скачать книгу бесплатно
– Чёрт его знает, язви его в дробину! Всю ночь грыз! Если сейчас не поторопимся, – то уйдёт точно!
– Ладно, готовь цепи и сиди, не суетись, не то спугнёшь! Если боров уйдёт, председатель голову снимет и карман опустошит, – хохотнул Виктор. – Это он мне за упущенное стадо пообещал.
Через четверть часа у Николая всё было готово. Через несколько минут он услышал приближающийся шум дизелей. Быстро уточнив детали, Виктор и трое мужиков принялись за дело. Трактора, подошедшие с противоположного конца прохода между свинарниками, потревожили Калибана. Вскочив и угрожающе засопев, он наклонил голову, видя в тракторах тех противников, с которыми предстоит главная схватка. Пока он стоял, обернувшись к тракторам, позади него все приготовления были закончены. Впритирку к стенам, на толстых кольях была натянута сеть, которую несли по двое с каждой стороны. По команде Николая они двинулись вперёд. Мужики смогли подойти незамеченными к вепрю на расстояние полутора-двух метров, прежде чем он почуял неладное и обернулся. Увидев своих врагов так близко, вепрь взревел от ярости и бросился вперёд. Но было поздно. Главное его преимущество – вес тела и мощь таранного удара были потеряны на таком расстоянии. Он смог только, рванув сеть, сбить людей с ног, но и сам, запутанный ею, беспомощно лежал на земле.
Через полчаса яростной борьбы Калибан был привязан к стене свинарника. Люди и вепрь, тяжело дыша, с налитыми кровью глазами, перемазанные черной, липкой грязью и оттого ставшие неразличимыми, стояли друг против друга.
– Всё, – выдохнул Николай. Сейчас он настолько устал, что уже никак не реагировал ни на яростные броски Калибана, ни на вопросы, обращённые к нему, и вообще ни на что. Его пошатывало. Отойдя к свинарнику, он присел на прислоненные к стене носилки. Дрожавшими пальцами вытащил пачку сигарет. Обнаружив, что там не осталось ни одной целой, бессильно выпустил её на взбитую до жидкого месива землю.
– Николай! – Подошедший Виктор тронул его за плечо. – Он выпустил подсвинков.
– Кто? – спросил Николай. Когда до него дошла суть дела, только устало махнул рукой и закрыл глаза…
Через два дня был решен вопрос о перевозе Калибана в Камолинский заповедник. Но недаром было неспокойно на душе у Николая всё это время. Ему с трудом удалось уговорить председателя переселить сначала вожака и затем, выловив стадо, отвезти его в заповедник. Но следующей же ночью кабанье стадо вновь изрыло почти полгектара картофеля и ушло от зазевавшихся загонщиков. Рассвирепевший председатель, не удосуживая никого объяснениями, отрезал: «Или увозите всех сразу, а до тех пор пусть хоть сдохнет ваш боров, но останется сидеть на цепи!».
Никакие уговоры Николая ни к чему не привели. Изрядно уставший от всех этих передряг, он пошёл домой. Разругавшись с председателем, Николай как будто даже почувствовал облегчение. Не его вина, что все усилия, которые он приложил для улаживания дела, пропали втуне! И всё же какая-то привязчивая мыслишка мешала ему забыть это дело. Он чувствовал беспокойство. Его сознание говорило о реальном положении вещей, но сердцем Николай ощущал совсем другое. В нём осталось не то чувство вины, не то совестное осознание своего отступничества. Словно он был виноват перед тем зверем, который оказался в его представлении личностью, от которой нельзя отмахнуться и пренебречь долгом. Он никак не мог побороть в себе этого чувства вины. Всю дорогу, пока шёл домой, Николай размышлял об этом, но потом, спустя некоторое время, понял, что дело тут ещё не в одном Калибане.
Его мучило нечто более значительное, чем пленённый вепрь. Стоп! «Пленённый!». Вот оно – откуда это неприятное ощущение! Он всё это уже видел там, в Афгане, когда конвоировал пленных. Среди них был один старик, который на привале, сидя на корточках, долго смотрел на Николая немигающим взглядом. Было в этом взгляде и что-то ещё непонятное, мудрое и отрешённое, словно бы этот взгляд видел скрытую непостижимой завесой времени некую глубинную тайну людского племени…
Тогда Николай не понял значения пристального взгляда старого афганца. Но сегодня тот давний взгляд старика проявился с ясностью снимка, негатив которого хранился в памяти столько лет. Сухо и с протокольной точностью обнажил он подлинный смысл и связь этих трёх существ, один из которых был узурпатором, насильником, а двое других его жертвами. Николай с угрюмой настороженностью ворошил в себе давние чувства, не в силах унять беспокойные, тревожные мысли. И ещё раз пришёл на память сон и его разговор с Калибаном, в котором словно прочитал ответ на безмолвный взгляд старика-афганца.
