Русская сага

– Господин ротмистр, все пятеро – дохлятина. Всех, как есть, прибило молнией…

Ротмистр хмуро выслушал хорунжего:

– Груз распределить на оставшиеся телеги.

Оглядев степь, прибавил:

– Матросов осмотреть и доложить. И вот что, хорунжий, всех матросов накормить. Судя по всему, нам отсюда не двинуться еще два-три часа. Всем привести себя в порядок, высушиться и поесть. Выполняйте…

Ротмистр дернул повод и направил жеребца к головным телегам обоза. Конь, тяжело выдирая из глубокой грязи копыта, заартачился. Переминаясь на месте, недовольно всхрапнул. Федор Иванович зло огрел его плетью. И хотя он понимал, что никак не сможет повлиять на ситуацию, каприз коня выдавил на сердце жгучую волну желчи. «Черт возьми все это!.. И время это, и людей, и эту страну, которую даже Бог оставил!». Ему страстно захотелось закрыть глаза и окаменеть, как видневшийся вдали каменный истукан, которому не ведомы никакие переживания и страсти.

Насытившаяся жертвенной плотью, стихия, удовлетворенно урча громами, уносилась вдаль. Степь, еще недавно, покрытая желто-бурым покрывалом, теперь, насколько хватало взгляда, была расчерчена неровными белыми валами выпавшего града. Они напомнили Захару пенные буруны взбаламученного моря после недавнего шторма. Он сидел на покрытой водой земле, поджав под себя ногу. Вода быстро уходила в землю, оставляя после себя жирное месиво чернозема. Захар тупо смотрел себе под ноги. Прислушиваясь к разливающейся, ноющей боли в голове и руках, которыми прикрывался во время града, думал: «Этим станичным есть за что воевать… Нам бы в деревне такого чернозему…».

– Пропасть нам здесь… – обреченно выдохнул сидевший рядом Егор. – По такой грязи и аршина не пройти. Точно, положат они нас. Этот… злобный пес. Ишь, лютует…

Захар понял, о ком говорит Егор. Хорунжий с тремя казаками, стоя над моряками, лежащих у разбитой телеги, шашками протыкали их бездвижные тела. Один из моряков оказался еще живым. Слабым усилием руки он пытался отстранить от себя клинок. Это вызвало лишь усмешку на лице Гонты. Хекнув, он с наслаждением вогнал лезвие шашки в грудь несчастного парня. Выдернув ее, вытер лезвие о его штаны.

С брезгливым равнодушием отвернувшись от убитого, он направились к телеге Захара. Подойдя, хорунжий неспешно оглядел сидящих моряков и приказал свистящим полушепотом:

– Встать!

Помедлив, моряки, с трудом разгибая избитые в кровь спины, поднялись. Гонта медленно обошел их и удовлетворенно усмехнулся:

– Эти в полном порядке. Выдай им пайку… – процедил он.

Гонта видел, что руки и спины моряков, посеченные в кровь льдом, бугрились вздутыми от ударов мышцами. Из ран на голове сочилась кровь. Вытирая ее остатками разорванных в клочья тельняшек, моряки только размазывали стекавшие капли. Это доставляло хорунжему явно видимое удовольствие.

Казак, развязав мешок, достал оттуда кусок хлеба и флягу с водой. Протянув их ближайшему матросу, он намеревался уже их отдать, но Гонта опередил его. Коротким ударом он выбил протянутый хлеб и фляжку из руки казака.

– Не господа… Пусть жрут там, где им положено, свиньи большевистские!

Скользя по густой смеси из градин, густо нафаршировавших жидкую земляную хлябь, двинулся к следующей повозке.

Захар поднял хлеб с земли и тщательно вымыл запачканные места в луже. Моряки ели молча, не спеша, будто предчувствуя, что эти жалкие куски хлеба, станут последней трапезой в их жизни.

Едва унесло последние ливневые космы, с просиневшей выси, словно и не было только что явленного высшими силами апокалипсиса, хлынул поток солнечного света. От пронизавших небесный свод его лучей, простершись из края в край, мощными красочными переливами, зажглась радуга.

Словно осеняя венцом мученика каждого из этих людей, она сравняла их всех перед великим даром природы, – жизнью. Но люди эти, с истовостью фанатиков, приносили божественный дар в жертву своим ничтожным, братоубийственным целям.

Глава 6

– Ну что, братва, не все сопли из нас лихо Господне повыбило? – Захар иронично прищурился и усмехнулся: – Значит, еще покуражимся над казачками!

