какие картины, вещи из гардероба своей покойницы жены, и решил, что ему незачем роптать на судьбу, просто она ему дала шанс заняться тем, чем и должен он заняться – продолжением его научных опытов и переводом ценного справочника. Он с энтузиазмом взялся за перевод рецептов, делал зарисовки лекарственных растений, имеющих на востоке совершенно другие названия, чем во Франции, и три долгих месяца жизнь его текла спокойно. Он так увлекся, что перестал вспоминать свой неудачно начавшийся год. Пока он ни дошёл до рисунка инструмента, который назывался «Извлекатель пуль, который даёт девять жизней». Именно такой инструмент он привёз с Востока, только не мог вспомнить, каким образом ловкий продавец подсунул ему его среди прочих медицинских приспособлений. Описание работы инструмента было совершенно фантастическим, и дед, раз за разом проверял перевод, думая, что он ошибся со значением слов. Но ошибки не было. Всё именно так и было написано. А так как множество рецептов дед уже проверил самолично, и они все соответствовали описаниям, то поводов сомневаться в написанном у него не должно было возникнуть. Но с другой стороны, это звучало как ересь. Какие девять жизней? Может тому, кто написал книгу, стало скучно, и он решил отпустить шутку при написании очередного рецепта? Дед решил пропустить этот рецепт и перейти к следующим, но оказалось, что последующие листы оказались настолько склеенными между собой, что разъединить их без ущерба для книги не представлялось возможным. Дед почувствовал, что это неспроста. Ему казалось, что будто кто-то подталкивал его, нашептывал, чтобы он испытал прибор на себе. Но дед был осторожен, и ещё он был глубоко верующим, и где-то внутри него был протест против использования необычного инструмента на практике. Поэтому он решил повременить с экспериментом над собой и спустился в кухню, где уже хлопотала его приходящая прислуга над завтраком. Он сел за стол, и в это время повариха стала доставать жаркое из печи. Когда она подхватила горшок железным ухватом, ручка ухвата обломилась, жаркое перевернулось и от вспыхнувшего ярким огнём жира, хлынувшего на край очага, загорелась повариха, полотенца на лавке и сама лавка. Огонь моментально перекинулся на шторы, деревянную утварь и на шкафы с посудой. Повариха упала и закричала, дед кинулся ей на помощь, и в это время на него рухнул шкаф. Он на мгновение потерял сознание, а когда очнулся, вокруг полыхало пламя, всё было в дыму, и он пополз на единственное светлое пятно, которое видел – к распахнутой двери в сад. Боль отзывалась в нём при каждом движении, а глаза уже плохо различали свет впереди. Как он выполз на улицу, он не помнил. Очнулся он от криков и мелькания людей возле дома. Пожар потушили, но повариха задохнулась от дыма, и дед видел, как её накрыли тряпкой и погрузили на телегу. На деда тоже сначала думали, что он мёртвый, и когда он открыл глаза, какой-то крестьянин перекрестился. Дед посмотрел на свои обгоревшие руки, прислушался к своему дыханию, и понял, что с такими травмами он не жилец. Боль пронзала его не только при каждом движении, но даже при дыхании. Дед велел отнести его к себе в лабораторию и посадить его в рабочее кресло, где на столе лежал инструмент, который вдруг стал для него последней надеждой. Он, дождавшись, когда посторонние выйдут из его лаборатории, привёл его в рабочее состояние и, почти уже теряя сознание от боли, воткнул его себе между рёбер. Ему казалось, что он нырнул в чёрную ледяную воду и сам стал ею. Он открыл глаза и первое, что он увидел, это был инструмент, лежащий на краю стола. Кто и когда его вытащил из раны, для деда так и осталось загадкой. Он потянулся к нему и, к своему удивлению, не почувствовал боли. На руках была обгоревшая кожа, но он её стряхнул одним движением, и она облетела, не причинив ему никаких неудобств. Он пригляделся к своим рукам. Вместо новой розовой кожи, он увидел серую и безжизненную, словно он надел перчатки. Он взглянул на свою грудь. На месте, куда он воткнул острую трубку инструмента, был небольшой шрам коричневатого цвета. Он пошевелил ногами, руками, головой, не было никаких болезненных ощущений. Он покашлял, это тоже не отдалось болью в его лёгких. Получается, прибор работает? Он встал, прошёлся по лаборатории, и заметил, что мир изменился. Но тут же другая мысль пришла к нему – изменился не мир, а его восприятие мира. Всё стало немного тусклее, он не чувствовал тепла, его новый мир был холодным и мёртвым. Радость от выздоровления быстро сменилась нарастающим чувством тревоги. Дед спустился в сад. Солнце клонилось к закату, и лёгкий ветерок перебирал листочки на жасмине, посаженном когда-то давно его женой. Он равнодушно прошёл мимо него, когда раньше бы, он обязательно коснулся бы его рукой, чтобы снова на короткий миг вспомнить то время, когда они ходили по