«Уф! Чёрт возьми! Что за дремудень привязалась, язви её в дробину! И без того хватает забот! Сто лет сдалась мне эта история с этим стадом и председателем! Мне-то забот до его картошки со свеклой! Гонялся бы сам за ними, жир хоть маленько порастряс!». Николай с силой вдавил клавишу старенького «Романтика». Комнату заполнил обмолотный стук модного рок-шлягера. Так и уснул он под дребезжащий грохот магнитофона, не успев его выключить.
Николай лежал на спине, и ему казалось, что он не спит. Уставившись в потолок, будто пронизывая взглядом его и крышу, он ясно различал в головокружительной высоте и шири воображаемого небосвода ярко горящие звезды. Постепенно размываясь, они затягивались темным маревом, посреди которых остались лишь два ярко-жёлтых, немигающих светила. Они приблизились, из безлично-ярких вдруг приобрели осмысленность взгляда. Николай понял, что на него смотрит своими жёлтыми глазами Калибан.
«Я тоже не сплю», – сказал он. «Оно понятно», – буркнул Николай и заворочался. «Ты можешь спать, а я, наверно, не усну». – Калибан прикрыл глаза. Его темно-серая глыба тела смутно виднелась на чёрном фоне земли. Через некоторое время Николай вздохнул и отбросил одеяло: «Не спится…». Он сел. Калибан открыл глаза. «Тогда пойдём», – сказал он Николаю и поднялся. Николай не удивился ни приглашению Калибана, ни тому, как он сам тоже встал. Отделилось лишь его сознание, а оставшееся на кровати тело со стороны показалось чуждым, не живым. Оно стало как бы оболочкой, вроде консервной банки или чего другого, настолько отдалённо напоминавшей его самого, насколько может походить содержимое на свою упаковку. Они стали медленно отдаляться от скромного ложа Николая. И хотя расстояние становилось все большим, эта комната, с лежащим на нем телом была всё так же ясно видна во всех подробностях. Николай, глядя на свое лицо, на страдальческий излом бровей, прерывисто вздохнул:
«Жалко тебе его?» – спросил Николая Калибан, заметив, с каким недоумённым сожалением тот смотрит на своё бесчувственное тело. Николай ничего не сказал в ответ, только молча кивнул. Никогда ещё ему не приходилось испытывать столь щемящее чувство одиночества к себе, беззащитному и затерянному среди безразличной ко всему громады мира. Он впервые ощутил себя как песчинку, и как это чувство было для него сейчас сильно и ново! Всегда – и в детстве, и парнем, и в армии, в Афгане, он считал себя сильным, не принимающим слабости других, ни тем более свои собственные.
Но сейчас Николай ощущал растерянность. Какая он малость в этом бесконечном пространстве мёртвой материи! Его тело, затерявшееся в безмерной бездне, вызывало в нём неизъяснимую жалость. Но слезы, плотным комком подступившие к горлу, не давали ему забыть, что сейчас его дух есть лишь отражение слабой плоти, оставшейся там, в затерянной дали…
Калибан, видевший смятение Николая, усмехнулся: «Да-да, только так мы, все живые существа, можем понять, что есть наша бренная оболочка, – единственное прибежище души. Тебе не приходилось раньше сталкиваться с такими мыслями… Оно понятно… молодость! Только в эту пору жизнь кажется вечной и негасимой, которую без оглядки можно разменять по прихоти сиюминутного желания! Поэтому молодость так непримирима, так легко вступает в конфликт, даже самый жестокий, где сама жизнь ставится на кон. И это не безрассудство, просто это свойство всего живого… Ты ведь воевал?»
«Да».
«И убивал».
«Да».
«Тогда тебе легче меня понять, кровь тяжела – в землю тянет. Хотя загубленных душ на тебе из наших, младших существ, не счесть, но ты это не считаешь своим грехом. Многие люди не понимают этого… Но главное среди всего прочего – закон о неприкосновенности живого, того, что движется и дышит, от мелких, ничтожных капель живой материи до нас, высших творений природы!».
Николай с удивлением посмотрел на Калибана. Тот кивнул:
«Не удивляйся. Между нами разница просто ничтожна по сравнению с инфузорией либо другой такой же тварью и убивать таких, как я, также преступно, как и убить человека». «Но как же? Вы не мыслите, так как мы, не можете отличать добро от зла и ещё многое другое…». «Это извечное, это роковое ваше заблуждение! Вы сами изолировали себя от мира, в котором изначально мы были все вместе. И теперь вы одни в природе, против неё, вместо того, чтобы искать где-то в иных мирах братьев по разуму. Оглянитесь вокруг! Вот они, здесь, ваши братья, меньшие братья! Им не дано, как вам, свойств сопоставления, выводов и анализа. Но они несравненно тоньше и богаче одарены чувствами…».
За разговором Николай не заметил, что они перемещаются высоко над землёй, но странным образом. Не они летели над ней, а под ними плыла спящая, многоликая земля, озерцами ловящая яркие блестки звёзд, неся на себе купы крон или сплошной ковёр темной зелени, едва различимых далеко внизу. От высоты у Николая слегка кружилась голова, но страха он не испытывал. Он чувствовал в сердце лёгкую грусть, но эта грусть отзывалась в его сердце той приятностью, которая несёт с собой лишь сладкая боль. Он не удивлялся тому, что парит вот так недвижно в беспредельной выси и под ним расстилается панорама мира.
