Письма к Вере

27. Что доставляет Вам самое острое наслаждение?

28. Что доставляет Вам самое острое страдание?

29. Ревнивы ли Вы?

30. Ваше отношение ко лжи

31. Верите ли в любовь?

32. Ваше отношение к наркотикам

33. Наиболее памятный сон

34. Верите ли в судьбу и предопределение?

35. Ваше следующее перевоплощение?

36. Боитесь ли Вы смерти?

37. Хотели ли бы Вы, чтоб человек стал бессмертен?

38. Ваше отношение к самоубийству

39. Антисемит ли Вы? Да. Нет. Почему?

40. «Любите ли Вы сыр?»

41. Любимый способ передвижения

42. Отношение к одиночеству

43. Ваше отношение к нашему кружку

44. Придумайте название для него

45. Желательное меню

72. 12 июля 1926 г.

Берлин – Санкт-Блазиен

12–vii–26

Моя бесконечная любовь,

нынче мне не хочется рассказывать тебе о том, как ездил в Груневальд, как обедал, как играл в теннис, как читал мою «речь» на заседанье правленья (опять похвалы, похвалы… мне начинает это претить: ведь дошли до того, что говорили, что я «тоньше» Толстого. Ужасная вообще чепуха), – обо всем этом мне нынче не хочется тебе рассказывать, а хочется только говорить о том, как я люблю, как я жду тебя. Даже задачки сегодня не будет: Милейший отпросился в Зоологический сад, по делу (туда привезли тетку маленького Шоу; он еще не знает. Ужасно сложная и грустная история. Как-нибудь расскажу тебе подробнее). Мне хотелось бы, чтобы ничего, ничего не было бы в этом письме, кроме моей любви к тебе, счастье и жизнь моя. Когда я думаю о том, что я тебя скоро увижу, обниму – у меня делается такое волненье, такое чудное волненье, что перестаю на несколько мгновений жить. За все это время я всего только раз видел тебя во сне, – да и то очень мимолетно. Я не мог, когда проснулся, вспомнить весь сон, но я чувствовал, что в нем было что-то очень хорошее; как иногда чувствуешь, не открывая глаз, что на дворе солнце, – и потом неожиданно, уже к вечеру, снова задумавшись над этим сном, я вдруг понял, что то хорошее, восхитительное, что скрывалось в нем, была ты, твое лицо, одно твое движенье, – мелькнувшее через сон и сделавшее из него нечто солнечное, драгоценное, бессмертное. Я хочу тебе сказать, что каждая минута моего дня как монета, на исподе которой – ты, и что если б я не помнил тебя каждую минуту, то самые черты мои изменились бы – другой нос, другие волосы, другой – я, так что меня просто никто бы не узнавал. Моя жизнь, мое счастие, мой милый чудесный зверь, умоляю тебя обо одном. Сделай так, чтобы я один тебя встретил на вокзале, – и больше того – чтобы в этот день никто бы не знал, что ты приехала, – а объявилась бы ты только на следующий. Иначе все будет для меня испорчено. И я хочу, чтобы ты приехала очень полной, и совсем здоровой, и совсем не встревоженной всякими глупейшими, практическими мыслями. Все будет хорошо. Жизнь моя, сейчас поздно, я немножко устал, небо раздражено звездами. И я тебя люблю, я тебя люблю, я тебя люблю, – и вот как может быть создан целый, громадный, сплошь сияющий мир – из пяти гласных и пяти согласных. Покойной ночи, моя радость, моя бесконечная любовь. Я сейчас думаю о том, как ты вздрагиваешь, когда засыпаешь, – и еще о многом другом – о том единственном, что словами не выразишь.

В.

73. 13 июля 1926 г.

