Девять жизней кота по имени Шева

И как же она обижается, когда я не доедал то, что усердно выпрашивал.

– Чтобы я тебе что-то давала!

И всегда она нарушала свою громкую клятву, хотя я постоянно не съедал до конца. Так и жили: я выпрашивал – она давала, я не доедал – она злилась.

***

– Дед, ну куда ты торопишься? – шутливо ругала меня Оля, когда я заскакивал на кровать, которую она не до конца постелила. Мой изумленный взгляд ясно выражал мою мысль, что как раз это она медленно стелит, а не я спешу. Она бережно берет меня и ставит на пол, стараясь успеть закончить приготовление постели как можно скорее. Только она натягивает на одеяло плед для дополнительного тепла, как моя туша снова оказываться на кровати. Для меня это иногда было игрой. – Ну опять ты…

Оля в конце сдаётся и идёт чистить зубы. Не имею должного понятия, зачем ей это делать. Я вот не чищу, и ничего. Правда, что-то изо рта стало немного попахивать. Это я видимо переборщил с распитием бульонов из-под бычков. Один раз за ночь я выхлебал огромную миску, и запил, конечно же, водой из банок. Оля ругалась, что мне дают рыбу. Но никто не обращает на неё внимание, чему я рад. Имею ли я право на старости лет немного поесть в своё удовольствие? Еда должна приносить удовольствие. И никак иначе.

Я сижу посередине кровати, с выжиданием глядя в сторону ванной, где сейчас Оля. Я мог бы и лежа подождать, но как-то не хочется. Затем за чисткой зубов следует мытьё лица и прочее. Иногда я могу и под дверью караулить, чтобы обдать её громким мяуканьем.

– Чёрт, ты меня до инфаркта доведёшь! – замечала она, хватаясь за сердце.

Оля появляется в полутемном помещении, освещаемой только прикроватной лампой.

– Да наконец-то! – говорю я ей, когда она перешагивает через порог. На умытом и намазанном лице царит лёгкая улыбка.

– Что? Хочешь на ножки? Будут тебе ножки. – Приговаривает она, готовясь ко сну. И здесь мне пришлось потомиться. Она никогда не спешила вытягивать ноги. Но это ещё половина беды. Бывало, что ей приспичивало встать чересчур рано. Вот спишь себе такой на тёпленьком и мягком, а тут:

– Шева, мне надо встать. – И не дожидаясь моего разрешения, снимает с ног и кладёт рядом. Я, естественно, никак не могу пребывать в диком восторге от вероломного нарушения идиллического сна. Правда, она всегда старается делать это с заботой и нежностью. Если она думает, что это подсластит пилюлю, то глубоко заблуждается. Но я ничего не говорю и даже лежу так, как меня положили. Оля умела понимать мои потребности. Ещё бы за столько лет и безнадёжный дурак научится.

И всегда, когда она возвращается к позе лежачего тюленя, я обратно вылезаю на ноги. Жаль, что она не лежит так, как мне хотелось бы. Чаще она спит в позе морской звезды, и мне приходится целую вечность выбирать лучший участок. Вот так поставишь лапы на одну из голеней и думаешь…

– Шева, ты мне сосуды передавишь. – Твердит Оля, не меняя позы. Более того, дёргает ногой. Эх, я не могу устоять и наконец-то ложусь кое-как. И наверное, за ночь я могу сменить сотню поз. Но всё равно, ни одна лежанка не сможет заменить эти большие тёплые ноги. Даже своенравные.

***

– Дайте мне воды, – кричу я, шастаясь по ванной. Вода в ведре уже не кажется свежей и вкусной, чтобы удовлетворить мои потребности. То в ванну запрыгну, то в унитаз заглядываю… Не то чтобы я совсем сошёл с ума или мне не меняют воду в банке. Я и сам не знаю, чего ищу. Знаю, что постоянно хочу пить, чего раньше со мной не было, когда достаточно было и воды в банке. Жестокая жажда хватала меня за горло, требуя всё больше и больше жидкости и как можно свежее. Особенно после парочки ночей, когда я втихую выпивал из мисок рыбный бульон. Впору начинать жалеть, что так бездумно ешь неположенное.