Отвязывая от большого мокрого комка свои тельняшки, матросы угрюмо молчали. Предзакатное солнце дохнуло прежней яростной жарой. Оно еще обжигало, медленно высушивая покрытые кровяной коркой раны на головах моряков. Запекшаяся в волосах кровь стягивала их, добавляя мучительной боли при каждом движении.

Захар встал и огляделся:

– Знатно казачки влипли в эти хляби! Хотел бы я посмотреть, как они потащат телеги? В каждой пудов по триста будет.

– Видать, тебе башку градом изрядно набило, – проворчал Егор. – На тебе потащат, ежели забыл!

– Э, нет, братва! Хоть оно и тупое казачье, навоз станичный, да, поди, смекнут, что нас угробить, – самим пропасть. Теперь им без нас, как без своих коней. Я вот думаю, раньше утра, а то и завтрашнего полдня никуда это казачье не двинется. Так что наши, глядишь, и накроют их тепленькими…

– Да покрошат они нас до энтого! – с мрачным видом сплюнул седоватый, весь в наколках матрос. – Разве ж упустят поглумиться над морячками?! Забыл, как они пускали в расход братву?

– А ты кипяточек-то свой не сливай понапрасну! – Захар понизил голос до шепота. – Ночь длинная, что-то еще будет! Помозгуем! Как они нас вязать будут, не зевай. Поднапряги мышцы, чтобы потолще были! А ночью линьки стащим. Руки-то ослабшие будут…

– Эх, Захар, справная сказка, да казаки тоже не дурни. Я чувствую, что-то они затевают. Вон, офицерье собралось в кучку. Это по нашу душу. Шлепнут они нас не сегодня завтра.

– Вот что, братва! – зло зыркнул Захар. – Как ни повернет, я бычком на бойне не буду. Я балтийский красный матрос! Эта белогвардейская контра еще попробует кулака красного балтийца!

Но моряки, понуро повесив головы, только вздыхали. Потупив взгляды в набухшую от воды и сбитого ковыля землю, они видели, куда им неминуемо скоро должно было лечь навечно…

– Что ж, судьба распорядилась по-своему. – Ротмистр озабоченно вытирал белой тряпицей лоб и шею. – Нам сейчас не двинуться. А каждый час промедления обернется для красных царским подарком. Что скажете, Евгений Васильевич?

Федор Иванович кивнул в сторону обоза. Уваров не ответил. Покусывая губу, он сосредоточенно что-то обдумывал. Потянув двумя пальцами плотно облегающий шею воротник кителя, штабс-капитан нервно повел головой:

– Вы правы, диспозиция не в нашу пользу. Эту махину в течение ближайших суток с места не сдвинуть.

– Наше тягло и версты с повозками не пройдет. Я так понимаю – чем-то надо жертвовать…

Уваров быстро повернулся к ротмистру:

– Что вы имеете в виду?

– То, что явно следует из сложившейся ситуации. С грузом что-то надо будет делать.

– Это невозможно! Вы поймите, – то, что собой представляет груз, даже если не учитывать его «финансовую» составляющую, только малая часть того, что нам удалось вывезти. И самую важную! Здесь находятся архивы секретных документов, вся документация сделок с союзниками, счета банков и компаний, с которыми мы имеем дело. В обозе имеется архив списков людей, оставшихся для работы в большевистских организациях, их явки, пароли… Все это может оказаться только в Екатеринодаре, либо нигде. Но второй вариант исключается полностью. В этом случае все каналы поставок продовольствия, обмундирования и вооружения от союзников будут ими аннулированы. Вы теперь понимаете, чем это грозит нам, всему Белому движению на юге России?!

Федор Иванович со смешанным выражением скепсиса и усталости на лице слушал Уварова. На его вопрос он кивнул пару раз головой и спросил:

– Скажите, Евгений Васильевич, вы ведь из контрразведки, а не простой сопровождающий? – И не дожидаясь ответа, добавил: – Впрочем, можете не говорить. Это само собой понятно. Мне вот только одно не ясно – на какой такой фарт вы рассчитывали, отправляя столь ценный груз, не предприняв дополнительных охранных мер по его доставке? Почему вы доверили такие ценности, прямо скажем, не совсем проверенной казачьей части?

Уваров усмехнулся:

– По-моему, мы с вами с самого начала обсудили этот вопрос. Вас знают, как единственного боевого командира на подконтрольной нам территории, сохранившего значительную часть кадрового состава. Ваша честь и верность отечеству ваших казаков и является гарантией успеха.