Не сразу, лишь приглядевшись, он увидел на фоне блестевшей ленты реки мелькающие тени животных. И как только заметил первых из них, тотчас же открылось ему такое их множество, что Николай удивился, как мог он не заметить их сразу! Повсюду неторопливыми спокойными косяками проплывали они, похожие на отливающие серебристым отсветом, облака. А между этих неисчислимых стай, как пастухи, плыли одинокие фигуры людей в мирном соседстве со своими бывшими жертвами и врагами, уходящими в бесконечное никуда.
«Как это?..», – спросил Николай, и Калибан улыбнулся ему в ответ:
«Все они жили когда-то и в той пропорции, как ты сейчас видишь, ибо нас было всегда много больше».
«А как же религия, вера людей в царство Божие?».
«Так-так, – кивнул Калибан, – одно другому не мешает. Мы так воспринимаем наше переселение, в царстве наших душ есть место и для людей. Вообще, – он покачал головой, – в том, что выбрал для вас ваш Господь, не так весело. У Бога вы одни только сами и больше никого. Вы одиноки. То, что нас там нет, в царстве вечного вашего упокоения, делает его похожим на тюрьму… Древние из людей, населявших Землю, хотя убивали, приносили в жертву и просто губили, но ещё не отделяли себя от нас. Они вели свой род и считали своё происхождение от наших предков. Эти люди здесь, среди нас, ты видишь их. А пришедшие им на смену поколения, отказавшиеся в ложной гордости от своих пращуров, этим самым наказаны. От одиночества среди себе подобных нет спасения, и они при жизни обрекли себя на эти муки, унося их с собой в своё царство Божие!».
«Да, я тебе верю! Но почему мы сегодня здесь?», – робко спросил Николай».
«Узнаешь, узнаешь немного позже», – отозвалась в нём мысль вепря.
Он был впереди Николая и казался на фоне темного неба огромной глыбой, окруженной ярко мерцающими точками на конце каждой щетинки. Они сливались в ореол, и только свет янтарно-желтых глаз Калибана не позволяли казаться им роем мириад светлячков. «Очень красиво», – подумал Николай. Вепрь, взглянув на него, послал в ответ благодарную улыбку.
«Ну, вот мы прибыли», – сказал он, и Николай, стремительно и плавно, будто на гигантских качелях, скользнул вниз, вознесших ранее его в высь, в переливы темного мерцания небес, и пребывавших там до этого времени. Оказавшись на земле, Николай дивился тому, что окружило его на лесной поляне. Тут были деревья, покрытые легчайшим светящимся мхом, от зеленоватого света которого всё вокруг стало матово-призрачным. Этот невыразимо приятый свет завораживал взгляд, и Николай чувствовал, как он вливается в его глаза животворной струей. Трава под его ногами трепетала легкими волнами, будто кто-то невидимой щёткой причесывал её. Запах травы, как целительный бальзам проникал в его мозг и Николай, вдыхая фантастический коктейль ароматов, чувствовал опьянение и блаженство.
Он очнулся от прикосновения. Калибан стоял рядом, погруженный в свои мысли. Из-под закрытых век по его щеке блеснувшей искоркой скатилась тяжелая слеза и исчезла в нежных перекатах травы. «Вот здесь я родился…», – печально прошептал он. Николай почувствовал это. «Почему ты грустишь?». «А ты прислушайся к себе, к тому давнему, спрятанному далёким временем, своему детству…».
Он не договорил, а Николай уже был весь объят теплой легкой дрожью, от которой заныло и забилось учащённо сердце. Всё вокруг вдруг показалось ему знакомым до мельчайшей чёрточки. Вон там стоял тополь… Тот самый, на макушку которого залез на спор. Предательски подломившийся сучок под его ногой заставил пережить страшное и сладкое до жути короткое мгновение падения. Он ощутил только что его вновь, когда скользнул с высоты на эту поляну. А за той рощицей угадывался дом, где он провёл всё свое детство. Был там и просторный двор, в котором ранним солнечным утром голос матери, скликающей на кормежку пернатую живность, пробуждал его от мягкого томления сна. И там, он знал это, словно видение стояло перед глазами, росли в палисаднике пунцовые георгины, свисавшие через раскрытое окно, у которого он спал. Летние грозы накатывались на него гулкими густыми раскатами колокольного звона, серебряными, невесомыми шорохами волн. Николай стоял, широко открыв глаза, в которых отражались яркие картины, запечатленные несмываемыми красками детства.
