скачать книгу бесплатно
Так как время, назначенное для зимней экспедиции, еще не окончилось, а нужно было что-нибудь делать, то князь Барятинский приказал полковнику Бакланову улучшить и расширить дорогу за р. Гудермесом, по направлению к аулу Ташбулат. Дорога эта пролегала большею частью лесом, и когда нам случалось проходить его, то мы постоянно были тревожимы неприятелем.
21 -го числа полковник Бакланов собрал в укр. Куринском одиннадцать рот дагестанского, самурского, чернышевского полков и двенадцатого линейного батальона, шесть сотен своего полка и три сотни донского №18-го полка, одну гребенскую и одну кизлярскую, пять орудий батарейной №4-го батареи 20-й артиллерийской бригады, два донской №7-го и две горные мортирки.
Прежде чем приступить к цели, Бакланов хотел узнать положение горцев после понесенного ими поражения и их действия относительно нас в том случае, когда бы мы сами сделали им вызов, а в тоже время и отвлечь их внимание от Гудермеса. Для этого он, 22-го февраля, отправился сперва со своею колонною на старое и известное уже нам место к Мичику. По ту сторону сожженных нами батарей он усмотрел небольшие партии конных и пеших чеченцев, по которым тотчас открыл орудийный огонь. Но эти партии нам не отвечали и к нам не приближались; видно было, что это не более как сторожевые пикеты и разъезды. Тревога же, которую мы, таким образом, произвели, не вызвала из аулов или из неприятельских скопищ ни одного лишнего человека. Убедившись, что чеченцы не расположены пока вступать с нами в драку, Бакланов увел колонну обратно в Куринское; с наступлением же ночи двинулся с нею к Умахан-Юрту и там стал лагерем.
24-го февраля, утром, присоединив к себе еще одну роту №12-го батальона, находившуюся в Умахан-Юрте, Бакланов отправился за Гудермес и приступил к рубке леса, расчистке и расширению дороги.
Как видно, горцев или весьма мало беспокоили эти действия, потому что они перестреливались с нами кое-где изредка и лениво, или не успели они еще собраться к этому пункту, так что на этот раз рубка леса была окончена благополучно, без всякой для нас потери. К вечеру колонна возвратилась в лагерь.
25-го февраля войска отправились на тоже место – оканчивать работу. Тут уж заметно было, что неприятель усилился. На полянах, расположенных на значительном расстоянии от места рубки, были устроены укрепленные завалы. Оттуда неприятель открыл оживленную ружейную пальбу и волей-неволей втянул нас в перестрелку. Хотя вреда он нам не принес никакого, но, в конце концов, надоел. Чтобы отвязаться от него, полковник Бакланов приказал открыть огонь из орудий – без чего, впрочем, легко можно было обойтись. Когда же рубка была окончена, и войска готовились отступать, чеченцы начали и по нас орудийную пальбу. Это было для нас чувствительнее их ружейных выстрелов, потому что они убили у нас одного казака, четырех лошадей и контузили одного солдата. Чтобы прогнать их и обезопасить свое отступление, Бакланов, по усвоенному им порядку, пустился с кавалериею на завалы в атаку. Неприятель бросил свою позицию, разбежался и увез с собою орудие. Колонна к двум часам беспрепятственно возвратилась в лагерь, отобедала, снялась и в тот же день возвратилась в укр. Куринское, так как здесь ей больше нечего было делать.
В эти дни выпущено 343 артиллерийских заряда, израсходовано 19 ракет и свыше восьми тысяч ружейных патронов.
Что касается до князя Барятинского, то он, приостановив отряд в Грозной, решил затем предпринять движение и работы по новому направлению.
Вниз по течению Аргуна, до самого устья его при впадении в Сунжу, по левому берегу стлалась широкая полоса заповедного леса. Он закрывал собою от наших взоров и действий довольно обширную равнину, простиравшуюся до низовьев Джалки. На этой равнине пасли стада и косили сено не только одни непокорные аулы правого берега Сунжи, но и жители селений, расположенных между Джалкою и Хулхулау. Под защитою указанного леса неприязненные нам чеченцы пользовались сенокосом и по левому берегу Аргуна, на гурдалинской и барзу-арской полянах. Мало того, хищнические партии, часто скрываясь в том же лесу, нападали на жителей покорных нам грозненских аулов и на их стада и причиняли им немало вреда и убытков. Чтобы порешить со всеми этими неудобствами, проложить дорогу к низовьям Джалки и расширить угодья грозненских аулов, князь Барятинский предпринял устройство просеки чрез описанный нами лес. С этою целью он, 25-го февраля, выступил с отрядом из кр. Грозной через разоренный аул Ханбулат-Юрт и стал лагерем на обоих берегах Аргуна, у бывшего аула Устар-Гордой, наполовине расстояния от Тепли к Гурдали.