Ротмистр пощипал ус:

– Понятно… Но вот беда, – ни моя честь, ни верность моих казаков не спасут сейчас положения. Давайте отставим в сторону сантименты и реально взглянем на дело. А оно таково; либо мы забираем с собой то, что в силах унести на оставшихся матросах, либо уничтожаем все. Повозки мы бросаем здесь. Это не подлежит обсуждению. В дополнение могу выделить десятка два верховых лошадей под небольшую поклажу. Спешенные казаки тоже понесут часть груза. Остальное уничтожаем. Что подлежит уничтожению, решать вам, Евгений Васильевич.

Уваров зло дернул головой:

– Да-да! Выхода нет. Примем ваш план. До темноты еще часа два-два с половиной. За это время надо успеть рассортировать груз. Где находятся упаковки с золотом, драгоценностями и валютой, я знаю без разборки всего груза. Эти тюки нужно нагрузить на матросов. Так, я думаю, будет вернее. Кто скажет, что сейчас на душе у ваших казаков? А так и матросы, и груз на них будут под присмотром, подальше от соблазна.

– Что, думаете, верность отечеству подкисла немного у станичников?

Уваров взглянул на Федора Ивановича:

– Не хотел вам говорить, но видел днем, как кое-кто из них шашкой проверял прочность веревок на тюках. Поэтому, чтобы от греха подальше, сделаем это сейчас. Ночь – время темное …

Штабс-капитан несколько преувеличивал, говоря о ненадежности казаков. Это предположение он высказал лишь затем, чтобы сразу отсечь путаницу в разборе клади. Все документы, которые составляли четыре пятых груза, были для него важнее. Он прекрасно понимал, что его интерес к мешкам с документами абсолютно не совпадает с мнением ротмистра.

Один бог знает, какие тогда мысли могут возникнуть в головах казаков. Как ни крути, они сейчас были вооружены и свободны в выборе дальнейших действий. Заметив особое внимание к незначительной части груза, оно неминуемо породит в казаках именно такое представление о его содержимом. Кто знает, что можно тогда ждать от них, связанных лишь мифической присягой к монаршей особе давно отрекшегося царя…

Оглядевшись, Уваров заметил, что Федор Иванович уже разговаривает с подъесаулом и хорунжим. Скользя по едва подсохшему чернозему, стараясь ступать на прикрытые травой участки, штабс-капитан поспешил к ним. Подходя, он услышал, как ротмистр раздраженно выговаривает хорунжему:

– …Я не знаю, почему у вас не оказалось шанцевого инструмента! Руками будете копать, но чтобы через час яма была готова!

Он обернулся к Уварову и раздраженно бросил:

– Людей не хватает! Я подсчитал, что мы сможем унести только чуть больше двух третей груза! Остальное придется оставить. Мы закопаем оставшееся. С тем, что оставим, я повторяю, нужно определиться немедленно. Чтобы двинуться еще засветло! Евгений Васильевич, прошу вас, без дискуссий, займитесь сортировкой мешков и ящиков! Кроме вас, этим заняться некому.

– Я не представляю себе, что можно оставить! Федор Иванович, задействуйте тогда больше казаков и их лошадей! …

– Господин штабс-капитан! Оставим лучше пререкания! Мне нужны боеспособные люди, а не измотанные лошади и казаки с дрожащими руками, которыми шашку не удержать! У нас красные на хвосте! Я приказываю вам, по праву командования, вверенных мне Богом и отечеством казаками, если вы будете испытывать затруднения в выборе нужного багажа, я распоряжусь выбрать документы из обоза наудачу. Кстати, вы говорили о документах, без которых Белому движению на юге России не быть! Вот и возьмите их! А остальное, всякие там сведения о явках, паролях, резидентах!.. Ради бога! Какие такие явки и пароли! Евгений Васильевич, голубчик, кончились эти игры!..

Не добавив ни слова, Федор Иванович развернулся и направился к казакам, сгонявших в один гурт матросов. Командовавший казаками Гонта, яростно матерясь, по одному ему известному критерию, разбивал пленных на группы. В одной из них сидевший неподалеку юнкер увидел матроса, что вчера в балке камнем сбил ему карабин. Юнкер никак не мог себя разуверить, что в смерти отца повинен этот жилистый, круглоголовый парень. Его сердце ныло, и доводы разума мало чем могли утолить эту ноющую, лишающую душевных сил, боль.

– Что, вашблагородь, притомились?

