Другая сторона стены

P.P.S. Catullus в переводе Фета»

Под этой фразой появился другой почерк, которым был написан ответ:

«Ты мой Ангел. Софья»

На следующей странице была еще пара строк:

«Не забывай про мой подарок. Кого люблю – тому дарю. Михаил»

«Мне не дорог твой подарок, дорога твоя любовь. Софья».

[1]Цитата из книги И. Ильфа и Е. Петрова «Двенадцать стульев».

[2]Цитата из фильма «Операция Ы»

[3]Цитата из книги И.Ильфа и Е.Петрова «Двенадцать стульев».

[4]Персонажи романа Генрика Сенкевича «Камо грядеши», посвященного истории раннего христианства и гонениям на христиан в период правления императора Нерона.

[5]Джон Эткинсон Гримшоу (1836 – 1893 гг.) – британский живописец, большая часть его картин представляет собой сумеречные и туманные городские пейзажи.

Ночной разговор

Все оказались живы и почти все – вполне себе здоровы. Агантий и Силантий отделались порезами, поскольку их сторона саней и приняла на себя удар чаерезов. Почти весь чай был утрачен – в свете фонарей он большими пятнами темнел на глубоком белом снегу. Собирать его в порезанные мешки не было смысла, но младший Внуков все же умудрился это сделать и, кажется, кое-что спас.

Анатолий перевязал порезы его старших братьев – раны были легкими и нуждались только в новых перевязках, да и сами братья уже чувствовали себя довольно сносно. Другое дело Дарья – она вся тряслась и никак не желала признавать, что опасность миновала. Мы оставили ее в возке Михаила и так покатили назад: Внуковы в своих санях, и мы: я, Маргарита, Анатолий и Дарья под присмотром нового помощника земского исправника – Михаила Залесского.

Доехав до Внуковского дома, мы сдали туда троих братьев и Дарью – в дороге Розанов привел ее в себя посредством летучей соли, и перед глазами будущего свекра она предстала уже, по крайней мере, будучи в состоянии самостоятельно передвигаться. Мы пробыли у Внуковых с четверть часа, подождав пока Анатолий переменил перевязки Агантию и Силантию на свежие бинты, найденные у них дома.

После этого наша процессия двинулась к дому Маргариты. Я понимала, что надо как можно скорее добраться до меня – боязнь того, что весть о нападении на нас разнеслась по городу, как это обыкновенно бывает, в приукрашенном виде, не давала мне покоя, и всю дорогу я обеспокоенно думала, что же скажет отец

У дома Маргариты в темноте неясно мелькнул какой-то худощавый женский силуэт. Увидев его, Гося вскочила со своего места и бросилась из возка.

– До встречи. Не бойтесь, всё будет хорошо, – сказала она, обернувшись, и выпорхнула в темный ледяной вечер так быстро, что Михаил и Анатолий, одновременно поднявшиеся было, чтобы отворить ей дверь и подать руку, даже ничего не успели сделать.

– А куда отвезти вас? – Михаил, при первом взгляде на него прозванный мной Ангелом, посмотрел на Розанова. Тот сидел, бледный и задумавшийся, и от вопроса слегка вздрогнул.

– Я еду с вами к Николаю Михайловичу, – глухим голосом ответил он.

– Но я могу попросить Порфирия довезти вас домой. Софью Николаевну мы доставим целой и невредимой – посмотрите, как она прекрасно держится.

Не знаю, было ли это в действительности так, – прекрасно ли я держалась, но улыбка, посланная мне Михаилом, совершенно вывела меня из строя. Я на несколько мгновений позабыла даже о батюшке, который уже виделся мне мечущим громы и молнии, и уставилась на его помощника, над лицом которого явно потрудились античные скульпторы – не меньше.

– Я был в ответе за Софью и Маргариту. Николай Михайлович сам наказал мне следить и… вот видите, что произошло.