Берлин – Санкт-Блазиен

13–vii–26

Мышенька,

утром груневальдовал с Ш.<урой>, потом на обратном пути пришлось сделать кое-какие покупки – почтовые марки, теннисные туфли, «Современные Записки» (которые завтра утром пошлю тебе – или, может быть, не стоит? Ведь ты скоро приедешь, моя мышенька, любовь моя милая…). Зашел в контору, отдал Анюте долг (остался ей должен 27 марок (старых самых), – но еще десять отдам в субботу (получу из «Руля»)). Обедал: великолепный черничный суп холодный и телячья котлета. Затем пошел играть в теннис – и играл довольно недурно. Вернулся, обливался, почитывал до ужина (мясики) и около девяти поплыл по направлению Гутманзал. Был я не в смокинге (подсудимому все-таки как-то неудобно быть в смокинге), а в синем костюме, крэмовой рубашке, сереньком галстухе. Народу набралось вдоволь (должна была быть Анюта, но она почему-то не явилась), сыграли presto из Крейцеровой сонаты (кстати, ко мне пристали госпожа Шор с мужем, – непременно хотят, чтобы мы с тобой у них бывали; пришлось телефон дать), затем мы рассеялись в таком порядке:

Я, Фальковский, Гогель, Татаринов, Кадиш, Арбатов, Волковыский, Айхенвальд

я – у отдельного столика, направо от главного стола. Арбатов – довольно плохо – прочел обвинительный акт, Гогель – эксперт – говорил о преступленьях, которые можно простить, затем председатель задал мне несколько вопросов, я встал и, не глядя на заметки, наизусть сказал свою речь (которую и посылаю тебе). Говорил я без запинки и чувствовал себя в ударе. После этого – обвиняли меня Волковыский (сказавший: мы все, когда бывали у проституток…) и Айхенвальд (сказавший, что Позднышев совершил преступленье против любви и против музыки). Защищал меня – очень хорошо – Фальковский. Так как я дал совершенно другого Позднышева, чем у Толстого, – то вышло все это очень забавно. Потом публика голосовала – и я нынче уже пишу из тюрьмы. Мышонок мой, когда ты приедешь? Тебя ждет кругленький, очень милый мурмур. Я боялся его послать, – могли ему ножки отбить. Мышенька моя, отчего ты ко мне не пишешь? Сейчас поздно, у меня страшная жажда, все время пью. Татариновы и Айхенвальд завтра собираются в Ванзее, звали меня, – еще не знаю, поеду ли. Милое мое, радость, жизнь…

В.

74. 14 июля 1926 г.

Берлин – Санкт-Блазиен

14–vii–26

Кош, Кошенька,

любовь моя обожаемая… Сегодня около одиннадцати поехали в Ванзей. Татариновы, Айхенвальд, Гуревич (замечательно образованный господин, мой товарищ по Тенишевскому), Данечка, Mlle Иоффе и бывшая ученица Татаринова – полная, веснушчатая, смешливая дева. В общем, было скучновато, но эту скучноватость я подслащивал тем, что одну половину времени купался – один, – а другую беседовал с Айхенвальдом. Какой он прелестный, нежный человек… Кстати, пражский Слоним – его племянник, так что я с ним в отдаленном свойстве! Погода была очаровательная, Гуревич взял с собой две бутылки сотерна, я еще больше загорел. Дома был около девяти, поужинал (мясики) и вот пишу тебе, любовь моя обожаемая. Как ты, любишь ли меня, скоро ли вернешься? – я ведь ничего не знаю… Для меня тайна, почему ты мне не пишешь, mais je ne t’en veux pas, не хочешь – не пиши: я все равно тебя люблю. Душенька моя, представленье Татариновых об «аусфлюге» – это сидеть в кафе. Они все так и делали, – а я купался, и Гуревич приносил мне в воду стакан за стаканом белого вина. Несколько раз ездили на пароходе, а назад вернулись на верхушке автобуса – до Цо. Я забыл ключи (т. е. просто не взял их, так как поехал без пиджака, в белом, и только прихватил твой рябченыш, который и надел под вечер), и Татаринова позвонила ко мне домой, чтобы мне открыли. Все удовольствие мне стоило около трех марок. Было весело? Нет.

