Сломать судьбу

Но зачем это все? Зачем делать такое? Я мысленно раз за разом задаю себе эти вопросы, так и не оторвав глаза от пола.

Нет, так нельзя. Я не должен терять самоконтроль. Ну голова, ну отрезанная, ну украшенная зеленью… И что из этого? Вреда мне от нее никакого. Она не бегает, не прыгает, не кусается. Тьфу! Тьфу! Тьфу! Мне еще этого только не хватало! Тогда к чему все эти ахи вздохи? Все-таки странное существо человек. Всего несколько минут назад я пристрелил девочку, а перед ней увертывался от покрытого остатками гнилой плоти скелета. Это он мне урной в щеку запустил, стоматолог долбаный. А до скелета был липкий пол и опускающаяся на голову люстра с хрустальными клыками, по которым скользил дряблый язык. Я боялся. Боялся каждый раз, чуть ли не до помокрения штанов. Страх это естественная защита от сумасшедствия. Сердце то замирало, то бросалось в пляску с бешеным ритмом. Но при всем этом я ни разу не терял голову, и не вел себя так как сейчас.

Вынимаю из лужи револьвер и брезгливо вытираю его свисающим со столика краем салфетки. Встав на ноги, поднимаю глаза, чтобы в очередной раз доказать себе, что способен на… на… А какая черт возьми разница на что!? Просто способен! Это уже что-то.

Крышка поднимается, и я от изумления открываю рот. Неужели мне все померещилось? Мираж! Но я же точно видел, что на подносе была голова. Даже запомнил, что морковка была нарезана звездочкой, а листики салата имели форму бутафорских елочек. Провожу рукой по глазам, желая стряхнуть туман колдовства, но ничего не меняется. На серебряном подносе стоит покрытая желтой смазкой банка армейской тушонки, а рядом с ней лежат консервный нож и вилка.

Кусочек сыра для лабораторной крыски за успехи в труде.

Ну, сыр так сыр. Я не гордый но голодный.

Жесть тонко скрипнула под лезвием, и на руку выдавился белый завиток жира.

– Спасибо за хлеб насущный, – насмешливо говорю в потолок. – Премного благодарен, – и отправляю в рот большой кусок мяса. Желудок ликует и играет бравурный марш, встречая плывущего в окружении жирка долгожданного гостя.

Ответа я не жду. Дом не из разговорчивых. Больше дела, меньше слов.

Происходящее напоминает фильм ужасов, с забытым названием. Я не любитель подобного жанра, поэтому просмотрел всего небольшой кусочек. Там наивные ребята вот точно так же как и мы пытались выжить в борьбе с кровожадным домом. Забавное совпадение. Может и мы всего лишь актеры на гигантской съемочной площадке бестселлера "Дом ужасов" или "Проклятый дом", а тусклые лики за стеклом это операторы, режиссеры и прочая киношная шушара, восхищенно прищелкивающая языками, от остроты сюжета.

Тяжесть в животе благоприятно действует на настроение. Вот только спать хочется еще сильнее. А почему бы и нет? Забаррикадировать тяжелым шкафом дверь и завалившись в мягкое кресло вздремнуть пару часиков, а потом уже с новыми силами двигаться дальше. Идея такая соблазнительная, что я готов немедля воплотить ее в жизнь.

Двухстворчатый шкаф с неохотой заскользил по полу к дверям. Для уверенности подпираю его коренастой тумбочкой. Отступив на пару шагов, рассматриваю импровизированную баррикаду. Не бог весть что, но какая никакая, а защита. Вот только боюсь, что пользы от нее не много будет. До сих пор остается загадкой появление столика с подносом в комнате. Ну не из воздуха же он материализовался. Раз появился он, значить таким же образом может объявится и кто-то менее безобидный. Да чего я так завожусь? Все равно всех опасностей не предусмотреть. Не отдохну сейчас – рано или поздно подведет измученное тело. Все, хватит терзать себя параноидальными догадками. Спать, спать, спать. Утро вечера мудренее.

Тело блаженно окунается в объятия глубокого кресла. Ноет и гудит каждая мышца, каждое сухожилие. Противно зудят многочисленные царапины и ушибы. Но это не страшно, я уже весь в предвкушении объятий Морфея. Хоть на немного нырнуть в мир снов, более нормальный чем окружающий меня кошмар. Затылок касается вогнутого подголовника, и как по сигналу ползут вниз отяжелевшие веки. Испещренные вздутыми венами руки обвивают деревянные подлокотники. Злобно скалятся гротескные рожи за стеклом, но мне на них глубоко наплевать. Сейчас нет ничего более важного чем сон – сладкий наркотик, наполняющий меня покоем и умиротворением.