– Полно вам, Розанов, – я наклонилась вперед (оба сидели напротив меня) и схватила его за руку, крепко сжав ее. Ангел с интересом уставился на эту сцену, словно оценивая степень близости наших с Розановым отношений.

– Вы ни в чем не виноваты. Любой в городе знает Внуковых – им как что придет в голову – не отговоришь. А у вас ведь пистолет оказался – без него нам было бы худо.

– Но я должен был защищать вас, – горячо воскликнул он.

– Анатолий Степанович, послушайте, – вмешался Михаил, – не убивайтесь так, право слово. Я вас понимаю, но ведь всё в порядке. Мы все объяснимся с Николаем Михайловичем – и всё разрешится. Как вы понимаете, я, если вы не против, поеду с вами – нужно представиться начальству. В дороге я думал, что заночую на постоялом дворе и утром явлюсь в контору, но теперь понимаю, что никак нельзя.

– Батюшка будет вам очень рад – он вас ждал, – я посмотрела на Ангела и снова увидела его сияющую улыбку. Вот удивится батюшка, когда увидит этого античного бога. Он-то рассчитывал на кого-то «поопытнее», из чего я делала выводы, что к нам приедет седой старец, с которым придется ради приличия высиживать скучные ужины. Действительность в кои-то веки обещала быть куда веселее.

***

В кабинете отца уже с минуту наблюдалась немая сцена – почти как в Гоголевском «Ревизоре», только вовсе не забавная. Я глядела на сидевшего за своим вечным дубовым столом, но при этом, казалось, нависшего над нами седого и злого батюшку, слева от меня, пригвоздившись к стулу, сидел в своих черных газырях Розанов. Сцену этой трагикомичной пьесы украшал Залесский – он упорно не желал садиться и, вытянувшись во весь свой рост, встал за моим правым плечом, положив руку на спинку стула. Что сей пассаж означал – оставалось только догадываться.

В ярко освещенном кабинете меня ждало новое испытание, поскольку Залесский предстал перед нашими глазами во всей силе своей красоты – очень высокий, с широким разворотом плеч, он оказался, к тому же, обладателем элегантной темно-русой шевелюры с пробором. Такую прическу я про себя почему-то называла великокняжеской.

– Ну и прием я вам устроил, Михаил Федорович! – после долгого молчания сокрушенно воскликнул отец, – где это видано…? – лицо его при этом было бледным, как конь четвертого всадника. Мне же от взгляда на это бледное, враз как-то будто постаревшее лицо, сделалось дурно, и я бы попросила у Розанова его склянку с летучей солью, если бы или он, или я могли двигаться.

Понять отца было можно – детей у него осталось всего двое. Сын почти всегда был далеко от дома, а дочь – единственное близкое существо, находившееся рядом, умудрилась попасть в историю в обычный ярмарочный день. Помимо всего прочего, меня волновал еще и Розанов – я ни в коем случае не хотела давать его в обиду и уж, конечно, не хотела, чтобы отец думал, будто мы встретились с чаерезами по его вине. Если ему уж так хочется кого-то оттаскать за уши – то это к Внуковым. Им бы не помешало немного воспитания.

– Что вы, Николай Михайлович, – донесся до моего слуха голос из райских кущ, – Несмотря на сложность ситуации, я рад, что чем-то оказался полезен, к тому же, судьба своей причудой сразу направила меня к вам, хотя я направлялся на постоялый двор.

– Какой еще постоялый двор! – замахал рукой отец, – и в мыслях это не держите! Третьего дня путники снова имели удовольствие лицезреть в своих постелях, с позволения сказать, клопов! Ваш дом готов, но сегодня – и даже думать не смейте об отказе – я оставляю вас здесь!

Однако!

Мне было отрадно, что наш гость, кажется, вовсю пытался успокоить моего родителя разговорами о насущном деле, дабы батюшка смягчился и позабыл о возможном наказании. Но Залесский был молод, и провести такого старого солдата, как Николай Михайлович Кологривов не представлялось возможным.