Запах изо рта стал слишком зловонным. А возле глаз всё время грязно. Ощущение лёгкости в теле стало очевидным не только для двуногих, но и для меня. Вылизываешься, а язык натыкается на кости и собирает шерсть в избытке. В конце я бросил попытки умыться как следует, потому что самочувствие часто ужасно паршивое.

Утром я не хочу покидать мягкую постель с розовым одеялом. Но Оля стала в последнее время махать дурацкими штуками. Так что и сегодня не стало исключением.

– Дед, ты бы пошёл на другое место. Иначе тебе попадёт по голове.

Ага, разбежался. В итоге я с опаской смотрю, как она машет руками с этими штуками возле моей головы. Оба упрямца в одном месте – это вам не шары гонять. В голову мне не попадает, но голова и без этого будто разваливается. Давно не было дня, когда я уверенно мог сказать, что прекрасно себя чувствую. Я уже и успел забыть, каково оно – не болеть.

Проходит ещё несколько дней, и теперь меня всегда рвёт. Чтобы я не съел: куриное мясо, рыба, говяжья печень. В итоге я бросаю эту бесполезную затею впихивать в себя еду. Уж больно устал от спазмов и раздражения в горле. Хозяйка со слезами на глазах ходит за мной и убирает. Ох, знала бы она, как мне тошно, и я не только про физическое ощущение. На деле, я очень устал. Я не могу ничего. Кажется, моё тщедушное тело выворачивается наизнанку. К Оле я перестал идти спать. Для меня она была слишком беспокойной, и поэтому моей постелью стало кресло. Вот так уткнусь головой в боковушку и дремлю. Так происходит и днём; часы слились лишь затянувшиеся мучения. Усталость не покидала ни на секунду, хотя спал я больше прежнего.

Глубокая ночь, которая снова не одарила меня освобождением от недомогания. Становится только хуже. Куда я иду, и что я делаю – не знаю. Рядом стоит банка с водой, но и её мне не хочется пить. До этого Оля пыталась напоить меня через шприц, и я обречённо глотал, что попадало в глотку. Даже это отнимало у меня последние силы. Так что, я просто нюхаю воду в банке и иду прочь.

Я хочу только одного – освободиться от этого дурного состояния и скакать, как ни в чём не бывало. Спать на ногах, выпрашивать еду, думать о своём кошачьем. В общем, делать то, что делал всю жизнь. Ох, пойду я в туалет что ли.

Не знаю, зачем я пошёл в туалет. Но я лежу в миске и страдаю. Чей-то осторожный топот, и в дверях стоит хозяйка. Как всегда, лицо покраснело и опухло. Перед этим плакала она долго, прежде чем уснула. Сон оказался скоротечным. До меня дошло, что она очень переживает. Я ей кричу: «Помоги», а она подходит и рыдает, осторожно касаясь моей спины с торчащими позвонками и тусклой шерстью.

– Не кричи, пожалуйста, не кричи. – Шепчет она, глядя на меня с ужасом в глазах. Я встаю и иду обратно на подстилку возле входной двери. Хозяйка идёт за мной, и с осторожностью касается теперь уже моей лысеющей головы. – Потерпи, пожалуйста.

Я ничего не отвечаю. Смысл этих слов коварно ускользал. Я смотрел вперёд, ничего не замечая. Слышу тяжёлое дыхание своей двуногой. Моё не в пример тоже не выражало лёгкость.

Меня будто окутывает оцепенением. Я встаю и иду к входным дверям. Оля открывает мне первую, и я пристраиваюсь ко второй, что ведёт в подъезд. Между дверьми лежал туалетный коврик, который мне годился. Наверное, в моих мыканьях просматривалась цель найти место, где мне стало бы легче. Но нет, везде плохо и жёстко.

