скачать книгу бесплатно
Перед Калибаном появлялись всё новые твари этой ненавистной ему породы существ. Он знал, что собаки тоже из его, звериного рода, но, продав свою свободу, служат теперь людям лишь за возможность получить подачку из их рук. Иное дело были волки, в которых он видел себе равных, а потому достойных внимания.
Но сейчас обстоятельства были иными. Калибан, не имея возможности посчитаться впрямую со своими врагами, – людьми, – с облегчением принял данную ему судьбой возможность выместить всё, что накопилось в нём, на этих жалких рабских тварях. Он радовался тому, что они, наконец-то, оказались в его власти и не смогут уйти, пока кто-то из них не возьмет верх в этой битве.
Одна из последних примчавшихся собак с налёту врезалась в свору. Не удержавшись на ногах, она вылетела под клыки Калибана кверху брюхом и была немедленно поддета за ребро. Он вскинул голову и попытался освободиться от отчаянно визжавшей собаки, но только плотнее насадил её на клык. Изогнутый, словно бивень древнего мамонта, он прочно удерживал извивающуюся собаку. Она повисла на нём, как щитом закрывая правую сторону головы вепря. Её вес для вепря был несущественен. Он воспользовался этим обстоятельством, подставляя обезумевшую от боли и страха оскаленным пастям её соплеменников. Собаки в полном озлоблении кромсали её тело, исступленно рвали его клыками, пытаясь добраться до вепря. Наконец, две-три намертво вцепившиеся в неё собаки сдёрнули тело с клыка. Калибан, отшатнувшись вглубь защищавшего его с боков закутка, открылся во всём своём ужасающем образе.
Залившая голову кровь, запекшись на ней, превратила его щетину в некое подобие панциря. Собаки, отступившие в полном замешательстве, были объяты страхом и ужасом, тем сплавом чувств, который извечно порождает инстинкт убийства. Всё остальное сметается под его напором! И вновь уже не стало видно ни вепря, ни собак! Черное, бурлящее месиво тел вновь закипело в стремительном водовороте!
Люди суетливо бегали вокруг в напрасных потугах растащить дерущихся. Шесты, доски, крики, ружейные выстрелы беспомощной шелухой опадали у границ адского котла. Чёрная грязь, покрасневшая от крови, покрытая рытвинами, бугрилась комьями затоптанных тел. Исступлённая ярость, захлестнувшая Калибана, уже не находила удовлетворения в беспрерывном уничтожении всё новых собак, занимавших место убитых и раненых. Всё его существо требовало чего-то большего! От безумного желания выплеснуть из себя ненависть и презрение, сквозь сжавший его горло спазм, вырвался неистовый по своей мощи звук! Он, как последний звук мира перед его гибелью, перекрыл собачий лай и, возвысившись над ним, достиг небесных сфер! От этого крика вздохнула земля, и зазвенел небесный свод! Слышали небеса в этом крике радость и упоение битвой, тоску и печаль от разлуки со всем, что было дорого, и прощание с этим навсегда!
Глава 6
Когда Николай примчался на ферму, всё было кончено. Люди сетями оттащили собак от Калибана. Те, почувствовав своё поражение, разбежались не столько от ударов кнутов и палок, сколько от страха, объявшего их. Все вожаки были мертвы, и некому стало натравливать оставшихся собак на вепря. А он, – победитель, – стоя на подкашивающихся от боли, ран и усталости ногах, удовлетворённо хрюкал. Калибан не мог удержаться, чтобы не проводить их теми же звуками, которые издают ленивые и глупые твари, лежащие здесь, рядом, за стенами, определённые людьми себе в пищу. «Ату их, ату», – слышалось в его издевательском хрюканьи. Но лишь исчез из виду поджатый хвост последней уползающей собаки, Калибан умолк. Он постоял ещё мгновение и затем, тяжело качнувшись, рухнул на исполосованную взбитую грязь, зарывшись в неё своей тяжелой головой. Силы оставили его.
Когда он пришел в себя, то почувствовал, что его тело опутано верёвками и около него копошатся люди. Вепрь не стал выяснять, крепки ли его путы. Он лежал на холодной земле и такое же холодное, цепенящее безразличие охватило его. Он отдал все силы в этой битве и теперь позволял людям беспрепятственно делать с ним что хотят. Калибан ясно осознавал приближение смерти. Ничто больше не в этой жизни не имело для него смысла…
Ночью, едва морозная цепкая крепь синего холода опустилась на землю с промерзших высот, Калибан попробовал привстать на изорванные клыками собак колени. Это было сделать невероятно трудно и порой из его груди вырывались звуки, похожие на стоны. Они вырывались против его воли. Он не мог сейчас позволить себе такую роскошь, чтобы тратить силы на издавание каких бы то ни было звуков. Все его усилия были отданы на то, чтобы встать, перекатиться на другой бок и сорвать с себя пелены, заботливо наложенные на его тело людьми.