Кошенька, посылаю тебе вырезку, статью в «Observer» об открытии касательно наружности Христа: «Человек среднего роста, сутуловатый, с длинным лицом, с сильно выдающимся носом, со сросшими<ся> бровями, с жидкими волосами, разделенными пробором посередке…» Все очень убедительно, по-моему, – и очень интересно.

Должен сообщить тебе одну вещь… Выслушай ее внимательно, постарайся вникнуть в нее, понять ее до конца. Может быть, эту вещь я уже тебе сообщал, но на всякий случай сообщаю еще раз. Кошенька, это очень важно, – пожалуйста, обрати вниманье. Есть немало важных вещей в жизни, напр.<имер>: теннис, солнце, литература, – но эта вещь просто не сравнима со всем этим, – настолько она важнее, глубже, шире, божественнее. Эта вещь – впрочем, нет нужды в таком долгом предисловии; прямо скажу тебе, в чем дело. Вот: я люблю тебя.

Кошенька, кош, да, я люблю тебя, я невыносимо тебя жду. И есть еще одна вещь, которую я хочу тебе сказать, – и эту вещь ты, пожалуйста, тоже выслушай внимательно и хорошенько запомни. Я хочу тебе сказать… Нет, пожалуйста, вникни хорошенько – я хочу тебе сказать, что я: бесконечно тебя люблю.

В.

75. 15 июля 1926 г.

Берлин – Санкт-Блазиен

15–vii–26Волшебные словечки

Толпа, стойка, чехарда, овчина, гора, щеголь, подагра, бирюза, заноза, Каин, гончая, государь, рама, маяк, сила, Минск.

Из етих сесьнацати слоф тлебуйця зделять цецирнацать длюгих, снаценье католих: 1) люский писятиль, 2) тозе, 3) тозе, 4) цасть Сфинкся, 5) тозе, 6) делево, 7) пцица, 8) цасть дямской одезды, 9) двизенье, 10) неподзвизность, 11) плязник, 12) утес, воз петый Пускиным, 13) гелоиня Никлясова, 14) маянькое отвельстие. С потьценьем МИЛЕЙШИЙ

Жар-звереныш,

утречком поехал с Ш.<урой> в Груневальд, солнце было чудесное, мы три часа грелись и купались. Вернулся домой (Милейший совсем разошелся – хочет и письмо писать вместо меня, вырывает перо…), обедал: шницель и компот яблочный. Представь себе, жар-звереныш, что весь фасад сего дома в лесах, а нынче рабочие забрались и во двор; глянул я в окно – а там невозмутимо выросла лестница. Внизу говор и стук, навалили кирпичей, <о>сыпается штукатурка, хлякают доски. Очень весело. Несмотря на шум, великолепно поспал часок и к четырем пошел на теннис. Играть было невероятно жарко. ВЕЛЬНУЛСЯ ДОМ (я встал, чтобы выпить воды, и этим воспользовался Милейший, – прямо невозможно!). Вернулся домой и нашел ваш письмыш драгоценный. Милейший просит скаЗАТЬ (нет, не хватай, – все равно не пущу!), что художник – это Коро (Corot), а «возглас», значит, должен быть «ку-ку». В квадратике «сам» = «Сирин». Крылья бабочки – верно. Только один квадратик правилен (рука, удод и т. д.) А акростих:

«Словечки» решены хорошо. Прочитав, жар-звереныш, твой письмыш, я стал мыться в tub’е, и в это время рабочие ввалились в окно, стали (добродушно извинившись) ладить доски снаружи подоконника. Я преспокойно продолжал обливаться, потом делал гимнастику. Через пять минут они ушли. Поужинал: яичница и мясики. Так хотелось пить, что после ужина пошел в кафе на Виктория-Луизенплац, там выпил пива, и Милейший (кстати, он сейчас заснул, и писать гораздо спокойнее) сочинил там «словечки». Он непременно хотел, чтобы их «значенье» я переписал бы именно как он произносит, – а он, между нами говоря, – шепелявенький. Впрочем, задачка очень трудная.