Встаёт Галя и с ворчанием спрашивает, что происходит. Ей спать не дают, хотя за окном висела тяжёлая мгла. Будто я могу спать. Я уже забыл, когда впадал в приятное забытье. В последние несколько дней мои сны были больше пародией на них. Спишь, но ощущаешь ужасную тошноту, боль, озноб и прочее. И всегда просыпаешься в состоянии, словно тебя трижды переехали танком.

Хозяйка отворачивается и идёт на свою кровать, не закрывая двери за собой. Но старшая взяла и закрыла её, а потом прогнала меня прочь с насиженного места между дверями. Я, немного подумав, посидел на лежанке, возле которой стояла банка с водой, любовно поставленная Олей. Когда снова стало темно, я иду к хозяйке. Судя по сдавленным рыданиям – она не может сомкнуть глаз. Ох, как же тяжело было открывать дверь – такое чувство, что двигаю тонну железа. Но, как всегда, она открылась, став мне своего рода вознаграждением за непосильные труды. И я с видом измученного победоносца иду вперёд; и обнюхиваю миску с постным бульоном из куриного мяса, стоящую возле прохода. Ой, фу; от остывшего бульона меня так не слабо затошнило. Желудок выплясывал невозможные па от затянувшего голодания, приносившие мне сильную боль. Потом принюхиваюсь ко второй банке с водой. Тоже как-то не хочется. И я прыгаю на кровать, прикладывая немало усилий. Моя любимая кровать. Сколько я на ней выжидал, когда хозяйка умоется и уляжется. А потом тут же ложился на ноги, растягиваясь во весь рост. И мурлыкал в своё удовольствие на голубом пледе в клеточку.

Но как-то совершенно нет сил делать то, что и всегда. Я падаю на свой ребристый бочок возле самой стены. Вроде немного легче. Рядом вспыхивает свет от раздвижной лампы у окна. Хозяйка смотрит на меня и выключает её, но сама не успокаивается. Если бы мне помогали её слезы, о я был бы неуязвимым богатырём, не иначе. Я представлял собой кокон из боли, слабости, тошноты. Сон упрямо не шёл, и мне пришлось лежать с открытыми невидящими глазами. Вот бы ещё Оля не дёргалась, а то любой шум или движение усиливают мои мучения, которым нет ни конца ни края. Чёрт, да даже её дыхание мне кажется чересчур громким! Но уходить почему-то не хотелось.

Проходит немного времени, и я вяло меняю позу, так как та сторона, на которой я лежал, неприятно ныла. Теперь ложусь уже на другой бок. Голова чуть ли не идёт кругом.

Свет включается, и хозяйка с осторожностью касается моего бока, поближе к груди. Это её почему-то немного успокаивает. Она хватает свой телефон и что-то там читает. Эх, люди сколько времени вы тратите на эти непонятные штуки и не видите счастья под боком. Ну, я всегда считал людей несколько непонятными существами. Как же мне хотелось, чтобы она выключила свет, который причинял мне неудобства. От него мне словно хуже становилось: сильнее тошнило и даже болели глаза, как при ярком свете. Пойти бы на лежанку, да нет сил, и всё рано не видать мне покоя. Я кажусь себе таким обречённым…

Этот телефон в какой момент как заорёт, и она встаёт, чтобы поставить ужасно свистящую штуку – чайник. Но на этот раз сделала так, что штука недолго свистела. Хватит мне и без того страданий. Как люди терпят окружающий их шум? До меня стало доходить, что придётся таки уходить с кровати, так как не было похоже, что Оля собирается униматься. Глуп я был, надеясь, что своими присутствием заставлю её спать и не плакать. Её слезы всегда вызывали у меня желание успокоить, но что поделаешь, когда сам становишься их причиной?