Время медленно уходило вслед за скатывающимся за горизонт круторогим Тельцом. Калибан упорно, не прерываясь ни на миг, высвобождал израненное тело от перепутанных и слипшихся, пропитанных кровью бинтов. Цепляя ими за выступы смерзшейся земли, он полз, превозмогая перехватывающую сердце боль. Острые кромки на краях вздыбившейся от мороза земли стали подобны лезвиям ножей, глубоко врезаясь в освобождённые от бинтов, зиявшие открытой плотью, раны. Глухо роняя в землю стоны, Калибан к полуночи добился своей цели. Прижимаясь к земле всем телом, он согревал её, чтобы подтаявшая земля могла проникнуть в его раны. В былые времена Калибан так поступал, повинуясь инстинктам. Он знал, что нет более верного средства остановить кровь и залечить их, как прижаться к чистой, напоённой соками трав земле.
Здесь же, пропитанная нечистотами и прелью, она становилась его врагом, неся вместо исцеления неминуемую гибель. Но даже такой земля становилась его союзницей, ибо он, жаждавший смерти, призвал её на помощь, как делал всегда. Если раньше, принимая от неё помощь, он желал исцеления, то сейчас хотел принять от неё чашу, полную смертельного яда. Прижимаясь плотнее к земле, Калибан словно чувствовал её материнское прикосновение к своему телу. Боль утихала. Впадая в забытье, Калибан вдруг явственно услышал далёкий ласковый шёпот: «Потерпи немного, мой маленький, мой сильный…», будто из полузабытого, ушедшего навсегда, детства он почувствовал нежное прикосновение матери.
Наутро Калибан уже не чувствовал принадлежности своего «я» к тому огромному, принадлежавшего мощному вепрю, телу. Вся земля под ним пропиталась кровью, сочившейся из его открытых ран долгую ночь.
Беспомощно разводя руками, несмотря на просьбы и уговоры Николая, ветеринар раздраженно отнекивался: «Да не могу я ничего сделать! Крови много потерял… Да и сепсис наверняка схватил! Сдыхает он…». Потоптавшись ещё немного, ветеринар удручённо махнул рукой, коротко бросил «пока» и удалился, бурча себе что-то под нос и качая головой. Николай теперь и сам видел растекшееся под Калибаном огромное пятно крови. Сначала оно не так бросалось в глаза, неотличимо сливаясь со стылой черной землёй. И лишь приглядевшись, можно было увидеть его, прихваченные розоватым ледком, границы. Николай понял, почему ветеринар качал головой, видимо, выражая этим своё удивление живучестью вепря. Через минуту он услышал сзади шум мотора. Обернувшись, он увидел вылезающего из своего «газика» председателя.
– Ну, что тут? – подходя, спросил Иван Васильевич. – Чего ещё натворил твой зверюга?
– Кончается… Вон он, дня не протянет, – не глядя на председателя, кивнул в сторону Калибана Николай.
– Ну-ну, так уж и кончается? С чего бы это? Немного собаки порвали и только. Сам-то он с полтора десятка их намял, – усмехнулся Иван Василич.
– Крови много потерял.
– Перевязать нужно было, как следует! Недосмотрели, теперь мороки из-за вас не оберешься! – внезапно озлился председатель. – Ты-то куда смотрел?!
– Мы так и сделали, – сухо отозвался Николай. – Да он распорядился по-своему. Всё содрал, разворошил подстилку и приморозил раны к земле, а под утро, видимо, сорвал примерзшие места и истёк кровью. И это его право, и я тут ему не указ! – зло закончил лесничий.
Председатель, удивленный эскападой Николая, ничего не ответил. Подойдя к неподвижно лежащему вепрю, он потрогал его сапогом:
– Ладно, перетащите его куда-нибудь, я потом распоряжусь, что с ним делать. И не смотри на меня так! Мне не меньше тебя жалко твоего секача…
Не попрощавшись, Иван Васильевич торопливо направился к газику, словно опасаясь вопросов лесничего. Но тот, не заметив ухода председателя, остался стоять около умирающего Калибана…
Так или иначе, председателево намерение распорядиться насчёт мертвого вепря, вылилось во вполне понятное его желание заиметь у себя дома голову такого, уникального по своим размерам, кабана, что и было сделано искусными руками районного таксидермиста. Через месяц она уже украшала жилище Ивана Васильевича. После, за рюмкой крепчайшего самогону он частенько любил говорить своим гостям: «Ну и покуражилась эта образина в своё время, да вот теперь висит здесь и точка! И вреда теперь от него меньше, чем от той мухи, что сидит на нём!». Он довольно крякал после опрокинутой рюмки и, закусывая солененьким груздем, победно щурился на голову своего недавнего врага.