«Боже мой… Боже мой, как мне сейчас сладко и больно! Чем же я был тогда, в то светлое время?! Мы выросли из него и погрузились, сами того не замечая, в мир борьбы, злобы, бессилия и сознания своей ничтожности! Мы тогда ушли от Бога, в этот сумеречный мрак безжалостного повседневного бытия и сделали это сами, по доброй воле!». «О, как верно! – откликнулся Калибан. – Ты теперь меня понял! Всем нам в нем тяжело – богатому, потому что богат, бедному – потому что беден, святому – потому что свят! Так можно сказать обо всех и обо всем, но только не про детство любого существа, каким бы тяжелым оно ни было. В нашем лесном бытии трудно было быть маленьким. Голод постоянно терзал моё истощённое тело и оттого было холодно, так холодно, что, копая землю, добывая из неё скуднейшее наше пропитание, я порой не чувствовал своего носа и клыков. И всё же в ту первую в своей жизни весну я забыл обо всех страданиях лютого времени! Я словно плавал в густых сладких запахах леса и когда я закрывал глаза, их тёплые волны, нежно баюкая, несли мое тельце в неведомые дали времени. Нам меньше отпущено жизни и потому мы чувствуем её острее и тоньше чем вы, люди. Но это всё далеко в прошлом и мне грустно, потому что это моё последнее прощание с ними – местами моего детства. Больше мне не придётся увидеть их».
Николай удивлённо спросил: «Почему так?».
Калибан помедлил, затем ласково усмехнулся, оплеснув янтарным светом своих глаз темную фигуру лесничего: «Потому, что я скоро умру…». «Но это неправда! – возмущенно вскричал Николай, словно уколотый в сердце этим непонятным утверждением. – Никто не хочет твоей смерти, поверь!». «Что ж, в это поверить нетрудно. Но ты здесь сейчас потому, что ты мой палач – хочешь ты этого или нет… И умру я от твоей злой воли. Чтобы тебе стало понятно, скажу – ты пленил не моё тело, а мою волю, оборвав ту нить, которая в жизни единственная связывает её с личностью и свободой! Твои намерения, пусть самые благие, стали для меня актом принуждения и насилия. Что об этом толковать! Вы сами, люди с людьми сговориться и понять друг друга часто не можете, а что уж остаётся говорить о наших взаимоотношениях! Мы ваши жертвы всегда и лишь добрая воля и разум человека гарантия нашей свободы и жизни. Ты меня понимаешь?». «Да, конечно, я тебя понимаю, – воскликнул Николай, – словно бы я сам сказал тебе эти слова! Но из того, что я услышал от тебя, несправедливо многое. Ни тебе, ни твоим соплеменникам никто не желает зла. Я не допущу твоей смерти, и я сделаю это! Я не могу быть твоим палачом, ведь я тоже действую не по своей воле! И ты тоже можешь меня понять?». «Конечно, я с самого начала понимал тебя, но это мало меняет дело. Ты для меня всё равно есть воплощение злой воли и неважно, кто тебя направляет. Для людей той страны, где ты воевал, ты был тоже олицетворением злой воли. Ведь вы не давали себе труд задуматься об этом. Вы не были даже наёмниками, которым платят деньги за риск быть убитым. Вы там были бесправным пушечным мясом…».
Калибан вздохнул и поднял голову к темному небу. Некоторое время он молчал. Молчал и Николай, размышляя над его словами. Мысли приводили на ум разные доводы в осмыслении того времени. Результатом их стало невесёлое резюме: «Уж точно, связали нас присягой, надели шоры из агиток на глаза и погнали вперед, как стадо баранов на бойню!.. Вот и молотили друг друга столько лет, не щадя ни себя, ни афганцев…».
«Так как? – прервал свое молчание Калибан. – Теперь тебе не кажется, что такая же несправедливость совершается сейчас с твоим участием по отношению к моему племени. Или опять ты отбрасываешь все сомнения, оправдывая свои действия некой высшей целью. А суть проста, если вдуматься. У нас отобрали, и ты знаешь, как, нашу родную землю, и пытаются силой увезти в места, с которыми нас ничто не связывает! Конечно, не твоя в том вина, что у нас отобрали наше последнее пристанище и родину. Вот почему я сказал тогда тебе, в прошлый наш разговор, что взгляды мои изменились полностью. Все те понятия о добре и зле хороши сами по себе, отдельно для вас и отдельно для нас, животных, как вы нас называете. В нашем племени они действуют по всей своей справедливости без отступлений от назначения их нам природой. Наша жизнь не допускает иных толкований ума, силы, здоровья кроме тех, о которых и у тебя вполне правильные и разумные представления. Но так было до тех времен, когда волею судьбы наши дороги и интересы пересеклись. Нет нужды говорить, что если эти категории и у вас в ходу, в общении между собой, то вы в наших отношениях начисто исключили их, заменив на обман, коварство, хитрость зла и право сильного. Но не мы вторглись к вам, а вы отняли у нас смысл жизни, ибо он заключён только в нашей земле и только в ней, в той, где мы рождаемся, живём, добывая пищу, и умираем. У нас нет иных ценностей, как у вас, людей, и потому, отнимая у нас нашу родину, вы лишаете нас изначального – смысла нашей жизни…».