Она уселась с кружкой на кровати и громко хлюпает чай, едва не глотая слезы. Какая же она плакса. Я окончательно теряю терпение при виде этого, встаю, прыгаю и едва не падаю. Постояв немного, я иду в коридор через приоткрытую дверь. Укладываюсь рядом с подстилкой на голом холодном полу, хотя нельзя сказать, что меня бросает в жар, скорее – наоборот; мелкая дрожь проходит по моему телу. Даже сердечко билось слабо и нерегулярно. В туманной голове вертелся один вопрос: почему это состояние никак не пройдёт?

Пока Оля распивала чай, Галя тоже встала. Она смотрела в мою сторону, затем на Олю. Та ей заявляет, что меня надо отвезти к доктору, потому что нет сил смотреть на мои страдания. Я бы поддакнул, да только молча слушал. Галя что-то своё твердит, но Оля настроена решительно. Она взялась за одежду, в которой выходила на улицу. Я кое-как встал и неровной походкой снова подошёл к входной двери, давая понять, что вполне готов показаться доктору.

За окном начинало светать. Оля забегала по квартире, будучи одетой. И Галя одевалась, сохраняя хмурое выражение лица. Что ж, при ней мне будет намного легче.

Опа, передо мной появилась коробка. Правда, в ней ещё какая-то дурацкая тряпка, которую я видел на Оле раньше, но всё равно с удовольствием залезаю внутрь. Как раз мой размер, и голову можно положить на боковые части. Ох, так бы и лежал вечно. Сверху на меня кладут подстилку, но я не против почему-то. Снова мелкая дрожь прошлась по моему истощённому туловищу.

Но вслед за этим меня вместе с коробкой кладут туда, где я словно пропадаю. Я ничего не вижу, только сверху потолок и хозяйка, очень одетая. И Галя тоже рядом ходит в своей зелёной куртке, из-за которой выглядит больше, чем она есть. Не знаю, что они задумали, но кажется, мне и правда хорошо в коробке. А под подстилкой даже немного теплее, хотя я не мог достаточно согреться.

Ой, меня поднимают, сверху полоска закрывается. Чувствую, как подо мной зашаталось, и моя голова словно закружилась. А там, где головокружение – там и тошнота, усиливавшаяся с каждым неуверенным шагом Оли. Я лежу и кричу. Что кричу-то? Ну, требую, чтобы меня тут же оставили в покое в моей коробке. Себя бы так несли! И как вы могли догадаться, мольбы прошли мимо обеих пар ушей.

Двор, вечно голодные коты, снег, серое небо, люди в чёрном, трамвай. Кажется, где-то я уже видел это кино. Я встаю и высовываю морду. Передо мной хмурые лица. Да уж, мне креститься на надо.

– Шева, спрячься! – просит меня Оля, поглаживая по голове. – Мы едем к доктору, чтобы тебе помочь. Ты сильно заболел.

А то я не мог догадаться, что нездоров. Но слушаюсь и прячусь, чтобы потом снова высунуть морду наружу и кричать. По пути я вспомнил все «прелести» у доктора, и из-за этого я передумал. Мне казалось, что Оля сгущает краски. Я могу и сам выкарабкаться, но она явно не соглашалась с моими доводами. Да помогите же, люди!

Вот и знакомый красный домик у оживлённой дороги. Меня показывают на стойке регистрации и приёма. Как это пугающе знакомо. То ли от испуга, то ли от холода извне, но я снова дрожал, как осинка.