Так прошла зима. Спорые весенние дожди омыли землю, приготовив её к самому важному таинству природы – зачатию семени брошенного в её благодарное лоно. Иван Васильевич, успев в срок высадить отборные клубни картофеля на своём обширном огороде, вечером, зарыв последний ряд, отдыхал, наслаждаясь закатными нарядами весеннего вечера. Стоя на веранде, с которой уже выставили рамы, попыхивая густыми клубами дыма, Иван Васильевич всей душой погружался в благодатные густеющие сумерки. Ему так не хотелось уходить, что он, охваченный дремотным оцепенением, краем глаза уловил у дальних прясел огорода смутное движение, как будто что-то перекатывалось одно за другим небольшими серыми валунами. «Надо сказать на собрании правления, чтобы собак сажали на цепь, – подумал председатель, – покоя от них не стало! Сколько курей по деревне передавили!».
Подумал, впрочем, благодушно, не хотелось впускать суетную мороку в поселившееся в его душе умиротворение. Поёжившись от набежавшей свежей струи, Иван Васильевич, со вздохом прервав своё вечернее любование, скребнул пару раз грудь натруженной пятернёй и пошел в дом. Приняв за ужином из запотевшего стаканчика ядреного самогону, который Степанида готовила чуть ли не из полсотни трав, настоянных на самогоне, после трёхкратной возгонки отборной пшенички, захлебав его миской дымящихся щей, Иван Васильевич с полным удовлетворением, опустил своё тело в любимое кресло перед телевизором. Цивилизация успела посетить и их заброшенный уголок. Новенький «Goldstar» смотрелся в горнице, хотя несколько чужеродно, но вполне солидно. Над ним и водрузил Иван Васильевич голову вепря, изредка удовлетворённым взглядом скользя по её внушительным габаритам. Подчёркнуто выставленные клыки из его чуть разведённых челюстей в обрамлении двух рядов массивных зубов, торчали жутко и угрожающе.
Степанида первое время скандалила с Иваном Васильевичем по поводу «страха смертного», висящего на стене вместо иконы. Но переубедить мужа, убрать «это» с глаз долой подальше, не смогла. Теперь же ей оставалось только сплёвывать и класть на себя крестные знамения при случайном взгляде на горящие, среди рыже-черной с проседью щетины, желтые глаза вепря. Таксидермист не подкачал. Голова вепря была словно живой. Ивану Васильевичу тоже случалось ощущать иногда сердечный перебой из-за сурово-надменного взгляда нависшей над ним головы Калибана.
Отсидев положенное перед телевизором, он широко зевнул и, прихлопнув ладонью по широкому кожаному подлокотнику, кресла, встал. Усталость брала своё. Иван Васильевич окликнул Степаниду, но не получив ответа, пошёл в спальню. Заснул он быстро, словно голыш в воду булькнул, провалившись в глубокую, без сновидений и обычного своего храпа, ночную страду…
Многотрудный день весь уложился в короткие часы сна. Как вечер подарил Ивану Васильевичу несколько минут скупой радости бытия, иногда птицей счастья скупо пропархивающей по жизни сельского агрария, так настолько же утро, навалившись на него внезапным и ужасным пробуждением, стало полной его противоположностью. Вопли Степаниды не дали ему ни минуты на размышления. Иван Васильевич выскочил из постели в чем был во двор. То, что он увидел, показалось ему, видавшему виды и на войне, и в мирной жизни, картиной взбесившегося сюрреалиста. Он потряс головой и снова открыл инстинктивно зажмуренные веки. Посреди огромного участка личных председателевских соток, едва обозначенных по периметру кое-где сиротливо стоявшими кусками забора, посреди перепаханной, как после тяжелого артналёта, клочковатой земли, поверженного яблоневого сада и торчавших вверх тонких пучков корней смородинных и малиновых кустов, стояла Степанида, оглашая окрестности неистовой силы и мощи воплем…
Иван Васильевич сбежал с крыльца и, озираясь вокруг диковатым взглядом, испустил неистовый рёв: «Кто-о, суки… кто-о?!».
Горестные вопли Степаниды, лишенные обертонов трубные выклики Ивана Васильевича, только вспугивали кур из полуразрушенного курятника, но не прибавляли к прояснению ситуации ровным счётом ничего.
– Председатель, слышь-ка, председатель, Иван Василич, Степанида? – Из-за ограды палисадника напрасно взывал к потрясённой чете Панкрат, одетый, видно, к рыбной ловле и при соответствующих снастях. – Что там случилось у вас?
Ему не был виден с улицы задний двор с огородами, клуней и курятником, а потому, не получив ответа, он протиснулся бочком мимо осипшего от лая пса, и осторожно потрусил в направлении криков.
– Вот так-так! Прямо нечистая свадьбу у тебя на огороде гуляла! Не иначе, как черти скакали всю ночь у тебя в огороде! Вона сколько копытных следов понаставили… – только и сумел заключить он, недоумённо оглядываясь вокруг, но тут же поправился: – Это кабаны тебе подсуропили, точно говорю! У чертей копыта козлиные, тощие по следу, а эти ужасть какие толстые и большие…
Он продолжал развивать свои умозаключения, но Иван Васильевич услыхал то, что должен был услышать.