– Я очень рад, да… – медленно проговорил отец, оглаживая седые усы, – однако… Я не знаю, как мне быть теперь с вами обоими? – он вновь посмотрел на нас с Розановым. – Что ж, ведь как-то я должен вас наказать? Вы, Анатолий Степанович, не в моей юрисдикции и наказывать вас за этот проступок я не имею права. Вы всего лишь ослушались моей просьбы присматривать за дочерью.

– Но я готов понести наказание! – Розанов как-то слишком уж живо вскинул голову, будто собирался броситься на плаху. Драма этого движения уже обещала быть излишней, но батюшка только махнул рукой.

– Прошу вас не брать более с собой Софью в места, где могут случиться неожиданные происшествия – большего я сделать не в силах.

Розанов выдохнул, но я приготовилась слушать свою епитимью. Замечание про «юрисдикцию», под которую не подпадал Розанов, но прекрасно подходила я, меня насторожило – и, как оказалось, не зря.

– А вот моя дочь, – отец повернулся ко мне, – все же должна понять, каково это – влезать в авантюры и чем они могут закончиться. Потому ты, Софья, неделю не сможешь выйти из дому. И говорю я это при всех, в особенности, при Михаиле Федоровиче – пусть он знает, что если увидит тебя до Андреева дня на променаде – то смело сможет арестовывать и под конвоем вести домой, – мне показалось, что на последних словах отец слегка улыбнулся.

Quelle honte![1]После встречи с Яном Казимиром в темном заснеженном лесу с вывернутой ногой это был второй в моей жизни случай, когда я оказалась в опасности. Однако о первой истории отец не имел ни малейшего понятия, а значит, считал, что я вовлекла себя в сети опасности впервые. Впервые в жизни я попала в неприятную историю и получаю наказание, как назло, в присутствии такого человека, как Залесский! Я ощутила себя ребенком, которого поставили в угол. Я не могла видеть лица Михаила, который так и стоял за моей спиной, но мне казалось, что его непременно должен рассмешить мой impasse[2]. Но он молчал – мне вдруг подумалось, что он, наверное, хотел бы вступиться за меня, но понимал, что мой отец – его начальник, в доме которого пререкаться с ним бесполезно. Кроме того, было бы слишком большой дерзостью в первый же вечер знакомства учить старого отца воспитывать его беспокойную дочь.

Если бы какой-нибудь художник взялся писать картину, для которой ему были бы нужны понурые выражения лиц, то мы с Розановым составили бы чудную пару натурщиков!

Вскоре Анатолий ушел. Батюшка распрощался с ним вполне миролюбиво, но доктору от этого, кажется, лучше не стало. Я оставалась сидеть на том же стуле, совершенно не двигаясь и чувствуя, как тело начинает понемногу онемевать.

– Что ж, все хорошо, что хорошо кончается, – сказал Залесский, наконец, отрываясь от спинки моего стула и подходя к столу отца. – Благодарю вас за теплый прием и надеюсь, что Софья Николаевна чувствует себя хорошо.

– Благодарю, вполне сносно, – уклончиво ответила я, глядя в его голубые глаза.

– Прошу отобедать с нами, Михаил Федорович, – с улыбкой сказал отец, прервав наш вежливый обмен этикетными фразами. – Скажите только, вашего человека и ваших лошадей хорошо устроили?

– О, у Порфирия всё прекрасно – он в первое же мгновение нашел родную душу в вашем Федоте. И лошадей отправили в конюшни.

– Что ж, тогда можем быть покойны. Мне думается, что через час мы будем вполне способны переварить пищу. Мне думается, вы отобедать не откажетесь?

– Почту за честь, – ответил Михаил.

– Софьюшка, дитя мое, тебя я не прошу с нами отобедать и быть хозяйкой вечера – думаю, что пережитое слишком тебя потрясло и тебе не хватит часа на отдых. Варвара и Татьяна о тебе позаботятся. Но если ты найдешь в себе силы, мы с Михаилом Федоровичем будем рады твоему присутствию.