Ждать не пришлось долго. Вышел молодой двуногий в форме, так знакомой мне раньше. Снова пугающий своей атмосферой кабинет. Хозяйка, как обычно, вытаскивает меня на холодный скользкий стол. Затем меня лапают две пары рук. Моё сердце, едва бившее, начинает скакать. Мне мерещится недоброе в действиях незнакомцев в синем. Сначала меня прощупывают, как кулёк с конфетами – мои глаза едва не лезут на лоб. Потом осматривают мой рот, из которого, стыдно признаться, пахнет слишком неприятно. После чего укладывают на живот, Оля держит за передние лапы, и помощница вставляет что-то в попу. Оу, зачем же? Мне и так там постоянно больно. В другом случае, я не оставил бы и живого места за такие издевательства. Только хвост, яростно бивший о стол, прекрасно выражал мои мысли и чувства.

– Потерпи, мой хороший. Надо, доктора должны же знать, что с тобой, чтобы помочь. – Говорит мне Оля, но, думаете, это имело какой-то эффект? Будто меня кто-то когда-то спрашивал, так что от меня ничего не зависело.

Наконец-то мою задницу освобождают от длинной штуки. Услышанное только усилило грусть моих двуногих, но я ж был рад, что во мне не торчат посторонние штуки.

Но это был не конец, как мне хотелось бы; самое худшее случилось потом: меня укладывают уже на бок. Тазовые кости, прикрытые лысеющей шубой, ноют от твёрдой холодной поверхности. Хозяйке приказывают положить руку на мою шею. Ох, будто у меня есть силы оказывать сопротивление…. Но в мою заднюю лапу что-то утыкается так больно, что я рычу и опять бью хвостом о стол. Такое со мной когда-то было у другого врача. Тот только и делал, что колол каждую клеточку моего маленького тела. Ну, я уже рассказывал об этом. Просто к этому нельзя привыкнуть. Такое чувство, что из моей лапы уходит жизнь, оставляя после себя жалкие остатки… Наконец-то они заканчивают меня терзать, и я снова отправляюсь в коробку. Ох и натерпелся я, что и злейшему врагу не пожелаешь.

Я уж было начал радоваться, что мои мытарства закончились, и мы возвращаемся домой. Хоть и на самочувствии это никак не отразилось – как было скверно, так и осталось. Странно, конечно. Но, когда двуногие уселись на диване, меня осенило: видимо, никто не спешит идти со мной домой. Хозяйки стали чего-то ждать. Я привстаю и не понимаю, что происходит. Со мной собираются что-то опять делать? На душе словно мои сородичи нагадили.

– Эй, хозяйка! Я больше не хочу находиться здесь! – кричу я ей, но она шепчет мне, что надо молча посидеть. Я верчусь, а вдруг это сработает? Но нет, меня продолжают увещевать, что мне нужно дождаться каких-то результатов и что меня надо лечить. Лежать, как ни в чём не бывало, я не мог. Казалось, что только сидя я сумею показать Оле, что не нуждаюсь в варварских методах лечения.

Открывается входная дверь с улицы, и на проходе появляется большой чёрный пёс. Ого, даже они попадают к плохому доктору. Как можно было про это забыть! Я смотрю с любопытством на него. Он сидит такой большой и с трудом дышит. Двуногих с собакой приняли не так быстро, как – моих со мной. Через пять минут я потерял интерес к собаке и отвернулся в другую сторону, где шумел холодильник с бутылками, наполненных водой.

Ох, а мне так тяжело, что застываю истуканом. Затем я пытаюсь лечь, но почему-то облегчение не приходит. Я снова встаю и кричу, что хочу уйти отсюда.

И снова та же мольба сидеть спокойно. Помимо этого я слышал от Оли и Гали, что надо потерпеть, что доктора проверяю мои анализы и всё такое. От этого мне было ни холодно ни жарко. Хотя нет, меня опять знобило. От дурного состояния я закрыл глаза и так сидел, опустив слегка голову.

Моё застывшее положение терпит изменение: меня вместе с переноской снимают с колен и ставят на диван возле Гали. Оля, подумав немного, встала и подошла к какой-то штуке, куда я глядел в последний раз. Вскоре в её руке появился стакан с водой.