Рядом с ним на передок телеги присел Колобов. Он свернул самокрутку, закурил и, затянувшись, тихо сказал:

– Вы, вашблагородь, не печалуйтесь. Ваш батюшка, светлой памяти ему, кремень был человек. Его высокоблагородие на германской меня из такого пекла вытащили, где ему самому досталось лиха по горло. Весь израненный, а меня тащил. Из всего нашего дивизиона тогда осталась, почитай, горстка…

Колобов затянулся, подкашлянул и продолжил:

– А ведь ежели разобраться, кто я ему тогда был – вестовой, дурень несмышленый, годочков почти как вам сейчас, вашблагородь… И в гошпитале мы пролежали ровно день в день. Я выписные документы получал, слышу, как кто-то выкликает меня. Я обернулся. Господь истинный, а это его высокоблагородь, полковник Волынский, ваш батюшка! Вот радость по сердцу разлилась! Будто мамку родную увидел!..

Колобов замолчал. Юнкер искоса взглянул на него. На лице казака проступило выражение светлой печали, как будто он только что расстался с тем, кто в страшное для него время стал источником душевных сил. И в это самое мгновение юнкер почувствовал нестерпимое желание поговорить, высказаться перед человеком, так глубоко и преданно чтящего память его отца.

– Слушайте, Колобов… вы вот что… – юнкер запнулся, – вы ведь знали отца, каков он был в деле… расскажите, прошу вас! Я помню отца совсем мало… Он ушел на войну, а увидеть мне пришлось только два месяца назад. Шесть лет я ждал этой встречи…

– Понимаю, вашблагородь… Я ведь тоже ушел из родного дома шестнадцатилетним хлопцем. Вот уже почитай, шесть лет там не был. А что касаемо вашего батюшки, то его высокоблагородие полковник был настоящий вояка. Помню, мы тогда стояли в болотах под Пинском. Спешили нас и поставили на оборону. Тяжко было. Это ж проклятое место. Там от гнилой воды люди покрывались чирьями и дизентерея косила людей, что германские пулеметы… Из начальников тогда и носа никто не показывал в окопах. Хотя то, где нам пришлось жить месяцами, окопами-то и назвать было невозможно. Выше пояса жижа болотная все заливала. Черпай, не черпай, – к утру опять как тюря, а мы в ней мякишем барахтались…

Колобов несколько раз затянулся и выдохнул:

– Я к чему это. Господин полковник был не из таковских. Почти что кажное утро, еще еле светает, а он к нам жалует. Пока пройдет по окопам, весь до макушки в грязи. И подбадривает: «Держись, братцы! Мы-то – русские, – выдюжим. А вот каково германцу в наших болотах гнить-париться!». И верите, вашблагородь, легшее становилось…

Колобов остановился и взглянул на юнкера:

– Вам ведь с батюшкой в последнее время не часто приходилось беседовать? Сам-то он не сказывал про свое житье в германскую кампанию?

– Нет, Колобов, не говорил. Меня он все время держал в эскадроне. Мы только ночевали вместе… Приходил он всегда поздно, когда я уже спал. И ты же знаешь, дела такие были, что не до разговоров было.

Колобов кивнул головой и аккуратно придавил окурок:

– Оно так, вашблагородь… жмут нас совдеповцы. О-хо-хо! Сила у них не в пример нашей. А все потому, что на той стороне такие же солдаты воюют, с которыми в окопах вместе гнили. Одна наука… И ежели у них такие же командиры, как ваш батюшка, то понятно, что коса на камень нашла. Только их оказалось на той стороне поболе. Ну да ладно… Это я так… душу отвел. Так вот, помню однажды, мы в одном местечке споткнулись при наступлении об крепкую оборону германцев. Много нашей кавалерии и пехоты они тогда положили. А полковник словно заговоренный был. Два коня под ним убили, шинелку как сито прошили, а ему хучь бы что! Только с лица он какой-то серый стал. Переживал за робят, что полегли ни за что, ни про что. Полковник, я слышал, кричал кому-то по телехвону, что преступление губить понапрасну такие кадровые части… Я так думаю, что прав он был. На что нам эти упертые гансы были? Обошли бы их и вперед. Но наверху иначе рассудили. Взять эту фольварку и все.