Теплый ветер несущий глубокий запах степных трав мягким язычком поглаживает лицо. Где-то высоко-высоко, в ноздреватых облаках, лениво ползущих по бирюзовому небу, надрывается в очередном аккорде невидимая птаха. Ласкается о рваную штанину высокая трава.

Я стою на опушке старого леса. Справа, до самого горизонта тянется степь. Где-то там, далеко-далеко она сливается с небом. Кажется, что все тучки стремятся именно туда, чтобы коснуться невесомыми перистыми ногами земли, и беззаботно пробежаться по ней, окунуться в травяное море, мирно колышущееся под присмотром ветра. Наверняка им, обреченным на вечный полет хочется ощутить твердь точно так же, как нам взвиться в воздух.

Невесомая рука легла на плечо. Невольно вздрагиваю.

– Здравствуй Олежик, – звонким колокольчиком переливается знакомый голос.

– Здравствуй Настена.

Словно сошедшая со страниц восточных сказок девушка удивительной красоты нежно смотрит на меня черными угольками раскосых глаз. Ветер играет свободным платьем, и все норовит приподнять подол.

– Ты не рад? – звучит огорчение в ее голосе.

– Рад! Конечно рад, – я восхищенно ласкаю глазами чеканное лицо с высокими скулами. На Настену нельзя смотреть иначе, если ты мужчина. Хрупкая уроженка бескрайних степей, ранее принадлежавшим кочевникам, способна свести с ума одним взглядом. Ради такого взгляда вспарывались доспехи на турнирах. О нем пели менестрели, сравнивая с кубком вина, и писали в предсмертных записках.

– Ты неважно выглядишь.

– Да, есть немного. После того, как вы … э-э-э… ну ты понимаешь, мне было не сладко.

– Я знаю Олежик.

– Откуда? – у меня округлились глаза. – Ты ведь…

– Умерла, – она с легкостью произнесла неподвластное слово.

– Да, – киваю, не переставая удивляться встрече.

– Я все чувствую. Ты молодец.

– Молодец? – скептически переспрашиваю. – Мерси за комплиман, но я молодцу даже до ширинки не достаю. Могу использоваться разве что для поддержания…

– Опять гадости, – сердито кольнули глаза. – Неужели нельзя без них?

– Можно, – опускаю голову. Настена не переносит пошлости и грубости. Я совсем об этом забыл. Обычно мы в ее присутствии всегда становились пай-мальчиками общающимися исключительно на литературном диалекте. Даже неисправимый матершинник Серега и тот, затыкался при ее появлении, или жутко краснел, когда был застукан на горячем. – Так все же почему я молодец? За что такой почетный титул?

– За девочку. Я боялась, что ты поверишь ей. Евгений Семенович был уверен в этом…

– И он здесь? – перебиваю недовольно нахмурившуюся Настену.

– Мы все здесь, – поникли уголки чувственных губ. – Нас здесь много… Тысячи таких же как и мы.

– Но как это может быть?

Девушка пожала плечами:

– Мы не знаем. Я пришла к тебе, чтобы предупредить. Бойся тех, кто за окном. – В миндалинах глаз холодно блеснул страх. – Они хитрые и способны на многое.

– Не может быть, – хмыкаю в ответ. – Там же все такие добрые и пушистые. Так и норовят, кто в щечку чмокнуть, – тыкаю пальцем на вспухшее лицо, – кто по головке погладить, – наклоняю голову, чтобы ей было видно изрядную проплешину над ухом.

– Все это мелочи, по сравнению с тем, что у тебя впереди.

– Мелочи? – задохнулся я от возмущения. Я уже собираюсь в расширенном виде объяснить что я думаю об этих мелочах, но, наткнувшись на полный тревоги взгляд осекаюсь. – Что?

– Ты должен вернуться, – затрепетала былинкой на ветру девушка. – Немедленно. Оно убьет твое тело, если не вернешься.

– Кто оно? – передалась мне ее тревога.

– Кресло!

Настена двумя руками толкнула меня в грудь.