– Может, водички попьёшь? – спрашивает она с надеждой. Я отдалённо почуяв воду, убираю морду подальше от стакана. Даже вода мне противна.

В итоге Оля сама пьёт эту воду, едва сдерживая свои эмоции. Очевидно, что я своим отказом рушил её надежды на лучшее. Эх, будто я специально так поступаю.

Проходит ещё немного времени. Я сижу, так как не могу лежать. По моему несчастному тельцу проходят лёгкие судороги. Одна за другой. Кажется, дела мои совсем плохи. Я чувствую, что что-то должно произойти ужасное. Двуногие вслух выражают нетерпение: ведь пришлось сидеть целый час в ожидании результатов. И мои муки олицетворяли затянувшееся ожидание. Не только мне было больно, но им, хоть и не физически. Олины слова успокоения влетали в одно ухо и вылетали из другого. Я так устал, но ничего не могу с этим поделать, и то только усиливало мои страдания.

Когда судороги перестали меня терзать, я попытался снова вылезти из коробки. Но черта с два: хозяйка не дремлет. Она снова усаживает меня на место, и тут же нас вызывают. Я в ужасе осознаю, что мне сделают что-то очень нехорошее. Мои крики, должно быть, было слышно в соседних городах.

Двуногие заходят со мной в другую комнату с жалюзями на окне, за которым шумно разъезжали автомобили. Оля с Галей снова уселись на стулья, но уже в ожидании вердикта.

– Мы посмотрели анализы. Всё очень плохо. Он долго не протянет.

Мрачные лица моих двуногих стали ещё серее и унылее. Так выглядит лишение последней надежды. Если Галя просто с печально смотрит в мою сторону, то Оля достаёт меня из переноски и кладёт к себе на колени. Она пытается меня обнять, но рука тянется к лицу, где уже предательски текли слёзы. Я не понял, что именно имел в виду врач, но становилось понятно, что со мной не всё в порядке. Вообще. Оля кое-как схватила меня и прижала к груди, или точнее, к куртке. Она лихорадочно гладила меня по костям, прижимала к лицу, приговаривала:

– Прощай, мой хороший. Прости меня. Мне будет тебя так не хватать….

– Эээ, ты что хочешь сказать? Я останусь здесь и надо мной будут издеваться? Ты не посмеешь! – умоляю я Олю и Галю. Галя же вопреки моим мольбам просто гладит меня по передней лапе. Я ничего не понимаю, и снова судороги…

Потискав меня едва не до хруста костей, Оля усаживает меня на стол. Она делает вид, что слушает доктора, но на деле она смотрела на меня. Руки проходили по моей спине. Мне почему-то перестало быть страшно. Возможно, я просто окончательно устал и поэтому становился морально готов к тем мучительным процедурам. Что ж, я постараюсь с честью перенести их, чтобы снова радоваться жизни. Ждать весны, съедать отбивную, выпрошенную у Оли, смотреть за птицами на балконе, встречать гостей… Наконец-то Оля перестала ёрзать меня. Однако наступила очередь Гали, которая сказала мне: «Пока, дед» и погладила по голове и по лапе.

– Можно я останусь при эвтаназии? – спросила Оля скорее в никуда, на что Галя спросила, что зачем ей это. Та ничего не ответила и направилась к дверям. Я же посеменил к углу столу, поближе к окну. Прилёг и стал провожать взглядом моих двуногих. Ничего, я всё вынесу, чтобы снова вернуться домой здоровым.