Пока Калибан говорил это, всё вокруг меркло и подёргивалось мертвенной синевой. Голос вепря становился всё глуше, дальше и Николай, напрягая слух до предела, скоро перестал различать слова. Это взволновало и расстроило его. Он заметался, ища взглядом в надвигающейся черноте светлый ореол Калибана, но не видел вокруг уже ничего, кроме наплывающих волн густой тьмы. Он знал, что последние слова Калибана и те, что он уже не расслышал, были главными, которые ему хотелось бы услышать от кого-либо в своей жизни, но их растворил угольный, душный мрак, укравший их у него внезапно и подло. Ему стало трудно дышать. Сердце гулко стучало, отражаясь в окружавшей бездонной, непроницаемо-черной пустоте пульсирующим частоколом огненных всплесков. Николай застонал и проснулся. Он открыл глаза и, повернув голову на мокрой подушке к окну, глубоко и прерывисто вздохнул. За окном серел рассвет…
Глава 5
…хотя рассвет, едва заметным светлым мазком проявил на фоне неба низкие кровли свинарников, сетку голых ветвей за ними, Калибан, не открывая глаз, уже почувствовал его приближение. Он очень устал и саднившая, сбитая в кровь подмышками цепью кожа, не давала забыться хотя бы в полудрёме. За полчаса до рассвета Калибан в последний раз бросил своё измученное тело всем весом на цепь и окончательно понял бессмысленность этих попыток.
Усталость пришла на смену ярости и гневу. Опустошенный, он опустился на мерзлую землю. Теперь люди предусмотрели всё. Он лежал и думал о том, что это, наверное, последнее испытание, уготованное ему судьбой в жизни. Неволя для существа, кем бы он ни был, в самой природе которого она не заложена, противоестественна и гибельна, есть разрушение личности и превращение в обнаженный, больной клубок первородных инстинктов. Всё это было бы так для любого, не будь существа столь различны между собой. Одного, слабого, жребий судьбы сминает без остатка, пожирая его индивидуальность и жажду свободы, оставляя взамен жалкую, ничтожную плоть, бывшую когда-то вместилищем свободной души! Сильный же, вырывая у судьбы даже в такие моменты возможность повелевать, сам избирает свою долю.
Для Калибана не было никаких сомнений в том, что с ним произойдет дальше. Дни и ночи, сменяя друг друга, потянулись монотонной чередой, оставляя незаживающую рану в душе. По ночам он возобновлял свои яростные попытки вернуть утраченную свободу, к утру каждый раз приводя себя в полное изнеможение. Днём он лежал у стены, закрыв глаза и не обращая внимания на сновавших вокруг на почтительном удалении от него, людей. В первые дни собиралось много собиралось зевак, дивившихся его огромному росту и виду. Дети бросали в него палки и камни, науськивая собак и эти послушные, рабские создания, свирепо облаивали неподвижного, огромного вепря, боясь приблизиться к внушавшему им суеверный страх зверю. Два-три раза в день ему подвигали шестами пищу, но так как он отказывался принимать её, снова убирали и на следующий день повторялось тоже самое. Он пил только воду, несмотря на застойно-навозный запах от корыта, в котором ему её подавали.
Калибан всегда ложился в ту сторону, где в недостижимой для него дали, синела полоска леса. Там была его жизнь, свобода, оттуда долетали до него густые, терпкие запахи леса и все они, сливаясь воедино, создавали в его мозгу образ утраченной воли. Находясь на привязи, он всегда туго натягивал цепь, будто хотел почувствовать этот предел, за которым, – вот-вот, исчезни он, – и его ждет свобода. Он постоянно хотел чувствовать её. Ему невыносимо было ощущать её мнимость и только туго, до предела натянутая цепь давала устойчивое ощущение, по крайней мере, видимости борьбы. Все остальные положения стали для него неприемлемыми, потому что та жажда свободы, понуждавшая его к действиям, грубо сдерживалась, едва он, забывшись, рвался вперёд, повинуясь инстинкту воли.
Он часто видел человека, который, как ему казалось, был вожаком среди тех, кто приходил для разных целей. Он всегда с пытливой сосредоточенностью вглядывался в его, Калибана, глаза. Калибан спокойно встречал этот взгляд. После нескольких дней словно бы это вошло в привычку. Он стал узнавать этого человека, разбирая среди однообразия человеческих лиц одно его, как будто стал нуждаться в какой-то точке опоры. Калибан чувствовал, что между ними возникла некая зависимость, с которой уже приходилось считаться. И каждый раз, когда Калибан отказывался от пищи, он видел, как меняется лицо этого угрюмого человека. Он не мог понимать этих изменений, но одно он научился чувствовать, – этому человеку, которому жизнь дала высшую власть над миром, было плохо, потому что он, Калибан, находится здесь, на цепи, в вонючем углу скотного двора и поделать с этим ничего не может! Что могло внушить ему, лесному, дикому зверю эти мысли, эти настроения, он не мог понять, да и не очень задумывался. Но результатом этих отношений случилась та неожиданная ситуация, в которой он оказался на следующее утро.