В девять вернулся восвояси и вот пишу к тебе, мой жар-звереныш. Жду, жду, жду тебя. Нет сил больше удерживать тебя в Св. Блазии. Счастие мой, жизнь моя… Очень душно, – опять пойду глотнуть воды Я ПЛИТВОЛЯЛСЯ СПЯСЩИМ КЛЯНЮЮСЬ. МИЛЕЙ – ах какой невыносимый: опять воспользовался. Душа моя, покойной ночи. Люблю очень.

В.

76. 16 июля 1926 г.

Берлин – Санкт-Блазиен

Требуется найти в этом человеке:

1) другое лицо

2) мышь

3) зайчонка

4) цыпленка

5) лошадку

6) Тюфьку в новой шляпе

7) обезьяныша

16–vii–26

Моя любовь,

утром поехал с Ш.<урой> в Груневальд, вернулся домой (в комнате темно от лесов, все время стук, невыносимо), обедал: печенка и компот из вишен. Полежал (каменщики, к счастью, пошли обедать), затем сел писать. Однако у меня ничего не вышло, так как работа снова началась, сверху сыпались с грохотом мимо окна куски штукатурки, ударяли в стекло. Главное – я не могу добиться, чтобы мне толком сказали, когда эта гнусная работа прекратится, когда снимут леса, – подумываю даже переехать (конечно, если это продолжится еще два-три дня – можно выдержать. Я предпочел бы остаться здесь). В общем – скучноватая история. Зато погода дивная, под каждой липой облако благоуханья, чудесно. И скоро ты будешь здесь, моя любовь (только не в этой комнате – если к тому времени не снимут этих поганых досок), скоро ты будешь здесь – это такое счастие, что прямо не знаю, как его переживу… Ужинал: обычные мясики, сыр, редиски. Сейчас девять часов. В «Современных Записках» великолепный рассказ Бунина и недурной отрывок из многологии Альданова . Есть тоже очаровательная баллада Ходасевича. Книжку, пожалуй, все-таки тебе пришлю, – только не знаю, как это делается. Завтра зайду к Анюте и с нею решу. Моя любовь, когда ты приедешь, я буду страшно тебя бранить за то, что ты мне так редко писала, и страшно хвастаться тем, что я к тебе писал каждый день. Заполнила ли ты анкетный лист? Я уже это сделал, и завтра вечером у Татариновых будет обнародование. Финансики мои вопиют. Так-то, моя любовь.

Моя любовь, целую тебя – с бровей до колен и обратно. Как тебе нравится сегодняшнее произведение Милейшего? Мне – не очень, но не хочется его обижать. Мне страшно нужны носки и одеколон. А рубашек у меня почему-то всегда вдоволь. Моя любовь, не поехать ли нам в Чехословакию на неделю? Между досок уже появились звезды. Покойной ночи, моя любовь. Ужасно жарко спать. Сплю без пижамы – и все-таки жарко. Люблю тебя.

В.

77. 17 июля 1926 г.