Я была совершенно без сил, и всё же дала себе слово присутствовать на этом обеде.

***

Мне думается, что батюшка не ожидал увидеть меня «в парадной форме» – должно быть, он полагал, что я обиделась на него за незаслуженное наказание, и это действительно было так. Однако я не могла отказать себе в удовольствии побеседовать с тем, кого в своих мыслях нарекла Ангелом, а уж о том, чтобы полюбоваться его красотой и говорить нечего – ею я была пленена.

Одеваясь к обеду с помощью Татьяны, я думала о том, сколько барышень нашего городка завтра впадут в экзальтацию при виде Залесского – за всю жизнь я ни разу не поинтересовалась статистическими данными и не имела ни малейшего представления о том, сколько незамужних девиц моего возраста проживают в Пореченске. Были, конечно, мои бывшие одноклассницы из гимназии и другие девушки – их было довольно много, но я вдруг поняла, что почти все они уже повыходили замуж. Глядя в слегка тронутое патиной зеркало, я одернула себя и постаралась решительно настроиться на то, что Залесский мне интересен лишь в качестве новой персоны и возможного друга. Я знала его всего пару часов, однако, мне казалось, что это человек, с которым можно подружиться и не бояться доверить ему свои самые сокровенные тайны. Свою невероятную красоту он нес, казалось, с огромным и в то же время скромным достоинством. Я не слишком часто встречала очень уж красивых и в целом блестящих мужчин – все же жизнь в отдаленном уголке имела свои особенности, и общество здесь было самое минимальное. Мой отец зачем-то предостерегал меня, говоря, что иногда люди, осознающие собственную красоту, более ни о чем не могут думать, кроме того, как бы выгоднее ее продать первому же покупщику, и потому всегда твердил мне: хоть ты и красива, но знай, что ум важнее. С возрастом красота увядает – эта чаша не минет никого. Но ум проживет гораздо дольше красоты.

И я почему-то думала, что Залесский был из тех, кто тоже следовал этому правилу.

На обед я явилась в пышном закрытом платье из темного изумрудного бархата и с восхитительно уложенными волосами. Надо сказать, что моя дорогая Татьяна постаралась на славу, соорудив на моей голове приятный глазу Вавилон со спускающимися вниз закрученными локонами. Украшений у меня было не слишком много, к тому же, огромные каменья и прочие отблески роскоши мне не полагались по статусу, поскольку я не была замужней дамой, да и становиться ею не собиралась. Посему приходилось надевать свой извечный жемчуг и довольствоваться им. Впрочем, я на это не жаловалась.

Увидев меня во всем возможном и приличествующем ситуации блеске великолепия, отец одобрительно закивал, а Залесский, лучезарно улыбнувшись, предложил препроводить меня в столовую.

Обед начинался в дружеской обстановке – отец более не упоминал об инциденте с чаерезами и моем наказании, и мне иногда казалось, что он уже умудрился раскаяться в том, что назначил его. Варя и Татьяна, кажется, сраженные наповал красотой нашего гостя, то и дело мелькали у стола, и я подумала, что вижу их руки чаще, чем свои.

По счастью, в тот вечер у Вари оставались внушительные запасы приличных блюд, к тому же, она приготовила кое-что по рецептам из своей вездесущей «Новейшей стряпухи», добавив к ним изыски из недавно где-то обретенной ею книги «Полный кухмистер и кондитер, или русский гастроном». Постный стол был сытным именно благодаря Варе и ее умению извернуться и сделать так, чтобы союз грибов и картофеля порождал истинные шедевры. Вот и на сей раз мы узрели невероятное торжество ее таланта в виде разварных белых грибов, картофельных котлет с шинкованными грибами, грибной суп и грибной масляный пирог, а еще яблоки с вареньем «в кафтане», клюквенный кисель, барбарисное желе, и, конечно же, пирожки с картофелем и сладкой морковью.