Ночь, как всегда прошла в бесконечных попытках вырваться из плена и под утро он, усталый и злой, забылся тяжелым сном. Опять ему приснилась поляна, усеянная желудями, и он с жадностью стал поедать их. Они манили его, распаляли своим спелым видом, но как ни старался Калибан насытиться ими, – бесплотными тенями давно исчезнувших плодов, – всё было напрасно. Чувство голода стало настолько нестерпимым, что все миражи его сновидений вдруг исчезли, и остался от всего только одуряющее сытный, сладкий запах холодных картофельных клубней. От нестерпимого чувства боли в пустом желудке он открыл глаза и не сразу смог разобрать, что за тень находится перед ним. Когда Калибан совладал с чувством боли и голода, он понял, что перед ним на корточках сидит его знакомый человек, а около его ног насыпана горка крупного картофеля. Человек сидел неподвижно и не мигая, смотрел Калибану в глаза.
Вепрь, гася в себе нестерпимые позывы, побуждавшие его вскочить, опрокинуть порвать клыками это слабое и наглое существо, всё же продолжал лежать неподвижно, пока не почувствовал, что сможет расслабить свое, скованное усилием воли, тело. Калибан шумно вдохнул воздух и, не меняя позы, отвернул голову от клубней и закрыл глаза. Затем он услышал, как через некоторое время человек, шурша одеждой, встал, постоял и медленно отошел от него. Он ещё долго слышал его шаги в морозном, гулком воздухе, и когда они затихли, открыл глаза и поднялся. Запах, манящий и резкий, настойчиво пробивался в ноздри, доводя до умопомрачения, до расслабляющей всё существо отчаянной слабости, дробящий и загоняющий волю в самые отдалённые уголки сознания. Калибан понял, что эти минуты решат его участь – сломается ли он, либо покорной скотиной, вроде тех, что лежат рядом, за стенами свинарника, покорится и тогда он сам уже никогда не сможет стать свободным, ибо в нём навсегда поселится страх. Он шагнул к кучке картофеля и с размаху, больше не раздумывая, обвалился на неё огромной, тяжелой спиной. И тотчас эта жалкая подачка человека превратилась в грязное пятно, размазанное по навозной подмерзшей земле.
Человек снова пришёл вечером. Он увидел раздавленный картофель, с минуту постоял и, сказав несколько слов, резко и зло плюнул. Затем он повернулся и ушёл, размашисто отмеряя землю длинными ногами. Калибан чувствовал, что, хотя он и не принял еду, раздражение человека вызвано все же не этим. Сейчас он не мог думать ни о чём, кроме своего освобождения, а потому реакция человека его не взволновала. Чувство голода притупилось, в конце концов, ему случалось в своей жизни голодать гораздо дольше. Люди, как существа, которые, как он понимал, были много выше его разумения, стали для него теперь воплощением чистого зла. Если раньше они были только его врагами, с которыми можно было в определённых рамках сосуществовать, то теперь он, размышляя долгими часами, понял, что ни его ненависть, ни его месть, как и прочие чувства, не имеют для них ровно никакого значения.
Он для них со своими переживаниями и страданиями не существует так, как они сами воспринимают себя – живым, думающим существом. Они видели в нём только нечто бесконечно низшее, судя по тому, как он помещался в их обустроенном мире, какое место он там занимает – удобное или неудобное для них. Сейчас он им мешал, и Калибан ясно осознал, что все его действия наносят, прежде всего, вред ему самому. Он отказывается от пищи? Но это никоим образом не изменило к нему отношение людей! Только один из них оставил свои высоты и попытался пробиться в его, Калибана, мир.
Но вепрь всей глубиной своего естества чувствовал фальшь и корысть этого человека в отношении к нему. Совсем не то им двигало, не ощущал он тонкую, но такую ощутимую ауру, которая сопровождает любые отношения существ лесного племени. Но сейчас он не хотел думать об этом, так как понимал, что всё равно для него останутся недоступным табу любые поступки этого человека и остальных людей. Врагов он презирал, людей стал ненавидеть, но одно он очень хорошо чувствовал – никому его не удастся сломить и посеять страх. Им полностью овладели только эти два чувства, не оставившие места для других. Он не хочет и не будет боятся! Калибан сам выбрал свой путь и отказался от пищи, не потому, что хотел что-то доказать людям!
Калибану было теперь всё равно – он выбрал смерть и жаждал её так же остро, как чувство голода сейчас терзало его большое, жизнелюбивое тело. В нём постепенно накапливалась досада, на великолепный дар природы, на своё тело, на мышцы, крепче и мощнее узловатых корней дуба, на то, что их так много и они не хотят подчиниться его желанию погибнуть! Иного пути у него умереть не было. Он понимал, каким терпением ему надо запастись, чтобы ускользнуть из плена ненавистных ему двуногих тварей! Тоска, пронизывавшая его чувства, не давала ни минуты покоя, постепенно доведя его до экстатического состояния. Он жаждал чуда, чтобы с ним, со всей землёй случилось то, что принесло бы гибель! Во сне он постоянно видел ещё одного своего врага, огонь, но теперь ставшего его союзником и в жадных, опаляющих лапах которого гибло всё, что его окружало, и сам он пылал ярче всего, что горело вокруг!