– Что ты делаешь? – закричал я.

Под ногами зазмеилась трещина, расталкивая в стороны массы земли. Миг, и трещина превратилась в бездонную прорву с утробно стонущим ветром. Он подхватил меня мозолистой рукой и изо всех сил швырнул вниз. Падая, вижу застывшее на фоне по прежнему неторопливо плывущих к горизонту туч лицо Настены, измененное до неузнаваемости маской страха.

– Бойся их, – пробивается сквозь гул ветра ее голос.

Ребра трещат, словно я стянутая железными обручами бочка. Катастрофически не хватает воздуха в стиснутой груди. Пытаюсь вдохнуть, но тело отказывается признавать мою власть. Наоборот, жалкие остатки воздуха выдавливаются из меня как зубная паста из тюбика.

Открываю глаза.

Кресло! Как кокон оно окутывает меня липкой кожей усеянной мириадами крошечных присосочек. Поручни выгнулись кривыми лапами и прижали меня к спинке, не давая возможности шелохнуться. Я дергаюсь из стороны в сторону пытаясь освободиться но все тщетно. Кожа все сильнее и сильнее обтягивает тело. Присоски отыскивают открытые участки тела, проникают сквозь дыры в одежде и намертво прихватываются к моей коже, превращая нас в единый организм. Свободными остались лишь судорожно мотыляющие ноги и лицо. Все остальное во власти кожаного оборотня. Шевельнулся и пополз вверх подголовник. Липким языком он опускается на лицо, скрывая от меня мир. Я чувствую, как присоски превращаясь в иглы, проникают в мое тело и тянут жизненные соки, как дерево поглощает корнями из земли влагу. Силы уходят вместе с кровью. Окружающая оболочка пульсирует, перекачивая в себя мое содержимое. Я готов прекратить бесплодные попытки освободиться и отдаться в становящиеся приятными объятия врага. По телу разливается томная дрема. Хочется забыть все и окунуться в маняще колышущийся океан наслаждений. Беззвучным шепотом он сулит невиданные наслаждения. Как бы подтверждая правдивость слов, меня пронзает невиданной силы оргазм. Он проникает в каждую клетку и заставляет ее извиваться в экстазе. Водоворотом затягивает в пучину блаженства и там, раз за разом одаряет ни с чем несравнимым кайфом.

– Не-е-ет, – словно взрывается что-то внутри меня, освобождая от иллюзий. Эта тварь убивает меня, давая взамен наслаждения. Я не хочу сдохнуть захлебываясь наслаждением и отдавая кровь.

Изо всех сил бью свободными по колено ногами о стол. Кресло отшатывается назад, стукается спинкой о стену и тут же пружинит обратно, что позволяет мне подняться вместе с ним на ноги. Я совершенно ничего не вижу. Спасает только то, что я приблизительно помню расстановку мебели в комнате.

Я как жуткий горбун, обернутый в черную монашескую рясу. Таща шестиногую ношу на спине, кручусь на месте, пытаясь найти способ избавиться от навязчивого гостя.

Кресло шепчет и успокаивает. Ласкает как умелая шлюха, уговаривающая остаться еще на чуть-чуть, чтобы опустошить мой бумажник.

Мелко семеня ногами разгоняюсь в направлении застекленного шкафа. Только бы не ошибиться, второго шанса у меня уже не будет, и так ноги шевелятся как не живые. Мне только кажется, что я бегу, на самом деле плетусь, скребя носками о пол.

Удар. Звон стекла и протяжный стон эхом прокатившийся по телу. Не удержавшись, заваливаемся на бок и падаем на пол. Кокон вянет, сдувается, теряя силу. Я кручусь, расширяя жизненное пространство. С каждым усилием кокон поддается, уступая миллиметры свободы. Он неохотно сдает свои позиции и даже пытается сопротивляться. Теперь это не шлюха, а подвыпивший моряк нетвердо стоящий на ногах, способный разве что угрожать. Тело жгут раскаленные плети. Мозг рвут картины страшных казней, обещанных мне. Хрустят шейные позвонки от рывка грубой веревки, стонут распятые на крестах, бьются в агонии на электрическом стуле. С грохотом распадаются холмы черепов за оградой лагеря смерти. Ветер играет в пустых глазницах, наполняя мою голову пронзительным визгом шотландских волынок. Это хроника смертей придуманных человечеством. Могильными червями пытается пробраться страх. Это уже даже не сопротивление, а агония. Агония зверя осознавшего, что проиграл и пища оказалась сильнее него, но, тем не менее, пытающегося взять ее на испуг. Рывок и с хрустом отламываются поручни все еще удерживающие руки. Еще рывок и с подбадривающим криком я вырываюсь из объятий. До конца еще не поняв что и как откатываюсь в сторону и, не вставая с пола, всаживаю пулю прямо в тянущийся ко мне липким языком подголовник. Дернулись хромированные ноги, и кресло затихло.