Работы открылись на следующий же день и происходили в течение 26-го, 27-го, 28-го и 29-го февраля. С колоннами ходили: подполковники Меркулов и Наумов, майоры Цытовский и князь Лукомский. Тем временем, генерального штаба полковник Рудановский произвел рекогносцировку местности вверх и вниз по обоим берегам Аргуна до Тепли, Дахин-Ирзау и к Тепли-Кичу.
Лес был громадный, вековой; повсюду балки, овраги. Но рубили усердно, и он быстро валился под топорами наших солдат. В продолжение четырех дней вырублена была широкая просека, открывшая свободный и безбоязненный путь к полянам за Аргуном и по левому берегу реки.
Тут в первый раз были испробованы американские топоры, о которых мы когда-то говорили вскользь, и с тех пор вошли в употребление. Опыт первой порубки был произведен над вековым белолистым тополем, имевшим в диаметре аршин и три четверти. Два топора свалили его в пятьдесят пять минут, лучше сказать – в час. Это, по-видимому, подавало большие надежды в будущем относительно американских топоров; но впоследствии оказалось, что произведенная проба не оправдала дальнейших ожиданий. Тополь повалился в час именно только потому, что это была проба, произведенная среди лагеря, в присутствии начальства, и притом топорами новыми, хорошо отточенными и насталенными. Спустя же несколько лет, мне лично пришлось убедиться в полном неудовольствии и неуважении солдат к американскому топору, который они не любили и предпочитали всегда наш русский топор. Выходились ли эти топоры, не умели ли их острить – кто его знает; дело в том, что рубить ими было тяжело и неудобно.
1-го марта, особою колонною, под начальством майора Оклобжио, было очищено от леса довольно обширное пространство, посредством которого гурдалинская поляна соединилась с двумя другими, примыкавшими к нашему лагерю и стлавшимися параллельно Аргуну.
На всех этих работах горцы нас не беспокоили.
Таким образом, земля и население, подвергавшиеся военным операциям князя Барятинского в течение истекших двух месяцев, были по возможности приведены в такое положение, что по крайней мере на некоторое время обеспечивали над собою нашу власть и влияние. Говоря «по возможности», «на некоторое время», мы тем самым указываем лишь на относительную и сомнительную прочность или, лучше сказать, на непрочность нашего завоевания, так как мы его не утвердили за собою ни привлечением на нашу сторону всего непокорного населения, жившего в тех местах, ни лишением его возможности окончательно вредить нам и впредь. После погрома они также легко исправили свои жилища, также продолжали пользоваться прежними угодьями, терпеливо выжидая пока зарастут вырубленные нами пространства, измышляя все способы оградить себя от нашего нашествия и помимо естественных защит и еще пуще прежнего оставаясь против нас озлобленными.
С большою Чечнею было на этот раз все кончено. Оставалось что-нибудь сделать в тех пунктах малой Чечни, куда в истекшее время ступила наша нога, чтобы этим дать значение там нашим военным действиям и вывести их из ряда обыкновенных бесследных набегов, среди которых мы всегда много теряли, но ничего не приобретали. Первого марта князь Барятинский двинул в распоряжение урус-мартанского воинского начальника подполковника Ляшенко третий батальон тенгинского полка, два батальона навагинцев, сотни 5-й, 6-й и 7-й бригад, дивизион батарейной №3-го батареи 19-й артиллерийской бригады и взвод донской конноартиллерийской №7-го батареи и поручил ему вырубить полосы леса на Гойте и Мартанке, чтобы соединить обширные поляны верховьев этих речек с большою русскою дорогою. Для этого дела назначены были три последующие дня, по истечении которых, согласно распоряжению главнокомандующего, указанные части войск должны были выступить в распоряжение начальника владикавказского военного округа.