Он просыпался, тоскливо поводя глазами, поднимался и, походя к корыту, делал несколько глотков застоявшейся воды, гася бушевавший внутри адский жар, в котором сгорала его плоть. Ничто не хотело прийти к нему на помощь и Калибан, упрямо натягивая цепь, застывал, превращаясь в серую, огромную глыбу-памятник самому себе…
Вся неделя со дня поимки Калибана превратилась для Николая в сущее мучение. Председатель отмахивался от него, как от назойливого овода. Он и слышать не хотел о проблемах «этого косматого уё…ища».
– Что ты хочешь от меня?! Кормить его с ложечки? Николай, честное слово, достал ты меня с этим боровом! Я не изменю своего решения, хоть он сдохни!
Кивками подтыкивая каждое слово, председатель раздельно проговорил:
– Пока не выловите всё стадо, сидеть ему на цепи!
– Иван Василич, это не решение! – не глядя на председателя, жестко отрезал лесничий, – не отправите кабана сейчас же, мне придётся звонить в райком партии!..
– Чего, чего ты сказал?! – набычился председатель. – Я тебе сейчас такой райком устрою, – с боровом на пару сидеть на цепи будешь! Ишь ты, деловой!
– Так он же сдохнет от голода через пару недель! Упрямый, как чёрт! – беспомощно развёл руки Николай. – За него отвечать придется! Иван Василич, вы же понимаете…
– Ничего не хочу знать! – отрезал председатель. – Твоё счастье, что мы с полей всё убрали, а то ты бы у меня вместо собаки загонял бы это хреново стадо! Мне теперь до лампочки, когда поймаете! Это теперь твоё дело. Людей дам, а остальное как знаешь. Всё, мне некогда!
– Да как же теперь их ловить, они ж теперь в массиве сидят! Чем их оттуда выманить? На следующее лето мы их возьмём…
– Какое следующее лето! – взвился председатель, – ты в своём уме! Такие потравы, как в этом году были у нас, только в анекдотах бывают! Слышал, есть такой, где на собрании решают, сколько на следующий год отдать урожая под тлю и саранчу?! Мне такой облом в обкоме устроили по этому поводу, что ещё теперь чешется задница, как от крапивы!
В дверь кабинета стукнули два раза, и тут же в образовавшуюся щель просунулась голова Панкрата.
– Иван Василич, дело есть… – жалобно прогундосил он.
– Чего тебе, – раздраженно отозвался председатель, бросая какие-то бумаги в толстый, потёртый временем, портфель.
– Жаловаться пришёл, – изогнувшись вьюном, проскользнул в кабинет Пыжов.
– На кого ещё?! – озлился председатель. – Достал ты меня своими кляузами! Кто тебе не угодил в этот раз?
– На него жаловаться буду, – ткнул зажатой в руке шапкой в сторону Николая Панкрат. – Я увидел, что он к вам, Иван Василич, пришёл, вот я думаю, на ловца и зверь бежит. Его ведь как, нигде не уловишь, а домой к нему идти боюся, – собака у него порвёт на куски и паспорта не спросит. Он что, видит, какой человек к нему идёт и выбирает, значится, нужного. А меня и близко не подпускает, я человек ему не нужный…
– Что ты долдонишь? Короче, я еду срочно в район, мне некогда разбирать твои жалобы. Тебе нужен был лесничий, – вот он, уловил ты его, – с ним и разговаривай по своему делу…
– Иван Василич, погодь немного, защиты и справедливости прошу! Я с ним боюся разговаривать, он мне мстит за сеть, порванную евонным кабаном, так что и пришибить может!
– Всё, – хлопнул по портфелю председатель, – излагай свою жалобу!
– Дрова мне нужны, – со слезой в голосе проронил Панкрат.
– Так в чём дело, я подписал ещё в прошлом месяце всем бумаги на заготовку дров.
– Бумага-то у меня есть, да он не даёт. – Пыжов снова ткнул в Николая шапкой.
Председатель недоуменно поднял брови и спросил:
– Это что ещё такое?
Николай посмотрел на Пыжова и спокойно ответил:
– Там, где он хочет, в этом году вырубка запрещена.
– Ага, – затряс головой Панкрат, – где он не хочет, вырубки в этом году нет! Он даёт там, где ему вздумается, а мне тащить лесины с того участка – пупок развяжется! Я ведь болею, у меня справка инвалидная есть…
– Угу, инвалидная, – алкогольная, пропойца хренов! За что государство только разоряется на таких… инвалидов, – язвительно сказал Николай.
– Во! Слышали, Иван Василич, его ненависть ко мне! Я говорил, что вскорости пришибёт, если к нему ещё сунусь. Иван Василич, решите, Христом Богом прошу, мое дело сейчас! Что бы ему не отвертеться было!
Председатель от нетерпения и досады чуть что не хрюкнул, – так он стремительно проорал:
– Ну какая ещё тут может быть проблема, Николай?! Ведь сухостой же валят на участках! Что за… пусть рубит, где хочет!
– Иван Василич, нельзя сейчас на тех участках ничего делать. – Николай вздохнул и пояснил: – Там только-только птица появилась, глухарь. Столько трудов положили, ставили гнездовья, да уйму работы провели, а этому хоть кол на голове теши. Сколько ни объяснял я Паньке, всё бестолку. Гнали бы вы его взашей из кабинета, больше пользы было бы, может, тогда бы дошло до его проспиртованной каши, что у него вместо мозгов!