Держась за край стола, поднимаюсь на ноги. Вокруг все плывет в красном тумане. Беззвучно гогочут тени в черноте. Они приникли к стеклу, расквасив крючковатые носы, и наслаждаются моей слабостью. Пусть ржут. Все равно я опять победил и в барабане еще два патрона. Настена говорила, что они опасны, но как-то слабо в это вериться. Трудно бояться того, кого даже толком рассмотреть не удается, стоит лишь попытаться сфокусировать зрение, как тут же лики тускнеют и сливаются с окружающей чернотой.

С трудом удается соблюдать равновесие, но все же я делаю шаг в сторону оборотня, чтобы рассмотреть. Палец на курке готов среагировать на малейшее движение и уменьшить количество зарядов до одного, а в случае надобности и до нуля. Вот тебе Олег еще один урок – запоминай все и всегда. Если бы не мысль о застекленном с верху донизу шкафе я бы уже превратился в пустую оболочку, содрогающуюся в экстазе.

Куски стекла в двух местах распороли обивку кресла, обнажив жилистую плоть, покрытую красной слизью и пронизанной белыми жилами. От трупа, если его можно так назвать пошел дурной запах, напомнивший посещение бойни в середине летнего дня в прошлом году. До сих пор помню, как ржал подвозивший меня в деревню к родителям шофер, глядя на меловое лицо попутчика. Приспичило ему тогда заехать с кумом поздороваться, а в результате я впечатленный увиденным еле добрел до родительской калитки.

– Чтобы меня удовлетворить, нужно десять таких шлюх как ты, – шепотом говорю я и опускаюсь на пол. – Только шкурку попортила, – осматриваю усыпанную точками как после больничных уколов кожу.

Увлекшись созерцанием новых узоров на теле, я чуть не пропустил момент, когда из разреза в спинке кресла просочился дым и завертелся над полом. Из водоворота зыркнули красные глаза и туманный сгусток поплыл к окну. Кровожадный оборотень незаметно превратился в обычное кресло. Никаких ран или языков. Из-под распоротой кожи выглядывает белая набивка.

Два патрона, две сигареты. Закуриваю. Пальцы легонько подрагивают, роняя пепел на колени, но в остальном я спокоен.

В мутной голове раз за разом прокручивается сон. Настена, дающая мне наставления, странники-тучи и запах степи приносимый теплым ветром. Теперь я понимаю, что это был сон, всего лишь мираж, построенный издерганным сознанием. Я даже не задаю себе вопросов что, как и почему, ведь все равно ответам взяться неоткуда, а домыслы скорее вредны, чем полезны. Гадать и прикидывать можно в привычном окружении, когда из водопроводного крана течет вода, а не кислота и писсуар не пытается отхватить тебе чего-нибудь. Здесь свои законы, жестокие и непонятные. Можно конечно стать посреди комнаты, и вслух орать накопившиеся вопросы, но думаю, что это лишь привлечет ко мне ненужное внимание. Дом точно ничего не скажет, а те, за стеклом тоже на разговорчивых не тянут.

Интересно, я никогда не жил текущим мигом. Всегда, как и любой другой человек строил далеко идущие планы, пытался предугадать, что будет дальше, готовился к каким-то событиям. Все это забыто. Здесь нет будущего. Есть только здесь и сейчас. Я даже не уверен, есть ли за дверью, через которую я попал в эту комнату коридор. Да, конечно на тот момент времени он был, но верно ли это утверждение сейчас я сказать не могу. Когда я снова ее открою, он может оказаться на месте, но это не значит, что он был там все время. Здесь и сейчас. Два коротких слова определяют политику моей жизни. Никаких планов и прогнозов. Я хожу просто так, от нежелания сидеть на одном месте. Когда нападают – защищаюсь или спасаюсь бегством. Вот и вся жизнь. О противнике я обычно начинаю думать лишь тогда, когда его вижу. Наверняка все мои уроки сплошная глупость. Дом никогда и ничего не делает дважды. Повторений не бывает.