Скоро меня взяли и подвинули к другому краю столу. Как всегда, меня уложили на бок, и я для вида порычал в усы. Судороги всё чаще проходили по моих измученным мышцам и органам. Помощница доктора придерживала возле головы. Боже, да сделайте что хотите, всё равно я никому не окажу сопротивление. Я хочу, чтобы мне полегчало и чтобы я мог быть уже дома. В мою заднюю лапу вводят один укол. Жаль, что Оли нет рядом… Вопреки моим прежним заблуждениям, с ней мне было куда спокойнее. Тело немеет. Какая благодать после всех этих мук… Доктор внимательно смотрит в мою морду. Не знаю, что он там высматривает. Затем он снова что-то делает, но я ничего не ощущаю. Зато по моему телу проходит в очередной раз сильная судорога. И мои веки закрываются… Наконец-то я смогу поспать…

Послесловие

"…укор мёртвых – самый страшный укор, потому что от них не дождаться ни прощения,ни сожаления, ни жалости к сотворившему зло кающемуся грешнику. "

(Гавриил Троепольский «Белый Бим Чёрное ухо»)

15 лет и 3 месяца меня сопровождал по жизненным терниям настоящий друг. Усатый, полосатый и хвостатый. В народе и во всех временах считается, что только собаки любят людей без остатка и какой-либо корысти. А значит, они больше котов достойны тех почестей, возлагаемыми на них как в литературе, так и в кино, с чем я не могу полностью согласиться. Кот коту рознь. Моё желание рассказать про друга, ушедшего на радужный мост, это и объясняет.

Шева – не был простым котом во всех значениях этого слова. Он шкодничал, привередничал в еде, не был достаточно игривым, временами настойчиво требовал внимание; ему не хватало каких-то черт характера вроде тяги к ласкам и так далее. Это нормально, нет совсем уж безупречных котов, а они бывают ещё и с разными характерами.

Но у него хватало существенных достоинств: умом не был обделён, давал себя потискать лишний разочек и не изворачивался, всегда был рядом в многочисленные минуты хандры, смешил своими проделками, которых прибавлялось с каждым годом. Продолжать можно до посинения. Хорошее со значительным отрывом перевесило плохое; да и кто идеальный? Люди таковыми не бывают при наличии развитого интеллекта и физических возможностей, но почему тогда с животных требуется больше, чем они могут дать? При всём этом, я смею утверждать, что у меня был кот – само совершенство. Для каждого хозяина свой питомец всегда самый лучший.

Когда Шева появился в моей жизни, за мной числилось довольно чётко озвученное нежелание иметь питомца вообще. Не потому что я испытывала равнодушие к собакам, кошкам и другим животным. Отнюдь, очень даже любила и люблю. Просто в то время я успела пережить неожиданную гибель котёнка, полную ужасных предсмертных страданий. Я ежедневно винила себя, что не уберегла его и даже поспособствовала трагическому финалу. Сколько всего он пожил? Ну, чуть больше трёх месяцев? Считай, не рождался совсем. Мимолётная жизнь в пределах Галактики. Поэтому я не хотела испытывать снова эту боль, с которой будешь до самой смерти или старческого маразма. Душевная боль, в отличие, от физической, практически не пропадает, разве что притупляется со временем. Однако моего мнения никто не спросил, а отказываться от несчастного испуганного котёнка с большими прекрасными глазами я не могла. Что его может ожидать в случае моего отказа? Как хорошее, так и плохое. И я не стала не стала испытывать судьбу и взяла на себя ответственность. Нельзя сказать, что это была любовь с первого взгляда; со мной такое не случается. Всех животных я  всегда любила на расстоянии; чай не игрушки, которые лежат себе и собирают пыль. Только и всего. Да и ты не всякому понравишься, мало ли. Но у меня и у него было полно времени, что прикипеть друг к другу. Этот маленький пушистый комочек, полного чудес и забав, сумел быстро в себя влюбить. Он подрастал, а вместе с ним – и моя привязанность. И вот он – взрослый кот – не менее интересный, чем в детстве. К этому времени у меня было достаточно причин его отдать куда подальше, как мне выговаривали после его очередной проделки. Но глядя в эти зелёные глаза, я понимала, что лучше руку свою отдам, чем избавлюсь от него. Некоторые так и решали проблему, но подобный вариант мне всегда казался непростительным кощунством. Я называю подобный шаг предательством.