Батюшка восседал во главе стола, по левую руку от него, как почетный гость нашего маленького семейства, находился Залесский, в свою очередь, сидевший по правую руку от меня. С самых первых минут он принялся очень галантно ухаживать. Теплота дома, магическим образом исполненные блюда Вари, свет свечей и, конечно, ухаживания Залесского совершенно разморили меня. Как и на обеде с Розановым, я поймала себя на мысли, что вижу окружающую меня обстановку будто сквозь тонкую туманную завесу. На этот раз морок прошел быстрее – как только Михаил обратился ко мне с каким-то совершенно обыденным вопросом. Я встрепенулась – пелена исчезла, и вместо нее передо мной было открытое и чистое лицо Залесского.

– Так вы учились в гимназии здесь, в Пореченске? – повторил Михаил, очевидно, осознав, что я не расслышала его вопроса.

– Училась и окончила ее с медалью, – кивнула я, – и хотела бы еще поучиться хоть чему-нибудь.

– Это единственный вопрос, по которому Софья у нас большая вольтерьянка, – улыбнувшись себе в усы, сказал отец, – по вопросам же политики моя дочь, с позволения сказать, сущий Бенкендорф в юбке.

– О, в детстве я знавал Александра Христофоровича! Прекрасный был человек, так что сравнение лестное, – воскликнул Михаил. Мне показалось, что усы отца взлетели вверх.

– Так вы были знакомы? – удивленно воскликнул батюшка.

– Батюшка мой имел честь быть с ним знакомым. Сам я из Москвы, а в Сибири не так уж давно. – Так что сравнение и вправду дивное, Софья Николаевна, – сказал он, в очередной раз одарив меня своей прекрасной улыбкой.

– Так вот оно что… – выдохнул отец, – я-то гадал… Ведь мне долго никого сюда отправлять не желали – должно быть, не слишком-то стремятся люди ехать в наш Пореченск. Сначала, правда, телеграфировали, обещали какого-то помощника… такого же престарелого, как я! – он расхохотался, – но тут явились вы со своим согласием. Что же заставило вас, дорогой Михаил Федорович, решиться на такую дальнюю экспедицию? Ведь от Ирбита до Пореченска, почитай…сколько, Софьюшка?

– Верст восемьсот, – ответила я.

– Восемьсот! И вы, такой, не побоюсь сказать, почти юный человек.

– Не так уж я и юн, – усмехнулся Залесский, – мне двадцать четыре года.

– Но все же! – отец продолжал убиваться так, будто молодость Михаила уже потеряна среди наших холодных лесов. – А что, – он вдруг слегка прищурился, и мне показалось, что в его взгляде промелькнуло что-то, похожее на хитрость, – семья ваша вслед за вами приедет? Мне ведь о вас ничего не сообщили – всё второпях. Супруга, дети?

– Нет, пока, к большому сожалению, ни супруги, ни детей у меня нет. Придется обзаводиться всем этим богатством здесь, – с улыбкой ответил Михаил.

– Вот так-так! Далеко же вы забрались, – засмеялся батюшка, – ну да fortis fortuna adiuvat[3]. И всё же, как вышло, что вы здесь, в Сибири? Несколько дней назад был у нас на обеде Розанов, и вот он здесь оказался из-за семейных дел, а остался, потому как его всегда тянуло на восток страны, и в нем горит жажда исследований. А что же вас привело сюда?

Секунду стояла тишина. Мне показалось, что Ангел на миг помрачнел, словно тень какого-то горя легла на его безмятежное лицо.