Отправив второго марта домой, в кр. Воздвиженскую, три батальона князя Воронцова полка и дивизион легкой №5-го батареи 20-й артиллерийской бригады, начальник отряда снял лагерь и с остальными войсками того же числа перешел в кр. Грозную. Сделав здесь дневку, он на следующий день произвел вырубку леса на Нефтянке, чтобы открыть воровскую балку, служившую притоном хищнических партий в летнее время, и пятого числа распустил войска по квартирам.
На этом окончилась зимняя экспедиция в Чечне – между прочим, все-таки одна из трескучих и весьма удачных, потому что, сравнительно с подвигами, которые сделали войска, потеря наша была незначительная, и потому что Шамилю никак не удалось нам нанести какой бы то ни было существенный вред, а тем более пощипать нас со славою для себя.
Хотя князь Барятинский, исчисляя подвиги и труды войск в истекшие два месяца и упоминая о том, что для таких работ, которые производились войсками в несколько дней (в особенности, работы последние) нужна целая экспедиция, между прочим, присовокупляет, что все это произведено в таких размерах, что оконченный двухмесячный поход занял весьма замечательное место в военной истории Кавказа, но мы не видим причины отводить ему это место в ряду других событий кавказской войны – преимущественно последующих. Никто не захочет сомневаться в том, что князь Барятинский выразился так не ради красного словца, а вследствие личного о том убеждения; но никто не усомнится и в том, что, герой в душе, но юный по летам и по практической мудрости полководец, выразился с увлечением. Впрочем, в то время такое самовосхваление могло быть вполне извинительным, потому что, после многих наших неудач, которые еще не остыли в памяти, после затишья, последовавшего за этими неудачами и в виду того уважения, которое вселил в нас к себе Шамиль, зимняя экспедиция 1852-го года, подрывшая несколько пьедестал имама, была действительно эпизодом геройским. Тогда мало обращалось внимания на будущие последствия и на цель всей долгой кавказской войны, поэтому немудрено, что события ни более, ни менее, как только видные, удачные, подвиги геройские возводили на степень «замечательных». Спустя семь лет, когда Барятинскому привелось покорить восточный Кавказ и взять в плен Шамиля, когда война 1859-го года и по плану, и по исполнению представляется вполне замечательною и достойною лучшей страницы в истории Кавказа, князь Барятинский гораздо умереннее и сдержаннее относился к своим деяниям, чем в 1852-м году.
Пускай думают, как хотят, а мы, независимо от личных воззрений на события князя Барятинского, в том и в другом случае видим лишь дань времени и обстоятельствам.
В описываемое нами время главным наибом большой Чечни был Талгик. Эта личность приобрела себе популярность не только среди горцев, но и большую известность у нас. Отважный, весьма неглупый человек, вполне преданный мюридизму и Шамилю, Талгик управлял Чечнею совершенно в духе последнего, т.е. не спускал глаз с чеченцев, сторожил их на каждом шагу и всеми силами старался обуздать их стремления к жизни самостоятельной, независимой, которая не представляла для Шамиля ничего хорошего, потому что всякая республика в его владениях была ему вовсе не по душе. До этого времени, теперь и далее мы видим, что Шамиль и преданные ему чеченские наибы почти всегда действовали в Чечне и против нас, и против чеченцев, когда встречалась надобность укорачивать им поводья, посредством тавлинцев, т.е. жителей Дагестана и Лезгистана.
Явление замечательное и знаменательное. Оно указывало столько же на непрочность власти Шамиля в этой земле, сколько и на дух чеченцев, с которыми имаму приходилось вести войну, затаенную в то самое время, когда с нами он вел войну открытую. Одним из представителей этого духа служит для нас Батий Шамурзов, и таких Батиев в Чечне было довольно. Чтобы держать их в надлежащем повиновении, Шамилю приходилось или сажать над ними наибами людей чужих, из Дагестана и Лезгистана – что он и делал, или хотя и из их среды, но в сем последнем случае предоставлять наибам-чеченцам большие права, льготы и смотреть сквозь пальцы на их деяния. Этим, правда, он достигал цели, но лишь с одной стороны: он имел вдали от себя надежных наместников; он, при надобности, чрез посредство этих наместников и при помощи их, имел войско; он, наконец, имел более или менее надежный кордон в этой стороне для своих недоступных гор. Но за то, он имел и население лишь наружно ему преданное, а в душе столько же не терпевшее его, сколько его наибов и их управление. Это много ему вредило, но иначе и умнее он поступать не мог; при всяком ином образе действий приходилось вовсе отказаться от Чечни – что было бы очень невыгодно и в военном и в финансовом отношениях.