Берлин – Санкт-Блазиен

17–vii–26

Кошенька,

(кажется, маленькие повторяются, но у меня нет списка уже пущенных в ход, так что ничего не поделаешь). Утром пахло скипидаром, оттого что маляры сияющей на солнце красноватой краской мазали перила балконов налево от моих окон. Я надел все беленькое и поехал на мое озеро. Небо было безоблачно и наложило на меня еще один слой загара. Там купил и съел большой, бородавчатый, изогнутый соленый огурец. Человек с татуированной по локоть рукой разносил их в ведре, восклицая: «Зауер-юркен, зауер-юркен!» Вернулся я, обедал: битки и безымянное жэлэ (и простоквашка, оставшаяся от вчерашнего молока). Затем написал письмо к маме, затем поплыл на теннис. Жарища была страшная. Вернулся около шести, побаловался холодной водицей, полежал. В «Руле» рецензия о вечере-суде. Написала Раиса, и очень мило написала. Поплыл на Регенсбург.<ерштрассе> – хотел там поужинать, чтобы оттуда прямо пойти к Тартарам, – но хозяйка – кстати сказать, похожая на старого суслика – объявила мне, что никого нет дома. Я побродил (нынче надел faute de mieux ажурные бальные носки) по вечерним улицам, покурил в сквере и не торопясь (около половины девятого) отправился к Татариновым, где Гуревич читал длинный и довольно занятный доклад о современной живописи (чтенье анкет будет в субботу). Были Ландау, она – в совершенно уморительном платье из каких-то лоскутков, розовеньких, белых, кружевных, с несимметричными вышивками-цветочками. Маленькая птичья голова с седыми колбасками локонов, сзади спадающими на шею, была тоже очень комична, – но комичнее всего были пелеринки, которые она надела уходя, и высокая, слоеным колпаком, малиновая шляпа. Ни дать ни взять старенькая средневековая фея. А на вопрос «Какой ваш самый памятный сон?» и Гуревич, и я написали случайно одно и то же: Россия. Вернулся я поздно – и хотя очень устал, все ж таки (как говорит Голубев) пишу к тебе, моя Кошенька. Скоро ты приедешь! Скоро ты приедешь! Милейший уже спит, так что задачки сегодня не будет. Скоро ты приедешь! Я люблю тебя. Я тебя жду. Моя кошенька, я люблю тебя… И почему ты не пишешь?

В.

78. 18 июля 1926 г.

Берлин – Санкт-Блазиен

Волшебные словечки

Из семи дней недели и из слов: лоно, евреи, Синай, пародия – требуется составить 13 слов, значенье коих:

1) не делится пополам, 2) кустарник, 3) мотор, 4) властвование, 5) что религия берет у энтомологии, 6) низложи! 7) бывает на солнце, 8) борец, 9) занятие, 10) помощь, 11) центр, 12) часть света, 13) части корабля.

18–vii–26

Щенуша,

сегодня Татариновы опять устроили вылет, но я отказался ехать, позвонил утром, что не могу. Оделся поздно, очень спать хотелось. Обедал: говядина с горошком и Клавдии, – и уже в половине третьего был в Груневальде, где оставался до шести. Вернулся, ужинал: яичница и мясики, – надел халат и вот пишу к тебе, щенуша. По телефону нынче Раиса сообщила мне, что получила (и очень ею тронута) карточку от тебя. Ты, кажется, ко всем пишешь, кроме как ко мне. Хорошо ли это, щенуша? Кстати, помнишь ли стихи Боратынского:

своевольное названьедал я милой в ласку еймимолетное созданьедетской нежности моей –

я не уверен, правильны ли первые два прилагательные, а остальные строфы не могу вспомнить. Помнишь ли ты? Сегодня тихо, маляров и каменщиков не слышно, – благо воскресение. Говорят, что эта музыка продлится еще недели две. Право, не знаю, как поступить. Щенуша, без аполлона не возвращайся! Как поживает твой знакомый (из Москвы)? Скоро ли ты будешь назад? Щенуша, обещай мне, что у нас никогда, никогда, никогда не будет к ужину колбасы. Обещаешь? Думал нынче вечером пойти к Анюте, да так и не собрался, – разомлел от солнца. А народу-то сколько там сегодня было! Я лежал с закрытыми глазами и думал, слушая широкий шум, человеческий гам: вот сейчас я мог бы быть и в десятом веке, – тот же галдеж, плеск, жар солнца, легкое кряхтенье сосен, ничего нет в окружающем шуме такого, чего не было всегда, с наипещернейших эпох. Но я ошибался. Совсем рядом раздался какой-то равномерный посапывающий звук. Не открывая глаз, я старался решить, что это такое. Наконец посмотрел: оказалось, это ребенок играет велосипедным насосом. Тот же ребенок потом подошел ко мне, внимательно поглядел на мой крест и сказал: «Христос». Очень было смешно, щенуша. Сейчас без четверти десять. Я люблю тебя. Лучше пускай будет от тебя письмыщ завтра, а то «я буду мстить». Насекомышь мой любимый, сегодня, по моим расчетам, я пишу к тебе сотую страницу. А твоих наберется десяточек, не больше. Симпатично ли это? Сейчас без двенадцати десять. Сейчас лягу спать. Тальк у меня еще держится, но вода для волос давно иссякла. Жду ответов из-за границы от Бунина, Шаховского, де Калри, – до сих пор ни один из них не ответил. Да, еще – от Дяди Кости. Всего вам доброго, щенуша, лапки ваши целую.