– Да что же это такое! – закатив глаза к небу, простонал Панька. – Это же форменное насилие и издевательство над личностью! Мне лишних десять километров горбатиться из-за евонных глухарей! Не буду я там рубить!..
Председатель, наконец, понял, что напрасно теряет время, играя в Панькины игры, и уже спокойно сказал:
– Значит, не будешь? Так зимой будешь печь забором своим топить! На этом точка!
Иван Василич подхватил портфель и, одевшись, вышел. Пыжов стремительно выскочил за председателем и уже из-за двери, на солидном расстоянии, прокричал неспешно вышедшему вслед Николаю:
– Смотри Колька, я те тоже где-нибудь поддену! – он вытянул костлявую руку вперёд и, растопырив пальцы, повертел ими. – Уж больно правильный ты какой-то, аж блевануть хочется.
…И всё же упорство, с которым он жаждал возмездия, было вознаграждено. Именно то, чего он исступлённо желал, было дано ему судьбой полной мерой…
Морозное утро, обещавшее стать ярким и солнечным, разбудило его стеклянным хрустом ломающихся льдинок под ногами пришедших на ферму людей. Ничего не предвещало стать ему временем битвы, но предчувствие, никогда не подводившее Калибана, сказало: «Приготовься – тебе отпущено…».
Налетевшим ветром до него донеслись запахи собачьей свадьбы. Калибан знал, как возбуждено в такое время всё живое. Он предчувствовал на себе и на тех островонных собаках гибкую, неизбежную петлю судьбы, которая сейчас неминуемо стянет их в единый крепчайший узел и только смерть сможет развязать его. Для него эта схватка давала последний шанс выйти из постыдной неволи победителем. Калибан, чувствуя всё это, готовился к битве с тщанием опытного бойца. Зная, что последует в схватке в каждую последующую минуту, он, прижавшись к стене, неразличимо слившись с ней, застыл, терпеливо ожидая ненавистных врагов.
Собаки были разгорячены гоном. Молодая сука, уже не сдерживая свою похоть, искала только удобное место. Инстинкт подсказал ей, что там, в проходе между двумя свинарниками будет удобно ей выделить из всей стаи одного, потребного на право стать отцом её щенков. Она его уже наметила. Отбиваясь от настырно наседавших молодых самцов, оттесняла крупного, бывалого кобеля, поближе к узкому проходу. Там было можно проскочить только вдвоем, на что она и рассчитывала, давая понять своему избраннику, что ему делать.
Умудренный многими годами удачных случек кобель, словно приклеенный рванулся вслед и они, проскочив узкую калитку, вдвоём ринулись по проходу, ослеплённые жгучими позывами естества.
Кличем смерти раздавшийся вой заставил застыть вокруг всех. Калибан, темной молнией проскочив несколько метров, всем телом подмял под себя самку. Её вопль длился мгновение и был ужасен. Казалось, что перед сворой собак возникло в образе вепря само воплощение смерти. Калибан первым прервал застывшую тяжесть времени. Он неторопливо поднялся и коротким рывком швырнул тело издохшей суки в тесный круг кобелей. Собаки отпрянули от грузно ударившегося о землю мёртвого тела. Казалось, это тело, как некий рубеж удерживало их от того рокового шага, за которым наступает необратимость схватки. Калибан стоял, мощный, как скала, приподнимая верхнюю губу, обнажив сабельной длины клыки. Собаки, видя это смертельно грозное оружие, инстинктивно скалили свои зубы.
Внезапно, как выстрел, истеричный визгливый лай потерявшего самообладание молодого кобеля в одно мгновение уничтожил зыбкую нейтральную грань. Только одно мгновение отделяло их – вепря и свору, – а в следующий же миг возникла на этом месте плотная, хрипящая масса, слитых воедино тел.
Плотный клубок постепенно распадался на неподвижные окровавленные комки, которые оставались на месте откатившейся в сторону схватки. Но всё же полутора десятка собак никак не могло хватить на то, чтобы создать даже видимость перевеса. Оставшиеся в живых, отскочив на безопасное расстояние, снова обступили вепря плотным полукольцом. Они исступлённо захлёбывались лаем. Их лай, сливаясь в слитный рёв, далеко разносился окрест, распугивая вокруг всё живое. Вороны, поднятые на крыло, добавляли в этот рёв своё истошное карканье, порождая звуки, чуждые слуху живых.
В деревне люди, прислушиваясь к этим звукам, видели, как мимо них со всех ног проносились собаки. Они мчались отовсюду, молча и сосредоточенно, туда, где вскипал, поднимаясь к небу страшный стон-рычание. Сидевшие на привязи их товарки, задыхаясь от напряжения, рвали свои верёвки, вырывали из стен цепи вместе с посаженными на гвозди поводками, перемахивали через заборы и летели туда, в адский водоворот смертельной схватки. Было в их исступлённых действиях что-то апокалипсическое. Будто кто-то неведомый сказал им: «фас его, фас…», и они приняли этот посыл, как последнее дело в их жизни!