– Во время недавнего восстания я видел много ужасного. Убитые священники в Западном крае, русские люди, которые сопротивлялись повстанцам… Один из моих близких друзей погиб в Польше при невыясненных обстоятельствах, и я узнал об этом лишь через несколько месяцев. Никто так и не понял, что именно с ним случилось. Знаю только, что он каким-то образом отстал от своего отряда и оказался в одном из поместий – там жили люди, которых потом сослали. Говорили, что хозяева поместья нашли его почти у входа – он был весь в крови. Кто это мог быть? Говорили, что еще три дня после этого он был жив, но так и не смог сказать ни слова. Врач, приехавший по просьбе ордината, не смог ему помочь. Хозяева были так добры, что успели привезти к нему православного священника, его исповедали, хотя говорить он не мог, и причастили, и похоронили его прямо в каплице фольварка! Хотел бы я поблагодарить этих людей… После того, как восстание закончилось, я решил, что хочу получить службу там, где наша страна только набирает свою силу. Решил, что хочу быть там, где нужно смотреть за порядком, где в особенности нужно ограждать людей от возможных бесчинств. Смелость или отчаяние, или какое другое чувство забросило меня в Сибирь? Но я здесь – и думаю, что всё не зря.

Мы с отцом молчали – внезапно перед нами открылась другая сторона этого веселого, полного жизни молодого человека. Трещали поленья в огромной изразцовой голландке в углу столовой, а за окном расстилался в бездонной темноте холодный поздний вечер.

– Я понимаю вас, Михаил Федорович, – осторожно начал отец, – я ведь и сам бывал в Польше, правда, в тридцатом году. Что творилось тогда! Повстанцы ведь не пощадили не то что наших, русских – даже своих поляков! Семь генералов – знаете ведь[4]. И ведь каковы истории их загубленных жизней – сами поляки, и почти все по молодости лет сражались за Костюшку, а потом – за Бонапарта, но жизнь-то отдали за Николая! Воистину неисповедимы пути Господни. А супруга несчастного генерала Гауке – Софья[5]! Возможно ли вообразить себе такое зверство, кем нужно быть, чтобы прийти к такому… Ведь это была женщина, и сколько у нее осталось детей!

Отец вздохнул и посмотрел куда-то в пустоту. Теперь молчали я и Михаил. Тени прошлого, истонченные другим миром призраки, проходили мимо нас, и мы видели их раны. Никого из тех несчастных людей я, конечно, не могла знать, но мне казалось, будто я вижу их – они встают передо мной, случайно или намеренно отдавшие свою жизнь за верность Государю, за принадлежность к какой-то семье… и даже просто так.

– Что ж… за вашего друга! – отец поднял бокал вина, – и за тысячи тех, кто погиб в борьбе против мятежников, погиб за наших государей – будь то матушка Екатерина или незабвенный государь Николай Павлович. Или ныне здравствующий Александр Николаевич!

Мы осушили свои бокалы – я не очень любила красное вино, но выпить пришлось. По телу вновь разлилось тепло, но уже не то, которое вводило меня в ступор и делало мир размытым, а совершенно физическое и понятное.

– А вы, Николай Михайлович, – вдруг начал Залесский, – я много слышал о вас от начальства в Ирбите, и знаю, что вы тоже участник восстания, но предыдущего. И слышал, что вы когда-то были большой путешественник.

– Ах, это! – отец неопределенно махнул рукой, – да, приходилось, знаете ли.

– И все те любопытные вещицы в вашем кабинете – из путешествий? – поинтересовался Михаил.

– Да, в том числе, – отец улыбнулся, – ему явно было приятно то, что Залесский отметил его замогильную коллекцию.

Как это было не заметить! Склянки, кости, какие-то чучела, урны и даже весьма странные или просто очень старые украшения – хотя отец не был против того, чтобы я изучала его коллекцию, к некоторым вещам я приближалась с опаской, веря в то, что в них осталось что-то от предыдущих событий… или владельцев, о которых я мало что знала. Несколько историй отец мне рассказал: например, что знаменитую кость ему подарила старая крестьянка где-то в Бранденбурге. Крестьянка звала себя «сорбкой», и потом отец объяснил мне, что сорбы – это славянский народ, который первым пришел на земли, где сейчас живут немцы. Почему крестьянка рассталась с драгоценной костью, которая позволяет человеку стать невидимым – отец и сам не знал. Саквояж с вещицами, с помощью которых можно поймать вампира, отец умудрился купить у какого-то пьяницы-англичанина, который уверял его, что саквояж ему помог ровно двенадцать раз. Возможно, это было правдой, поскольку все склянки в нем были початы, а маленькие осиновые колышки выглядели так, будто уже успели побывать в чьей-то груди. Хотя мне всегда думалось, что их надобно оставлять в вампирской плоти, а не складывать обратно в саквояж. Что ж, возможно, там, где жил этот англичанин, не росли осины, и ему приходилось быть прижимистым! А может быть, он слишком много пил. Украшения отец обычно покупал на каких-то аукционах – они, как правило, имели таинственную историю: загадочное исчезновение владелицы рубинового ожерелья или что-нибудь в таком роде. Но была одна история…