При указанных нами условиях, положение наибов в Чечне, в особенности в большой Чечне, было такое, что любому из простых смертных – хоть сейчас поменяться с ними должностью. Они жили себе зажиточно, помещиками, имели обширное хозяйство, хутора, иногда целые аулы, населенные их батраками, ели, пили вдоволь, обирали народ безнаказанно и немилосердно, интриговали друг против друга, местничались между собою, надували, когда им было угодно, самого имама. К числу таких лиц принадлежал уже описанный нами однажды наиб Амзат или Гамзат, сам Батий Шамурзов, Эски, Гехи, Батока и, наконец, во главе их всех, и Талгик. Насколько это могло нравиться народу, всегда считавшему себя вольным – понять нетрудно. Чеченцы терпели, потому что выхода не было. Но лишь только им представлялся случай или находили они придирку избавиться от нелюбимых наибов каким бы то ни было путем, они не упускали этого случая. В описываемую же нами эпоху случай и повод к тому представлялся им в лице нас самих. Они видели, что мы уже залезли довольно далеко, что можно во всякое время легко перебежать к нам, так как мы расчистили для этого дороги, что, наконец, щиплют их наибы, щиплем и будем щипать, с другой стороны, мы – и решились из двух зол выбирать лучшее, т.е. переселиться к нам. Правда, думали об этом далеко не все, а лишь весьма немногие, но и этого было достаточно, чтобы положить основание новой идее и будущему среди чеченского населения брожению умов. Не обходилось без того, чтобы и мы не действовали на них чрез их же одноверцев и лиц, подобных Батию Шамурзову, и действовали не одними только словами, но и чем-либо более заманчивым и существенным – в особенности во времена Воронцова и Барятинского.
Не успел затихнуть зимою 1852-го года гром последних наших выстрелов в Чечне, как в некоторых местах ее народ зашевелился и стал сперва думать, а потом и говорить вслух о том, что лучше бы перебраться к русским. Не война, которую они любили, не давление наше и разорение аулов, легко отстраивающихся, вызывали исключительно этот говор, а прежде всего стремление выбиться из страшного давящего деспотизма, из материальной нужды, и движение это прежде всего обнаружилось в наибстве Эски, именно там, где недавно был наибом Батий, помогавший нам в этом случае и старавшийся всячески насолить своему приятелю, и где этот приятель уж чересчур хватал через край и властью своею, и длинными жадными руками.
Шила в мешке не утаишь, и скоро Талгик, Эски, Гехи узнали о явившемся в среде некоторых аулов стремлении. Деспотизм руководится силою, и вместо того, чтобы принять какие-либо разумные меры к примирению народа с собою и с Шамилем, Талгик пустил в ход власть, жесткость и жестокость. Пригрозив подозреваемым вожакам смертью, Талгик взял от виновных аулов аманатов и заключил их в своем ауле. Этого было достаточно, чтобы повлиять на лиц, пожелавших переселиться к нам, вполне отрицательно. Не думая долго, к Бакланову явились некоторые представители мичиковского аула и изъявили свое решительное желание выселиться в наши пределы, прося выйти к ним на помощь с войсками. Полковник Бакланов сообщил об этом командующему войсками на кумыкской плоскости и, после соглашения с ним, девятнадцатого марта собрал в укр. Куринском первый и третий батальоны князя Чернышева полка, роту линейного №12-го батальона и четыре орудия батарейной №4-го батареи 20-й артиллерийской бригады, рассчитывая с этою колонною двинуться на следующее утро на выручку жителей, пожелавших переселиться. Но наиб Гиха быстро узнал обо всем этом, неожиданно явился с партиею в мичиковский аул, арестовал знатнейших из тамошних жителей и принял все меры, чтобы надлежащим образом встретить Бакланова. Тогда последний рассудил, что если он предпримет движение за Мичик, то повредит этим, прежде всего лицам, желающим переселения, которых Гехи, конечно, перережет. Относительно же своей особы и своих войск Бакланов думал очень мало, уверенный, что Гехи, при всех своих ухищрениях, его не осилит. И вот, Бакланов остановился и отменил выступление, предположенное 20-го марта. Гехи ждет его один день, ждет другой, третий – и все не дождется. Тогда наиб сообразил, что Бакланов струсил. А в это время как раз и Талгику пришлось выехать к Шамилю для совещаний и переговоров обо всем, происходившем в Чечне. С ним выехал к имаму и Гехи. Цель этой поездки состояла в том, чтобы попросить Шамиля о присылке в Чечню тавлинцев – столько же для укрощения и удержания в повиновении крамольников, сколько и для постройки в разных местах завалов на случай нового движения русских, – и приехать лично для того, чтобы силою своей власти и своим присутствием поставить непокорных в респект.