В.

79. 19 июля 1926 г.

Берлин – Санкт-Блазиен

19–vii–26

Любовь моя,

утром получил милейший письмыщ – с описаньем муравьиных самочек. Если приедешь в среду, то, конечно, это письмо не успеет прийти до твоего отъезда, моя любовь, но на всякий случай пишу, – дабы ты паче чаянья не осталась лишний – и бесписьменный – день. Не торопясь оделся, поехал в «Руль», где взял маленький аванс. Страшная жарища, хожу без пиджака. Вернулся на имперьяле автобуса. Обедал – телятина (кажется) и яблочный мусс. Затем поехал к Заку, играли с ним в теннис (кстати, слово «теннис» происходит от французского «tenez»: так – в древней игре – в крытом помещенье – восклицал подающий мяч (у Генриха IV был очень сильный service), как теперь восклицают (впрочем, это делают только русские дачники, – в Англии это перевелось) «play!»). Вернулась из «Маришкиных Владин» Mme Зак, привезла мне в подарок очень милый серебряный карандаш (который собираюсь отдать в ломбард). По дороге обратно купил «Звено», «Observer» и – ввиду некоторого внутреннего расстройства – восемь капсюль Ol. Ricini, – очень красивые, аппетитные на вид, прозрачно-глянцевитые – и глотаются как устрицы (сейчас половина десятого, я в шесть проглотил четыре штуки – по совету аптекаря, – но пока никакого действия не произошло). К ужину съел только яйцо и выпил чаю. Занимался шахматами. Позвонил Элькин и сообщил, что 1) Адамович в «Звене» еще напишет о «Машеньке», 2) мне он привез письмо – перешлет завтра – от «Совр.<еменных> Записок» с просьбой дать им рассказ для следующего номера. Моя любовь, неужто ты приезжаешь? Неужто не сегодня – завтра ты ко мне войдешь? Любовь моя, все маленькие ошалели от счастья… (Не понимаю, почему нет последствий?..) Посылаю тебе «Звено». Люблю тебя. Сегодня каменщиков не было, хотя леса все тут как тут. (Может быть, еще одну принять?) Бесконечно люблю и жду тебя. Пришли телеграмму. Моя любовь, моя любовь, моя любовь. Моя жизнь.

В.

80. 22 декабря 1926 г.

Прага – Берлин

Мама тебе пишет завтра. Боксик лежит навзничь, выпятив крутую губку[108].

Здраствуй, зеленый,

моя любовь и мое счастие, мое одно-и-все. Я доехал отлично. Отопленье было под самыми ногами. На границе здорово потрошили вещи. Чиновник никак не мог понять – что эта за штука – красная, – и мои спутники долго объясняли ему, что это «пияма». Меня встретили на вокзале Елена с женихом и Кирил<л>. Кирилл – огромный и говорит не то петухом, не то простуженным басом. Елена очень похорошела. Петр Михайлович – сплошное очарованье. (Что он делал для мамы, не поддается описанью…) Елена и он страшно ласковы друг с другом, прямо приятно смотреть. Они поженятся в феврале, а Ольга и Шаховской – весною. У мамы вид неплохой, но к моему приезду был легкий припадок астмы. Живут они в общем неплохо. Меня поместили в комнату мамину, мама спит с сестрами, Скуляри – с Кириллом. Есть чешская прислуга, но не стряпает (ее взяли Епатьевы). Моя любовь и мое счастие. Рассказывала мама очень интересно о Сергее. Один из галстуков (бантиковый) я подарил Петру Михайловичу. Все были в упоении от гостинцев. Кириллу костюм – как раз. Как ваше здоровьице? Я очень тоскую без вас… Вы мне очень нужны, мой зеленый. Я вернусь в воскресенье. Привезу шахматы и моих бабочек. О, мое счастие… Тут читали на одном собрании мой «Ужас». Сегодня вечером буду показывать поэмку. О пьесе все каким-то образом уже знают – и ходют слухи, что эмиграция в ней выявлена не в очень эмиграциозном виде. В комнатах холодновато. Ты ж пиши мне, мой милый. На крышах – снежок. Я тебя гораздо больше люблю, чем в первые мои приезды сюда…