– Кабаны! – заорал он, – кабаны!
Извергая проклятия, вперемежку с рефреном: «это дьявол желтоглазый их навёл!», ринулся в дом и через мгновение он скрылся в сенях. Панкрат со Степанидой почти сразу же услыхали ружейные выстрелы. В доме палили безостановочно. Когда вбежавшие в дом Степанида и Пыжов заглянули через настежь распахнутую дверь в горницу, там было сумрачно от сизо-голубоватого дыма. Посреди горницы стоял Иван Васильевич. Всаживая заряд за зарядом в голову Калибана, он ревел:
– Вот тебе! Вот! Уничтожу-у!
Переламывая ружьё, посылая патроны в ствол, Иван Васильевич каждый раз выдыхал хрипло и натужно, будто рубил дрова: «А-эх! И-эх! Хэ!», как будто слова уже не имели той энергии, с которой он хотел выразить свою ненависть и желчь…
В то же утро рассыпалась по деревне молва о мести Калибана. Многие мужики, качая головами, соглашались друг с другом, что не кончилось дело на этом. Бабы судачили по-своему, но, в конце концов, сошлись на том же.
Только лес, один знавший пределы терпения своего, обступив деревню, молчал, насуплено и угрюмо…
Поводырь
Глава 1
Маленький немецкий городок, именовавшийся прежде Гумбинненом, а теперь носивший имя боевого русского капитана, затерялся среди изумрудных полей древних прусских земель. Несмотря на стоявшую половину зданий в руинах, городок был так же аккуратен и чист, как и до поразившего его недавнего катаклизма войны. Охватываемый, как подковой, быстрой рекой со смешным для мальчишеских ушей названием Писса, он лежал в её лоне, будто забытый временем страз. А река, оживляя городок только одним своим присутствием, стала для Антона средоточием почти всех его интересов.
В тот год Антон, только что переехавший сюда с родителями, с жадным, неутолимым любопытством изучал окрестности кварталов, ставших теперь на некоторый период его жизни вотчиной и полем обширной деятельности. Слава же про них ходила недобрая. Бывший местом ожесточённых сражений, городок, как, впрочем, и все остальные на этой земле, был нашпигован взрывчаткой во всех её мыслимых видах. Несчастные матери, оставляя без присмотра своих живчиков-сыновей, с замиранием сердца прислушивались к внезапно раздающемуся где-нибудь буханью.
Что бы ни производило весьма знакомые звуки, отдающиеся в голове, словно стук сердца, – будь то хоть громы дальней грозы либо нечаянный выхлоп проезжей машины, – случившимся слышать их женщинам становилось дурно до обмороков. Что и говорить, поиски трофеев войны были главным занятием этой славной когорты бесстрашного пацанья. Некоторые из них становились жертвами своего увлечения. Каждый год останки железного призрака войны собирали свою скорбную дань.
Антон спервоначалу скептически относился к таким рассказам. В свои тринадцать он считал себя вполне самостоятельным и неглупым парнем. Тем более что частенько по семейным обстоятельствам ему приходилось в одиночку присматривать за своими братьями-малолетками. Пока родители, выясняя отношения, разбегались по разные стороны баррикады, он был и сторожем, и нянькой, частенько решая жизненные проблемы своих братьев с помощью тычков и затрещин.
Будучи вспыльчивым субъектом, Антон не церемонился и со своими сверстниками, давая им понять, что верховодить собой никому из них не позволительно. Отсюда проистекало много разных сложностей в общении с пацанами. Но уважением, за независимость и крепкий кулак Антон всё же среди них пользовался. Тогда же появился у него закадычный дружок Витька по прозвищу «Чума». Будучи аборигеном, он знал все места в округе и щедро снабжал Антона нужной информацией. Хитрый и юркий, небольшого росточка, Чума сразу же признал первенство над собой умного и крепко сбитого Антона. К тому же, страсть Антона к разного рода приключениям, просто-таки влюбила его в своего изворотливого приятеля.
Витька и сам обладал в сильной степени авантюрным складом характера. Не прочь иногда отчебучить некий фортель, он частенько бывал бит своим, весьма крутого нрава, папашей. Витьке, например, ничего не стоило умыкнуть полмешка картошки с добрым куском копчёного окорока, в придачу к изрядной куче других съестных припасов, которые заботливо хранила в подсобке его мать. Прихватив своего огромного, чёрного, в рыжих подпалинах, пса, он исчезал этак на недельку-другую.
Надо сказать, родители Витьки привыкли к такому его режиму. Поначалу, для острастки, пороли ремнём, но оставались восвояси, ибо поделать с ним ничего было нельзя. Мать, отплакав своё в первые разы его исчезновений, полагая, что Витька либо утонул в быстрой Писсе, либо подорвался на шальном фугасе, решила про себя, – чему быть, того не миновать и успокоилась. Папаша и вовсе был только рад скинуть неуправляемое дитя на откуп природе, доверив воспитание оного мудрому провидению.