Далеко за полночь, даже почти перед рассветом, 23-го марта, Бакланов был разбужен. Ему доложили, что какие-то немирные чеченцы явились с весьма важным известием. Гостей впустили; их было три человека, среди которых главнейший, вожак, был житель аула Алу-Мазлагаш – Гана-Вюта. Другой был его родной сын, а третий – доверенный от жителей аула Гурдали.
Пот градом катился с этих чеченцев, едва переводивших дух от усталости и тревоги. Они наскоро, впопыхах, объявили Бакланову, что Гиха уехал, и заклинали его аллахом поскорее прибыть к ним – иначе все дело их нужно считать пропащим, а их самих, наверное, несуществующими.
Бакланов тотчас ударил сбор, подхватил свою колонну, присоединил к ней еще, находившийся постоянно в укреплении второй батальон князя Чернышева полка, свой полк и два орудия донской №7-го батареи, и полетел. Гана-Вюта оставил в Куринском своего сына и отправился вместе с Баклановым.
Между тем, в Мазлагаше партия Гехи крепко следила, по поручению своего наиба, за Гана-Вютою. Едва взошло солнце, и правоверные совершили свой намаз, как услужливые собратья Вюты, мюриды, сообщили гехинским преторианцам, что Гана-Вюты нет дома и не ночевал он, что исчез куда-то – должно быть, бежал к гяурам для переговоров. Трибуны партии Гехи немедленно отправились в саклю Вюты. Опытному и подозрительному их глазу тотчас обнаружилось, что в доме приготовились к чему-то особенному: на дворе стояли арбы, уже приспособленные к путешествию, скотина вся налицо, в сакле все имущество увязано, упрятано, и все семейство видимо снарядилось в дорогу.
– Где Вюта? спросил один из трибунов женщин.
Те пожали плечами в знак неведения, кутаясь, по заведенному обычаю, в свои чадры.
– Говорите, или будете все перерезаны.
Женщины и младший сын Вюты молчали.
– Он у гяуров?… Именем аллаха, если дорожите жизнью, отвечайте!
Опять молчание.
Тогда один из пришедших подошел к жене Вюты, схватил ее сверху за голову, придержал левою рукою, а правою всадил кинжал в грудь до самой рукоятки.
Несчастная ахнула – и более не шевельнулась.
Допрос продолжался; но женщины и сын Вюты оставались немы и безгласны, как рыбы: ни варварство гостей, ни кровь матери не подействовали на них. Звери обнажили оружие – и жертвы одна за другою скатились на землю.
Вюта, ничего не подозревая, спешил с Баклановым на помощь к своим одноаульцам, к своему семейству и по дороге строил золотые планы о том, как он, наконец, выбьется из тяжкой жизни, как заживет себе мирно и спокойно, добрым селянином, где-нибудь на русской почве, и тому подобное.
Колонна двигалась быстро. Партия Гехи не дремала и, свершив свое гнусное убийство, немедленно отправила нарочного к наибу.
Мазлагаш и Гурдали расположены один возле другого. Перевалившись чрез качкалыковский хребет, колонна шла беспрепятственно, изредка лишь тревожимая выстрелами то с той, то с другой стороны. Ввязываться в дело было некогда, и Бакланов не велел даже отвечать на эти выстрелы.