Через день сделали мы свое дело. На рассвете… германцев осталось немного, они какой-то особой части были. И ведь стервецы, дрались, как смертники. А потому очень наши станишники злы на них были. Казаков просто было не остановить. Рубили, как лозу на плацу. Так и покосили бы всех, но Петр Юрьевич отстоял. Кинулся меж нами, злой, как черт, носился на коне. Кричал: «Пристрелю, ежели не остановитесь». На все просьбы отправить энтих в расход, он все время отвечал: «Я солдат, а не палач, и пленных не расстреливаю!» «А что с ними делать? – спросили мы его». «Одеть в сухое, накормить и в тыл. Там рабочие руки лишними не будут. Так для России будет гораздо полезнее!» Вот так, вашблагородь!

– Колобов, голубчик, что же потом? Как потом было?

– А что ж потом? После переворота комиссары и жиды развалили армию посулами да хитростью иудиной. Как только эта зараза, – солдатские комитеты, – как ржа, разъела армию, мы с вашим батюшкой отошли от них. Петра Юрьевича большевики у себя удержать хотели, но он не стал служить бесовской напасти… Да-а… Его за энто к расстрелу приговорили, да казаки не дали. Той ночью ушли с ним, почитай, полкорпуса казаков…

Колобов вздохнул и мотнул головой:

– Вот и выпала нам с ним одна доля. Поле чистое да смертушка скорая. Только вот не с тем она ранее управилась. Однако, вашблагородь, кажись, кличут нас. Думаю, сниматься будем.

Разбитая в жидкое месиво земля возле повозок не давала возможности быстро разобрать поклажу. Разборка тюков, мешков из крафт-бумаги и обитые с углов обрезками металлических полосок, ящиков отнимало много времени. Почти два часа ушло на разборку обозной поклажи. Гонта, срывая голос, с двумя урядниками метался между кучек матросов, стараясь уложить на каждого из них непомерный груз. Их осталось около трех десятков. Штабс-капитан самолично выделил самых крепких из них для переноски упаковок с золотом, ценными бумагами и драгоценностями.

Эти четыре тюка Уваров разбавил еще десятком таких же, тем самым маскируя малочисленность ценного груза. Он понимал, что, хотя никто из казаков не знает, о золоте и бумагах знает ротмистр. Штабс-капитан, по роду своей работы слишком хорошо изучил притягательную силу золота, чтобы доверять даже самому преданному и надежному человеку. Об этом он знал доподлинно, ибо в иные минуты сомнений сам искушался желанием исчезнуть с доверенной ему казной…

Глава 7

Солнце садилось, оставляя за собой отсвечивающий закатным розовым темную синь небесного свода. Душные испарения земли, смешиваясь с тяжелым запахом подопревшей травы, перехватывали дыхание, забивая легкие этой сперто-влажной смесью. Ротмистр, смирившись с потерей драгоценного времени, нервно постукивая нагайкой по голенищу сапога, поторапливал казаков. Он заметил предусмотрительные действия штабс-капитана. Усмехнувшись в прокуренные усы, ротмистр подозвал подъесаула:

– Семен Владимирович, стройте людей. Тех, на кого вам укажет штабс-капитан, ставьте в середину колонны. Возьмите полусотню. Будете охранять их лично. Вы меня поняли? – многозначительно добавил ротмистр.

Подъесаул внимательно глянул на Федора Ивановича. Помедлив, кивнул:

– Будет исполнено.

– Ну, с Богом, Семен Владимирович. Да, и еще. Юнкера возьмите к себе. И позовите ко мне Гонту…

Хорунжий, весь перемазанный липким черноземом, тяжело подбежал к ротмистру:

– Слушаю, господин ротмистр!

Он вяло козырнул и доложил:

– Все увязали. Тюки и ящики, те, которые отложили, закопаны. К маршу готовы.

– Ладно, – рассеянно отозвался ротмистр. Оглядывая стоявшую перед ним бесформенную массу тяжело нагруженных людей, он озабоченно потер подбородок:

– Вот что, хорунжий! Отдайте распоряжение урядникам собрать все имеющиеся в наличии масленки с ружейным маслом и вощанки. Наколите из бортов повозок деревянные палки. Будем делать факелы. Через час наступит темень, глаз выколи. Выполняйте…

Глядя на удаляющегося Гонту, ротмистр протяжно выдохнул. Его уже несколько часов не покидала мысль, что вся их возня обернется пустыми хлопотами. От красных с таким бременем не уйти. И прошедшая буря, как знак свыше, лишь укрепила его в мысли о бесполезности стольких усилий. Он предчувствовал, что их упорство только приближает неминуемый конец. Ротмистр не делал выбор между людьми, за которых он был в ответе, и тем хламом, который назывался документами. Жизнь казака для него, командира, была неоспорима выше любой ценности, что бы она из себя ни представляла. Он был готов сейчас же, немедленно отдать приказ бросить всю обозную кладь вместе с матросами и уйти с казачьими сотнями в степь, в надвигающуюся черную тьму…

– Федор Иванович, можно двигаться…

Он услышал голос штабс-капитана и все его смутные, тяжкие сомнения тут же отодвинулись под напором единственного весомого аргумента всего воинства, – чувством долга.