В.

81. 23 декабря 1926 г.

Прага – Берлин, Пассауерштрассе, 12

Старенький, но почтенный,

только что получил твой письмыщ. Приедем в воскресенье. Читали вчера нашу поэмыщ. Были оба жениха. С Ольгиным играл в шахматы, раз – выиграл, раз – проиграл. Оказывается, прививали Боксин хвост маме, оттого что бывают случаи, когда астма – от собаки (в данном случае не помогло). П.<етр> М.<ихайлович> называет Бокса – «Ботя». Он пополнел и постарел. В мокредь переходит улицу медленно-медленно. Когда он в пальтишке, то он называется «нищий», так как пальтишко на боку прорвано (от тренья об стену). У мамы легкие припадки. Она очень нервна. Скуляри ей делает вспрыскиванье адреолина. Вообще, настроенье в Праге – невеселое.

В «Красной нови» меня помянули «добрым словом». Нужно было бы достать этот № (последний). Был тут некоторое время тому назад вечер моих стихов. Читал некий Берс (он тоже прочел «Ужас» и «Благость»). Вчера посетили нас проф. Катков с сыном и Бобровский (его жена на сносях).

Спасибо за марковки, мой милый. Возьму сегодня билет. Душка моя, как я счастлив тобой, с тобой. А Айхенвальдыш-то как расхвалил прете<н>зиозный выкидыш Ландау! Я здоров и бодр. Задумываю (но не пишу) рассказ (не о Горации).

Как мне не хочется встречать Новый год на людях! Мне Гессен говорил, что поместит в «Руле» неприятнейшую заметку против «Пути». Ответ «г-ну Двурогину» (читай «Тригорин» = Волковысский). Обожаю вас.

В.

82. 18 апреля 1929 г.

Ле-Булу (Восточные Пиренеи)

83. 1929 (?) г.

Берлин (?)

Моя любовь,

позвони мне к К. около 8.30.

У меня болят десны, язык, вся левая часть морды, и в шее желваком вздулась железа – прямо чорт знает что такое!

Я люблю тебя.

В.

84. Ок. 9 мая 1930 г.

Берлин

Мое милое,

вот мое первое письмо. Звонил старик Гессен и просил меня взять пакет (книжки и пара ночных туфель, старых) для сына. Принесет на заседанье. Затем звонил другой старик (Каминка) и просил сделать перевод – за коим я зайду, между Фальковской и заседанием. Письма были? Нет, если не считать воскресного кружка поэтов. Только что вошла моржа, спросила, везу ли я сундук (вчера принесенный) с собой в Россию, т. е. она думала, что я завтра еду в Россию (что мама живет в России). Прелестно. Во-вторых, она попросила для дочки «одну из ульштейновских книжек, которые вы получили. Моя дочь читает охотно ульштейновские книги». Кроме того, сообщила, что вчера умер брат ее мужа. Дай ей «К.Д.В.», если есть. Я все купил, что нужно. Сейчас зайду к Анюте и по дороге еще куплю кое-что. Я поел, но немного, – никакого вкуса, из-за насморка, который, впрочем, лучше.

Ну вот, мое счастье. Целую вас. Вернусь не поздно.