К десяти часам утра колонна заняла уже оба аула. Партия Гехи и часть жителей, не желавших переселения, скрылись.
Первым делом Вюты было – поспешить в свою саклю, чтобы поскорее поднять на ноги семью, посадить на арбы и двинуться. Несчастный быстро отворил дверь, пошатнулся и едва-едва не грохнулся: несколько трупов валялись в разных направлениях и положениях; часть имущества разбросана, исковеркана; большей части не было налицо. Злодеи ли, или услужливые соседи ограбили бедняка. Вюта взвыл, как смертельно пораженный тигр; для него все кончено: некого было переселять, нечего было увозить с собою.
Князь Барятинский обратил внимание главнокомандующего на оказанную услугу и положение горемыки и просил участия к нему и вознаграждения за убытки; но неизвестно, достиг ли он цели, хотя можно быть уверенным, что князь Воронцов не остался глух к ходатайству заведующего левым флангом.
Почти никто из желавших переселения не был готов к движению, как потому, что не знал о сношениях с нами Вюты и о времени прибытия Бакланова, так и потому, что жители боялись готовиться заранее, видя над собою зоркие глаза Гехи и его партии. Конечно, в этом случае они поступали разумно, иначе им бы не миновать участи семейства Вюты.
Такое препятствие заставило Бакланова пообождать добрых два часа. Оно же дало возможность партии Гехи собраться, усилить себя другими непокорными и произвести повсеместную тревогу.
В двенадцать часов пополудни переселенцы были готовы. Их было двести пятьдесят восемь душ обоего пола и возраста: пятьдесят одно семейство из Мазлагаша и шестнадцать семейств из Гурдали. При них находилось 20 лошадей, 437 штук рогатого скота, 560 баранов и все домашнее имущество.
Двинулись. В авангарде шла линейная рота, часть кавалерии и два конных орудия. За ними группировались переселенцы со своим обозом и со скотом, под прикрытием остальной кавалерии. В левой цепи шел первый, вправо – второй, а в тылу – третий батальоны чернышевцев; везде были орудия.
До качкалыковского хребта колонна прошла быстро и почти без всякой перестрелки; но лишь только она поднялась на высоты и вступила в лес – со всех сторон грянули залпы, раздался страшный гик, и все фасы колонны были одновременно атакованы. Тут уже присутствовал сам Гехи, который подоспел прямо к лесу, обогнав стороною наши войска. Озлобление чеченцев и предводителя их было видимое: они во что бы ни стало хотели прорваться в середину колонны, к обозу и к переселенцам. Неудобная местность не позволяла нам удерживать и отражать их штыками, поэтому весь бой, который Бакланов заранее предвидел в этом месте, вращался на огне орудий, ружей и ракет. Чеченцы стреляли почти в упор, лес буквально дымился, убитые и раненые валились у нас довольно обильно, но колонна все двигалась и всеми силами отстаивала приобретение, которое сопровождала. В течение четырех часов движение через качкалыковский хребет войска выдержали бой без перерыва, не уступив неприятелю одной пяди, не допустив его отбить ни одного барана из числа принадлежавших переселенцам. Последние, со своей стороны, порывались всеми силами поддержать огонь наших войск, в особенности несчастный Вюта, который со слезами просил дать ему отмстить и умереть с честью; но Бакланов не позволил им ввязываться в бой и велел тщательнее охранять свои семейства и имущество.
Наконец, авангард, а затем и обоз, вышли на недавно разработанную просеку и стали вне неприятельского огня – по крайней мере, были в безопасности от него. Тогда Гехи в последний раз всеми силами своими ударил на арьергард. Заключение было вполне отважное: каждое дерево затрещало десятками пуль, – но и это не помогло; теперь большая часть орудий была уже сосредоточена в арьергарде, и картечный огонь их скоро убедил горцев, что ни осилить, ни испугать нас невозможно.
Понемногу стихла канонада и перестрелка. Чеченский обоз принес нам в этом деле ту пользу, что принял на себя большую часть наших убитых и раненых, за которыми по возможности ухаживали даже женщины. Услуга эта значительно облегчила колонну. Мы же, избавив от неудобств и страданий двести пятьдесят восемь живых человеческих существ, заплатили за это жизнью десяти нижних чинов и увечьем других восьмидесяти семи, не считая офицеров, которых ранено трое: подпоручик Чернявский, прапорщик Неделькович и хорунжий Ренсков. Таким образом, кровью сотни русских мы купили благоденствие двух с половиною сотен магометан. Процент велик, но велика и христианская услуга, на которую способен едва ли кто-либо другой, кроме русского человека.