– Да-да, Евгений Васильевич. Вот только факелы изготовят и двинемся. Как вы полагаете, где сейчас красные?

Задав этот риторический вопрос, ротмистр хотел дать себе время обдумать сложившуюся ситуацию. Ему необходимо было остаться одному. Он никак не мог сбросить с себя наваждение легкости волевого ее разрешения – бросить навязанный ему ничтожный бумажный хлам на произвол судьбы. Драгоценности, деньги и ценные бумаги Уваров сам смог бы с парой казаков сопроводить до Екатеринодара. Но невозможность такого исхода порождала в нем жгучую смесь раздражения и апатии. Федор Иванович не хотел выплеснуть всю эту смесь чувств на штабс-капитана. А потому, вытащив платок, он долго сморкался, тряся головой и отплевываясь. Уваров, нетерпеливо поглядывая на возню казаков, разбивающих повозки, раздраженно бросил:

– Сколько возни! Надо бы поторопить! И вообще, может, стоит двинуться, пока хоть что-то видно. Те, что факелы делают, догонят на марше. Федор Иванович, отдайте приказ.

Ротмистр вытер усы и сказал:

– Дельно.

Тронув коня, он направился к голове построения. Оглядев увязанных попарно матросов, казаков с переметами за плечами, и верховых, плотной цепью обжавших пешую колонну, он отдал приказ начать движение. Едва они двинулись, ротмистр погрузился в свои думы. Он отсутствующим взглядом смотрел, как медленно шли, скользя и падая на разбухших кочках матросы, как казаки поднимали их, поправляя сбившуюся набок поклажу. Мерное чавканье по грязи сотен ног выкликами людских голосов рождал в его голове странный заунывный мотив.

Колеблющийся свет факелов, выхватывая из тьмы бесформенные людские образования, только усиливал мрачное господство ночи. Горящие вощанки, пропитанные ярью и воском, призрачными зеленовато-желтыми сполохами огня порождали видения потустороннего мира, словно эта мерно двигавшаяся масса людей направлялась в свой последний путь – в никуда…

Юнкер, отпустив поводья, ехал за подъесаулом. Его лошадь сама выбирала дорогу в этом кромешном мраке. Факелов было мало. Все они, кроме пары, находившейся в голове колонны, освещали дорогу пешим казакам и матросам. Их колеблющиеся пятна едва освещали матросские связки. Свет размываясь сразу же, в полутора метрах от них. И оттого темнота, разлившаяся до выси дрожащих звезд, словно гигантским рупором этого пустого пространства, умножала каждый звук. Сквозь металлическое клацанье, фырканье лошадей юнкер слышал хриплый шепот матросов так отчетливо, будто они говорили эти слова прямо ему на ухо: «…все, братва, сил нет…», «…Коля, подопри его сзади… держись, братан…», «…братцы, амба… все… один конец…», «…бро-о-сь… сдюжим, еще понюхаем соленого ветерку!..».

Юнкеру отчего-то было жаль этих людей. Он знал, что их ожидает скорая гибель. Он понимал, что они это тоже знают, но даже сейчас, в безвыходной ситуации, они не подчинились слепому страху смерти. Именно об этом ему часто говорил отец. Только в воле и стойкости духа заключена вся сила человеческой души. И тот, кто сумеет в страшный, трагический момент жизни выставить эту силу, как щит, впереди своих слабостей, сможет стать хозяином положения. В душе юнкера невольно возникало уважение к этим бесстрашным мужчинам, не желавших быть безвольным вьючным скотом…

Казаки ехали молча, изредка перебрасываясь ничего не значащими фразами. Юнкер слушал их вялую словесную пикировку и думал, что приснись все это шествие ему еще год назад, оно стало бы тяжелым, тягостным кошмаром. И через весь этот плотный поток ощущений дрожащей струной тянулась боль недавней потери отца, последней точки опоры в этом мире. Эта боль, временами становившаяся всепоглощающей до отчаяния. Она, словно камертон, каким-то мистическим образом испускала вокруг невидимые волны пессимизма и безнадежности.