В общем, приятели, деля свои привычки на двоих, не худо проводили время. Если бы не досадные обстоятельства в виде посещения школы и непременное ежевечернее возвращение в родительские пенаты, их жизни позавидовали бы многие тысячи сверстников. Мать Антона, работая с утра до ночи, всё же умудрялась как-то контролировать его. Уроки, как школьные, так и музыкальные, она проверяла неукоснительно и ежели что было не так, Антон попадал под пару горячих соприкосновений с отцовским костылём.
Но всё это было пустяками по сравнению с той долгожданной свободой, от которой кружилась голова и живее струилась кровь по молодым жилам. Правда, частенько струиться ей приходилось из расквашенного носа, разбитых губ, а то из обширных порезов. Они, в качестве неминуемой дани доставались Антону от бурной деятельности по изучению и познаванию взаимоотношений с окружавшим его миром и населявшими его обитателями. После скучного белорусского местечка, где они проживали до этого, нынешнее место казалось Антону чуть ли не раем на земле. По приезду на новое место жительство, Антон, в нагрузку по присмотру за своими братьями, получил статус взрослого. Мать с отцом, загруженные работой и собственными взаимоотношениями, объявили ему об этом незамедлительно. Обретя это восхитительное чувство самостоятельности, он в полной мере использовал свой шанс. Правда, приходилось таскать за собой и братьев, но они не мешали ему, а для компании были даже иногда полезны, создавая видимость количества её. Самый младший был нежным и робким мальчуганом, никогда не доставлявшим ему хлопот. Средний же, бывший Антону погодком, строптивый и упрямый, не давал зевать и расслабляться.
Антону приходилось учить их уму-разуму и многим другим полезным пацаньим навыкам, что само по себе давало право иметь их на посылках и подхватах. Иногда он проявлял деспотичность и крутость нрава, отпуская братьям по малой толике затрещин и подзатыльников, о чем незамедлительно докладывалось матери. Спор решался всегда не в его пользу по вполне понятным причинам. Конечно же, Антону они казались несправедливыми и смехотворными. Младшенький, как маменькин любимчик, был вообще неприкасаемой личностью, а погодок не удался здоровьем и по этой причине попадал в тот же разряд, что и младшенький. Раздосадованный наказанием, а ещё более невозможностью повлиять на процесс воспитания своих братьев, Антоша исхитрялся доказывать свою правоту иезуитскими, но действенными методами. Потаскав их с полчаса по окрестным болотам, густо заросшими камышом и осокой, дав братьям вымокнуть, устать изрядно и получить по паре порезов, он с легкой душой отводил их домой. Вполне понятно, что они оставались там сушиться и лечить свои раны.
Выслушав от матери краткую нотацию, Антон, освободив свою свободолюбивую душу от балласта, как на крыльях мчался за дружком-приятелем. Чуму долго искать не приходилось. Он, как верный пёс, всегда ошивался где-нибудь поблизости. Они уходили в затопленные луга, исхаживая в день по десятку километров. Устав до изнеможения они падали без сил на первый же пригретый солнцем бугор. Мокрые, но невозможности довольные и счастливые, друзья долго молча глядели в небо, высматривая там быстрых стрекоз, проносившихся над ними с тонким свистом стрижей и серебряные черточки далеких, редких самолётов.
Такая вольница могла длиться почти круглый год. Мягкие зимы больше походили на лето где-нибудь в пермском краю. А уж про весну и осень нашим горячим натурам и заикаться не стоило. Вся ребятня, презирая местный климат, прекрасно обходились одним набором одежды, состоящей из рубахи и штанов, желательно попрочнее, чтобы можно было, зависнув на суку или соседском заборе не предаваться размышлениям, что устоит в противоборстве – забор или штаны! Такое отношение к утеплению собственного тела, порождало вначале массовые эпидемии простуд. Но постоянным явлением это не стало. Насквозь промокшие, в одних рубахах и штанах, завернутых до колен, шлёпая босыми ногами где-то за городом, забывая, что на дворе октябрь, они резвились с такой энергией, что пар валил от них как из паровозных котлов. В конечном итоге, закалённые ватаги юных авантюристов только выигрывали от столь тесного противоборства с природой.
И, как всегда это бывает, после многочасовых физических трудов в голодных желудках пробуждался неутолимый, гипертрофический аппетит. Этот основной мотив и движитель, частенько заставлял многочисленные пацаньи оравы травить местные огороды и совхозные поля. Битвы на этом фронте между частниками и подхлёстываемой первобытным инстинктом насыщения юной плотью шли не на жизнь, а на смерть. Уж кто попался, – держись! Сеченые в кровь ягодицы несознательной молоди были цветочками в многочисленном ряду изощрённых методов борьбы с ними владельцев ограбленных огородов и совхозных сторожей. Дома тоже не жаловали этот вид деятельности, дополняя уже имевшиеся отметины свежими родительскими «увещеваниями». Но, как и все благие намерения, ничто не возымело над неукротимой жаждой самоутверждения! Изобретались доселе невиданные способы противостояния косной массе ненавистного частного сектора.