Потеря неприятеля в точности неизвестна; но лазутчики говорили, что она велика. Да и немудрено, потому что горцы, закрыв глаза и окрестя голову, бессознательно бросались под дула наших орудий.
Тем временем, в ауле Талгика, в душном, мокром, вонючем и темном погребе, томились двое заложников, а за строгим караулом в саклях еще восемь человек, взятых наибом из почетнейших семейств Мазлагаша, Гурдали и других аулов, в обеспечение их покорности. Для них решение было готово и предвидеть это, в особенности после выселения 258-ми душ, было всего легче тем двоим, которые представляли в лице своем гарантию от указанных двух аулов: их ждала неотразимая, жестокая казнь. Участь же остальных восьми человек зависела от поведения тех аулов, которых они были представителями.
Шамиль дал слово Талгику прибыть в большую Чечню и к нему в гости 27-го или 28-го марта. Казнь должна была совершиться в его присутствии. Что же касается до тавлинцев, о которых просил наиб, то имам дал ему слово выслать их в непродолжительном времени, после окончания работ в Дагестане, которыми заведовал Юсуп-Хаджи – один из его сановников.
Барятинского в это время не было на линии; он выехал к главнокомандующему и передал заведывание левым флангом барону Меллеру-Закомельскому.
Родственники и приятели несчастных узников бдительно прислушивались к каждому известию, касавшемуся участи заключенных. Все приведенные выше сведения были им известны еще в то время, когда сам Талгик не вернулся домой. Не медля ни минуты, некоторые из них помчались к барону Меллеру, со слезами припали к Батию и майору Пензулаеву, нашему переводчику при штабе левого фланга, умоляли о спасении своих родных, о наказании Талгика, о предоставлении возможности некоторым аулам, независимо от Мазлагаша и Гурдали, осуществить желание насчет переселения к нам. Они уверяли, что если Талгик будет наказан, разорен и поражен, то это может послужить поводом к безбоязненному переселению к нам значительного числа жителей и может вообще принести нам весьма благотворные плоды. С этой стороны, конечно, они не были неправы, хотя, наверное, никто утверждать не мог, чтобы все непременно свершилось так, как они уверяли; поэтому, и в наших глазах их заявление, мольбы и слезы об участи заключенных были еще весьма слабым поводом к тому, чтобы нам предпринимать опасный набег в неведомое место и рисковать сотнею золотых голов наших офицеров и солдат. Тогда прибывшие обратили наше внимание на другую приманку, а именно: на возможность овладеть двумя орудиями, находившимися в ауле Талгика, складами оружия и артиллерийских запасов, и тем, так сказать, подкатить его окончательно. В этом случае, действительно, предлог к набегу был важен столько же в военном отношении, сколько и в виду личных заслуг начальников. Барон Меллер согласился предпринять его, но первоначально поручил Пензулаеву точно и обстоятельно обо всем переговорить, все проведать и заручиться такими проводниками, за плечами которых мы были бы вполне спокойны. Конечно, проводниками взялись быть сами прибывшие к нам депутаты и в успехе дела представили возможные доводы и гарантии —
если только набег будет совершен втайне и как можно скорее, потому что слух о нем, как его ни скрывай, может распространиться с быстротою молнии, и дело тогда, естественно, пропадет.
Взять у горцев два орудия – вещь, действительно, заманчивая. Полагаясь более всего на Пензулаева и Батия, которые принимали на себя ответственность за депутатов, барон Меллер немедля же решился приступить к делу.
Все это происходило тотчас после прогулки Бакланова и, продолжаясь в течение последующих двух дней, было решено и подписано 26-го марта.
И так, ко времени приезда Шамиля в гости к своему излюбленному наибу, сему последнему и его повелителю готовился самый неприятный сюрприз.
Посмотрим, как он удался.