Мне все время хочется спросить себя живой ли он, или это машина. Вопрос бессмысленный, так как я даже не уверен, что это дом. Хоть по роду профессии мне положено разбираться, архитектор все таки, но, увы… Я могу лишь пожать плечами в ответ себе. Ну вот, опять занимаюсь глупостями, пытаясь распутать клубок, даже не зная где начало, а где конец.

Ну что ж, наступил момент разобрать баррикаду, открыть дверь и проверить там ли еще коридор или нет.

Беззвучно отворившаяся дверь выпустила меня из комнаты. Коридор оказался на месте и уставился на меня бесконечной вереницей одинаковых дверей. Могильная тишина зависла в воздухе густым туманом. Мрачная такая тишина, словно предупреждающая – жди беды. Не смотря на отсутствие явной опасности, вытаскиваю из-за пояса револьвер. Два патрона это мизер, но в любом случае это лучше чем ничего.

Медленно иду по коридору, часто оглядываясь. Такое ощущение, что за спиной кто-то крадется. Невидимый и неслышимый, чувствуемый чем-то выходящим за стандартный набор рецепторов. Его взгляд жжет спину и заставляет меня сорваться в бег. Только повернув за угол останавливаюсь и, прислонившись спиной к стене вскидываю оружие. Кем бы он там не был, я проделаю в его шкуре изрядную дыру в момент выхода из-за угла. Секунды лениво перетекают одна в другую, нестерпимо оттягивая момент встречи. Сердце бубном шамана колотится в груди. Неподвластное разуму воображение рисует страшных монстров, жаждущих моей крови. Капельки пота скатываются на глаза и скользят дальше фальшивыми слезинками. Словно почувствовав напряжение заныла развороченная десна и пустила в рот сладкую струйку. Ну, где же он? Чего ждет? Оставить неизвестного за своей спиной я не могу. Почувствовав мою слабость, он выберет подходящий момент и нападет тогда, когда я буду этого меньше всего ожидать, или просто замучает своим присутствием и ожиданием броска. Неизвестно что хуже. Чаще всего легче столкнуться с опасностью чем, грызя ногти и содрогаясь от каждого шороха ожидать ее приближения. Не так страшен враг, как собственное воображение и страх, делающее его в моих глазах во сто крат ужаснее.

Набрав полную грудь воздуха, выскакиваю из-за угла. Ствол дергается из стороны в сторону в поисках противника. Глаза ощупывают каждый сантиметр коридора, но ничто не говорит о присутствии здесь еще кого-либо. Неужели показалось? За спиной раздался тихий детский смех. Тысячами серебряных колокольчиков он отразился от белых стен, строгих прямоугольников дверей, нависшего грозовой тучей потолка с редкими звездами люминесцентных ламп. Ноги пружинами бросают меня в сторону. Не смотря на отдаленное отношение к спорту или даже утренней зарядке умудряюсь сделать сносный кувырок и оказаться к источнику звука лицом. Никого, лишь подрагивает дверь, ведущая на пожарную лестницу. Сдерживая нервную дрожь, шаг за шагом приближаюсь к ней. За окном справа от меня переливается ночью темнота. Застыли любопытные глаза невидимых зрителей в ожидании зрелища. Ноги двигаются неохотно, словно я иду по колено в густой жиже. В нос ударил запах тины, застоявшейся воды. Опускаю глаза вниз и застываю на месте. Вместо пола мерно колышется маслянисто поблескивающее болото. На поверхность из глубины выныривают пузыри и лопаются, наполняя коридор забивающим дыхание зловонием. Тонущим корабликом ныряет размокшая пачка сигарет. Рядом полуразложившийся труп крысы, шарик использованного презерватива, обертки конфет и просто обычный мусор. Осторожно поднимаю ногу. Кроссовок покрытый слизью выныривает из вонючей глубины. В шнурках запуталась некогда белая шелковая лента. Такие обычно школьницы заплетают в косички. Стоя на одной ноге кончиком ствола стягиваю ленту и бросаю в грязь. Полоска шелка белой змейкой лавирует меж пузырей. Подхватила тонущую пачку с неразборчивым названием, краем подтолкнула крысу, шевельнула стайку мелких щепок. У меня на глазах из подручных материалов вместо красок, на поверхности жижи вместо холста неизвестным художником создается картина. Пока еще не понятно, что она изображает, ленточка находится в процессе. Я так и стою, застыв, как контуженая цапля на одной ноге, боясь опустить вторую, чтобы не помешать творцу. Выскочили и закачались на поверхности две половинки яичной скорлупы, завершив последний штрих на полотне. Раскисшая сигаретная пачка – подбородок, вялый презерватив – нос, крыса – волосы, куски скорлупы – бельмовые глаза, утупившиеся в меня лишенным жизни взглядом. Многочисленные щепочки и обрывки газет выстроили контур лица, на котором растянулся в злорадной ухмылке рот – шелковая лента, превратившаяся из художника в часть композиции. Жуткая пародия на человеческое лицо зашевелила ртом, собираясь что-то сказать. Я ничуть не удивлюсь, если услышу в ее исполнении что-нибудь из репертуара Битлз. Раздвинулись губы и между ними забурлили пузыри, наполняя воздух еще более мерзким запахом и рождая звук.