Особенно были в чести отстрелы кур и гусей. Для этого сооружались мощные луки и стрелы, с наконечниками из медных рубашек от пуль, россыпи которых в изобилии имелись в развалинах близлежащих домов. На оперение для таких стрел шли маховые перья крупных ворон. Они постригались по-особому, а поэтому придавали стрелам прекрасные аэродинамические качества, не говоря уже о шике. Немногочисленные умельцы, поднаторевшие в изготовлении такого чуда-оружия, были в особом почёте у всей мало-мальски знакомой братвы. Добытая с риском дичь, становилась вдвойне ценнее и оттого поедалась с особыми ритуальными действами. Действа были подсмотрены из редких в то время киношек про индейцев и ковбоев, а также частью почерпнуты из зачитанных до прозрачности листов приключенческих книжонок.
Среди достойной внимания добычи попадались вороны, голуби и прочая пернатая живность. Они, в сочетании с ободранными тушками лягушек, прошедших особый цикл обработки, считались валютой среди пацанья. Пара протухших лягушачьих тушек в придачу к зверски вонявшей трёхнедельной вороне приравнивались к одной стреле и наконечнику. Выменянная тухлятина срочно прилаживались на проволочные, обтянутые мелкой цинковой сеткой, круги, превращаясь, таким образом, в чудесные рачьи деликатесы. Эти приспособления, именуемые «раковушками», имелись в хозяйстве каждого уважающего себя мальца. Писса, будучи быстрой, с кристально чистой, холодной водой, была прибежищем несметного количества особей рачьего племени. Эти огромные, сине-чёрные панцирные твари, рассматривающие речку, как своего рода рачий рай, были огромны до жути. Одного рака хватало, чтобы мужик, задавшийся целью хорошо посидеть вечерок за парой-тройкой литров пива, мог не задумываться о закуске к нему.
Раки обменивались в соседнем стройбате на файер-патроны, противогазы, сапоги, сапёрные лопатки, штыки, плащ-палатки, знаки различия, пилотки, звёздочки, и прочий нехитрый солдатский скарб. Кое-кому перепадало что-то и посерьёзнее, вроде десантных ножей и ракетниц. Раки и рыба имели исключительную ценность среди служивого люда этого славного рода войск, – как среди начсостава, так и среди вечно голодной рядовой братвы. Будь у них что-либо повнушительнее, вроде танков, артиллерии, пацаны уже в первый же месяц разоружили бы и раздели эту часть до исподнего. Да и дома главы семейств многое прощали своим ушлым отпрыскам за одну только пайку вкусного, ароматного рачьего мяса к урочным часам отдыха. Одобрительно крякая после принятой порции пива с дымящимся оковалком, вынутым из клешни, отцы семейств в это время могли поставить, не глядя, свою подпись в дневнике под любым истошным воплем классного руководителя!
Антон частенько пользовался этой лазейкой в отцовской душе. И чем больше была принесённая добыча, тем мягче становилась карающая длань родителя. Пропущенный накануне учебный день в школе неминуемо оборачивался «неудами» и жирными «колами» в замызганном и истерзанном неуемным обращением, дневнике!
Что тут поделаешь?! Искушение было непомерно для нестойкой детской воли. Ноги сами заворачивали на Писсу, благо путь в школу пролегал по берегу этой проклятуще-соблазнительной реки! А уж мимо взорванного моста пройти без содрогания в душе и вовсе было невозможно! Там, на метровой глубине, в многочисленных лабиринтах бетонных обломков процветало самое отборное рачье племя. Мысли при виде этого благодатного места так и взвихривались! В их круговерти, отсепарированная мощным соблазном, оставалась только одна: «Вчера я был на географии… сегодня её пропущу… плевать, велика важность, география… вот физика за ней… как раз успею…». А на разбитых мостовых «быках», как назло, в это время сидел Чума и, призывно размахивая руками, орал: «Тошка, тут один, с мою руку, только что ушёл под этот камень! Давай быстрей!».
Не было сил устоять! Да и как устоять, если с вечера в портфель было уложена ароматная приманка, (разило от неё так, что собаки, учуяв нестерпимое благовоние от портфеля, держались около пацанов как пришитые), с расчётом после занятий как раз половить часок-другой именно на этих «быках», – искуситель не дремал! И вот к злосчастной географии прибивалась соседняя физика, а там, глядишь и остальные пара-тройка уроков. Опоминались наши раколовы только тогда, когда несметные стаи воронья, с оглушительным ором начинала устраиваться на ночь в кронах деревьев по обоим берегам реки. Заходящее солнце, окрашивая багрянцем верхушки деревьев, бросало зловещие отблески на воду быстрых перекатов, как бы напоминая своим цветом о грядущей расплате. Мокрые по пояс, усталые, с затаившейся тревогой в душе приятели нехотя брели домой.