– Хотел полюбопытствовать вот о чем. Когда мы были в кабинете, внимание мое привлекла одна вещица. Я вспомнил о ней сейчас, с началом обеда, когда Софья Николаевна появилась в этом дивном платье изумрудного цвета, – он с улыбкой посмотрел на меня, – я видел одно кольцо – оно блеснуло в свете свечей, и показалось мне… знакомым? Я не знаю, почему, но это так. Оно из серебра и выглядит, как рыцарский шлем с тонкими прутьями забрала, за которыми светится этот темно-зеленый изумруд.

– Да, есть такая безделица… – вдруг посерьезнев, кивнул отец, – но история, с ней связанная, право, совершенно мне до сих пор не ясна. Я, в общем-то, и сам по сей день не разгадал ни природы этой вещи, ни ее свойств, ни тех обстоятельств, при которых она ко мне попала.

Я вздрогнула, потому что знала эту историю – отец рассказывал мне ее всего один раз. Он сидел в своем кабинете, глядя на это кольцо, лежащее в темной бархатной коробочке, и говорил. Это было давно, но я запомнила этот рассказ, как самый странный из всех, что мне приходилось слышать.

И я замерла, глядя на отца. Расскажет ли он Залесскому то, что поведал мне, или сохранит всё в тайне, на ходу придумав какую-нибудь забавную небылицу. Другие люди, бывавшие у нас, считали коллекцию отца позволительным для его статуса чудачеством, но многие были суеверны и старались не интересоваться подробностями.

И отец заговорил.

– Это было в тридцать первом году, во время восстания – тогда я был еще молод, таких же лет, как вы, и тогда у меня тоже еще не было семьи. Стояла ранняя весна, все деревья были голы, и выглядели неприветливо, и мы с отрядом шли по неровным гатям, пытаясь пройти через болота и грязь. Это было тяжело, поскольку мы уже несколько дней преследовали повстанцев, но никак не могли нагнать их, а остановиться, как назло, было негде. Несколько раз мы заходили в крестьянские дома, лишь для того, чтобы напиться воды, но останавливаться на ночлег у крестьян подолгу не могли. Мы решили, что нужно добрести, наконец, до какого-нибудь фольварка – хозяином, конечно, мог быть кто угодно: повстанец или лоялист, но выбирать бы не пришлось ни нам, ни ему. И вот, однажды под покровом ночи, когда ветер завывал особенно сильно, и мы уже вконец выбились из сил, из-за густого леса показался дом. Ей-богу, он восставал из тумана, словно замок Отранто из книги Уолпола[6] – совершенно мрачный огромный дом, и при близком рассмотрении – совсем покинутый. Тут и там виднелись следы запустения – выбитые окна, прорехи в крыше, обветшалые двери – словом, ясно было, что здесь давно никто не живет, хотя над входом ясно был виден герб: как принято у поляков то была голова рыцаря в забрале и какие-то неизвестные символы – разгадать фамилию владельцев по гербу ни я, ни мои сослуживцы не могли. Мы не знали, кто владел этими землями, поскольку к тому моменту совсем заплутали и выбились из сил, к тому же, в дождях и туманах некоторые из нас простудились и чувствовали себя неважно. Но все же, даже такое обиталище было лучше, чем ничего, и мы решили остаться. Будь что будет! Да…будь что будет!