– Пу-у-уть о-о-ко-о-нче-е-е-н, – разобрал я в частом булькании.

Мелькнула синяя тень, просвистела черная змея, и кровь струйками брызнула у меня из носа. Адская боль кривыми когтями впилась в голову, и рвет ее на части. Еще один выпад черной гадины. Падаю на колени, и светлые джинсы мгновенно покрываются слизью. Лицо под ногами приобретает два поросячьих хвостика и счастливо улыбается. Капли крови падают на него и по жиже бежит рябь. Черты лица дергаются, как будто оно содрогается в беззвучном смехе. Рябь перерастает в волны, растаскивающее кусочки картины в стороны. Капли крови сменяются тонкой струйкой, срывающейся с подбородка. Источниками этого ручейка является не только нос. Он берет свое начало где-то в волосах, чуть повыше лба. Под поблескивающей в свете ламп поверхностью что-то шевелиться, поднимаясь все выше и выше. Еще чуть-чуть и я увижу что это. Взгляд прикован к расползающимся в стороны кусочкам лица. Они уступают место чему-то более реальному. Пленка натянулась и соскользнула обнажая лицо маленькой девочки. Большие серые глаза с любопытством уставились на меня. Веснушчатое лицо с носом-кнопочкой поднимается все выше. Вот уже показались рыжие поросячьи хвостики с белыми шелковыми лентами.

– Привет. Я Танечка. Ты бомж?

Я заваливаюсь на бок, окунаясь в жижу. Она окутывает меня теплым одеялом.

– Ты забрал ее у меня, – звучит голос как шуршание чешуи о траву. – Дважды!

С трудом перевожу взгляд на говорящего. В паре метров от меня сидит на корточках коренастый мужчина лет пятидесяти с детским простодушным лицом и кроличьими глазами. Синий комбинезон изрядно потрепан. В покрытых мелким рыжим волосом руках, выглядывающих из засученных рукавов, он держит испачканную красным увесистую резиновую дубинку.

– Кто ты? – шепчу ставшими липкими губами.

– Пока не лишился дочери был охранником, – ответил мужчина.

– Ты меня знаешь?

Он кивнул:

– Знаю. К сожалению. Ты убил мою девочку. Они так сказали.

– Она говорила о тебе. Я убил не твою дочь. То, что я застрелил, не было человеком.

– Это во второй раз, – снова кивнул мужчина и небрежно почесал дубинкой спину. – В первый все было по-другому. По настоящему. Я только-только купил ей велосипед… А тут ты… Ее еще можно было спасти… но ты испугался. Они вернули мне мою девочку. Дважды. Пусть она теперь всего лишь безмозглая кукла, но все же… она говорит как Таня… – он вздохнул, – но она пустая как пивная банка. Этикетка та же, а вот содержимого нет.

Он наклонился вперед и ласково провел рукой по волосам ребенка. Из жижи уже стали видны плечи. Это как ускоренная съемка растущего цветка. Сантиметр за сантиметром из земли, все выше и выше к солнцу.

– Папочка, ты выгонишь его отсюда? Правда? Это ведь бомж?

– Нет, доченька это не бомж. Это просто плохой дядька. Я его не выгоню. Они сами заберут его как всех остальных. Ты ведь помнишь, сколько их тут побывало?