Но проходило время, забывались огорчения и неудачи, а река, как добрая ласковая рука, снова давала им своё утешение. В ней они смывали и боль, и обиды, черпая всей душой в благодатных водах её силу духа и крепость для растущих тел…
Летом, в законные три с лишним месяца отдыха измученный тяжким учебным процессом Антон и вовсе не знал удержу. В придачу к основным боевым подвигам ему, как натуре деятельной и изобретательной, всегда удавалось сотворить несколько рисковых ситуаций. Их закономерным итогом становились и сломанная рука, и сотрясение мозга и утопление во время испытания мини-субмарины. Спас Антошу случайный прохожий. Подложив свою кепку под его голову, мужичонка, тяжело отдуваясь от перенесенных усилий, мягко приговаривал: «Вот понесла тебя нелёгкая! А если бы никого рядом не случилось? Что бы ты делал? Раков бы развлекал? Вот дуралей так дуралей! И кто тебя только надоумил залезть в эту железную бочку? Самого бы его туда! Надо же, парня подучил, а сам где-нибудь сидит и потешается над этой мокрой курицей!». «Никто меня не подучивал», – слабым голосом выразил свой протест Антон. Его обидело это замечание мужичонки. Как будто он и сам не в состоянии придумать такую штуку. «Вот-вот, я и говорю, – перевернулся тут же его спаситель. – Если бы тут кто-то учил, как следует уроки, то знал бы, что железные бочки с дырами тонут точно так же, как и топоры!». «Не дыры это, – насупился Антон, – а люки, только они протекать стали». «Протекать стали! – покачал головой мужичонка. – В голове у тебя протекает. Дожил до стольких лет, а простых вещей не знает! Если ты и дальше так будешь транжирить свою жизнь, то я и дырявой бочки, которую ты утопил, за неё не дам! Понял меня?».
Странное дело, но Антон вдруг почувствовал, как в его наполненной гулом и звоном голове, появилось неуловимое, и, вместе с тем, сильное желание согласиться с ним. Не было обычного чувства противоречия. Не было даже подспудной мысли об этом, было только чувство подчинения, без размышлений и анализов «почему да как». Он молча кивнул и закрыл глаза. Мужичонка толкнул его в плечо: «Идти можешь? А то до дому провожу!». Чума, сидевший рядом, серьёзный и насупленный, с готовностью оживился: «Конечно, дядь, щас пойдём. Тошка, побегли, а то дома влетит!».
Антон приподнялся и сел. Насквозь мокрая одежда стала тяжёлой и неприятно липла к телу. Голова ещё кружилась, противная дрожь заставляла ноги ходить ходуном. Но казаться слабаком ему не хотелось. Уцепившись за друга Антон встал. Ему вовсе не улыбалось, чтобы этот дядька рассказал матери с отцом об его утоплении. Антон представил себе их реакцию и это показалось ему пострашнее случившегося. Он хрипло прокашлялся и сказал: «Ну, это…, я ведь могу идти». Какой-то инстинкт подсказывал ему, что просто вот так уйти нельзя. Его только что спас от смерти этот дядька, и что надо что-то сказать, но что говорить Антоша не знал. И потому он, собравшись с духом, сказал: «А как вас зовут? Вы приходите к нам, но только не сейчас, а то мама догадается…».
Его спаситель, едва улыбнувшись уголками губ, оборвал Антона и потрепал по голове: «Ещё как догадается! Ты же мокрый весь. Идите-ка лучше вон в те кусты, отожмитесь, как следует, подсохните и бегите домой. Случай приведёт, мы свидимся с тобой. Ну, бывай, горе-матрос!».
Повернувшись, мужичонка, на ходу выжимая пиджак, скорым ша-гом стал подниматься наверх, по крутому берегу.
Домой шли молча. Не хотелось разговаривать, – каждый из приятелей переживал случившееся по-своему. Но каждый точно знал одно – не будь поблизости этого мужчины, всё кончилось бы страшно и бесповоротно. Внезапно Чума остановился, как будто его дёрнули за рубаху:
– Слушай, а почему около нас оказался только этот дядька? Ведь на мосту было полно людей, и по берегу их шло много. А нас как будто никто не видел и не слышал. Я ведь орал во всю глотку, когда у тебя там забулькало… Странно это, не думаешь?
Антон остановился. С минуту он молча глядел себе под ноги, затем, кивнув головой, протянул:
– Да-а, непонятно…
– Вот и мне удивительно, – тихо отозвался Витька.
Вечером, лёжа в постели, Антоша долго не мог уснуть. Ему всё представлялся сегодняшний случай. И никак не шла из головы удивительная загадка, высказанная Чумой. «Почему?..». Что-то не складывалось в его, отягощённой впечатлениями и переживаниями, голове. Как можно было вытащить его вместе с бочкой, (а она была не маленькая, литров двести, как уверял их Косой, когда продавал им её за пять рублей?!). Это ж какую силищу надо иметь, чтобы выволочь бочку, полную воды вместе с Антоном на берег?! Да и дядька-то был совсем не видный, тощий какой-то! А подмоги ни у кого не попросил, сам справился! Чудно это как-то!
Но самым удивительным, самым непонятным было то, что Антоша, как ни силился, как ни старался, никак не мог вспомнить лицо своего спасителя. Ему отчётливо представлялись и мятый, неразличимо-серого цвета пиджак, и его узловатые, удивительно тонкие, длинные пальцы, и кепка, такая же серая, словно подёрнутая пеплом. Он хорошо помнил платок, которым тот вытирал лицо и волосы Антоши, и даже его сапоги. И лишь лицо самого мужчины оставалось для него неясным, темно-серым пятном. Оно как бы вбирало в себя взгляд Антона, гипнотически усыпляя его, и он, не в силах противиться этой силе, погрузился в глубокий, спокойный, без сновидений, сон.
Наутро, едва встретившись с Чумой, Антон немедленно направился на свою тайную базу, где хранилась всякая-всячина и главное, только что отстроенная подводная лодка. Это чудо корабельного искусства было сооружено по особому проекту из огромной, вместительной железной бочки. Полтора месяца драгоценного времени каникул было принесено в жертву приятелями.
Наконец, настало время испытаний. Накануне они под честное слово раздобыли мощную тележку у местного угольщика и, водрузив на неё свой подводный корабль, намеревались с утра провести генеральные испытания. В качестве первого капитана должен был выступить Антон, а Чума оставаться на берегу и держать один конец толстой верёвки. Другой конец был накрепко привязан к «субмарине», на случай, если быстрое течение станет сносить её на середину реки.
Когда Антоша снял замок с дверной петли, распахнув дощатые двери, закрывавшие вход в обширную полуземлянку, темнота поначалу не дала приятелям насладиться фантастическим видом подводного корабля. Но едва неумолимые мгновения позволили, наконец, разглядеть внутреннее пространство временной верфи, потрясению Антона и Витьки не было предела. Подлодка, ещё вчера вечером красовавшаяся на тележке угольщика, исчезла, испарилась как сквозь стены. Если бы не подмости, красноречиво говорившие о месте сооружения их подводного судна, словно и не было славного корабля! Ошарашенные приятели молча обошли место постройки «субмарины», не веря своим глазам. Спустя минуту они, взглянув друг на друга, одновременно вскрикнули, что было сил: «Косой, гад, только он! Некому больше!..».
Всё исчезло из памяти мальчуганов, растворилось в ночном сне. Ни следа не осталось от трагедии, которая могла случиться с Антоном накануне. Начисто пропал из их памяти и день, и событие, и тот самый нечаянный спаситель, который так вовремя оказался рядом.
Глава 2
Жизнь Антоши и его приятеля, не могла, в силу их юного возраста исчерпываться только одной своей гранью. Река была в ней как бы канвой, даже, в прямом смысле, географической, так как широко выгнутой дугой она охватывала почти весь город. Антону, как он сам считал, сильно повезло. Живя на окраине этого маленького городка, он имел самый тесный контакт, всего каких-нибудь полкилометра, с сей водной артерией.
Путь к реке пролегал по многим живописным местам. Одним из них был заброшенный комплекс бассейнов, выстроенных на открытом воздухе всего в полустах метрах от Писсы. Это было замечательное сооружение. Огромный плавательный бассейн с существовавшей когда-то, в лучшие времена, системой подогрева воды, с имевшимися при нём двумя вышками, был притягательнейшим объектом забав детворы всей округи. Система забора воды из поилицы-реки также пришла в полную негодность. Потому в особо тёплое время вода в бассейне приобретала ядовито-зелёный цвет. Такая мелочь не могла отпугнуть многочисленные ватаги аквафилов, тем более что бассейн перед речкой имел одно большое и неоспоримое, особенно в отсутствие солнца, преимущество. В нем всегда вода была тёплой, даже в затяжные пасмурные дни.
При своём большом собрате имелся также маленький бассейн, «лягушатник», который частенько служил палочкой-выручалочкой Антоше. Запуская туда своих братьев и строго наказывая им даже и не помышлять об отлучке, он с энергией молодого тюленя предавался водным утехам. Щекотавшие нервы прыжки с семиметровой вышки, «тарзанка» на берегу холодной Писсы и ещё неисчислимое количество придумок отнимали всё его внимание. И когда, накупавшись до мертвецкой синевы на губах и невозможности произнести связно хоть одно слово из-за сотрясавшего все тело колотуна, вспомнив о своих младших, он находил их на том же месте. Правда, в ещё более укупано-плачевном состоянии.