Утром, 26-го марта, барон Меллер послал секретнейшее предписание урус-мартанскому воинскому начальнику подполковнику Ляшенко – прибыть к вечеру в кр. Воздвиженскую с двумя ротами четвертого батальона воронцовцев, с одним орудием и сотнею казаков; в тоже самое время барон выступил туда же, в кр. Воздвиженскую, с двумя рогами пятого батальона князя Воронцова полка, двумя линейными №10-го батальона и одним орудием.
К вечеру все эти части войск уже были в крепости, разместились в казармах, как бы на часок, среди своих товарищей и обильно угощались, чем Бог послал – в ожидании дальнейших приказаний. Зачем пришли, куда пойдут, когда пойдут – все это было пока тайною. Ее знали лишь те немногие лица, среди которых вертелось задуманное предприятие.
Когда войска проходили путь от Урус-Мартана и Грозной в Воздвиженскую – это не скрылось от глаз соседних к дороге атагинских и чахкеринских аулов, нам мирных, но вполне неблагонадежных и время от времени служивших Шамилю, чтобы обезопасить себя от его набегов и вообще от всякого неудовольствия. Выходя и выезжая из своих сакль на дорогу, они ломали голову: зачем и для чего это русские идут в Воздвиженскую?
Не успел барон прибыть в Воздвиженскую, как сию же минуту явились к нему старшины аулов чахкеринских и атагинских, будто бы с поклоном и приветствием, а в сущности для того, чтобы проведать и сообщить Шамилю, а то и Талгику, о намерении гяуров.
Барон догадался, в чем дело. Он ласково принял депутацию, потолковал с нею и, между прочим, будто нечаянно, ввернул в разговоре словцо о том, что, за отсутствием князя, он прибыл проведать Воздвиженскую, останется здесь несколько часов и отсюда выедет в Урус-Мартан, – для чего и вызвал из этого укрепления конвойную колонну.
Старшины вполне удовлетворились этим, будто ненароком брошенным им объяснением, и, благоговейно прикоснувшись к полам сюртука барона Меллера, совершенно успокоенные отправились по домам.
Наступила ночь – темная, безлунная, хотя и безоблачная.
Тихо, без суеты, было отдано и приведено в исполнение приказание о том, чтобы четыре роты, прибывшие из Грозной, заняли бы все караулы, а первый, второй, третий батальоны и две роты четвертого батальона воронцовцев, с четырьмя легкими и двумя горными орудиями легкой №5-го батареи 20-й артиллерийской бригады, и с тремя сотнями донского №19-го полка, к 9-ти часам вечера, выстроились бы на правом берегу Аргуна, на втором уступе. Командир 5-й батареи, подполковник Янов, который был посвящен в секрет Меллера, приказал обмотать все колеса орудий толстым слоем пакли. Вещь знакомая, и это дело было устроено в полчаса щегольски: пакли и шнурков не пожалели. Подполковник Янов не забыл также взять с собою и запасных лошадей для перевозки двух неприятельских орудий, которые мы заранее считали у себя в кармане.
В назначенный час войска стояли на месте; приехал Меллер – и двинулись. Солдатам не нужно было объяснять требования о тишине и безмолвии; им уже не впервой видеть ночные движения с орудийными колесами, обмотанными паклею. Если это так – значит, что-нибудь предпринимается такое, что ни говорить, ни болтать, ни шуметь, ни курить нельзя. И они двигались, как тени, как автоматы.
Впереди колонны шли несколько повозок с сеном и соломою, под начальством прапорщика Лауданского, прикрытия командою воронцовцев и полусотнею казаков под начальством прапорщика Ипполитова.
Взяли путь по направлению к р. Бассу и к аулу Талгика, до которого было добрых тридцать верст.
Впереди всех были Пензулаев и Шамурзов с проводниками. Шли быстро.
Подошли, наконец, к р. Бассу.
Тут барон Меллер приказал выстлать каменистые берега и частью сухое русло Басса сеном и соломою. Это было устроено скоро, ловко, и колонна прошла каменистое пространство как по мягкому ковру: ничто не стукнуло, не звякнуло. По сообщению проводников, вокруг Басса были неприятельские пикеты, но ни малейший шум не возбудил их внимания, и колонна перешла реку вполне ими незамеченная, как один человек.
Нужно удивляться этому искусству и бывалости, опытности начальников и солдат!
От Басса до аула Талгика оставалось еще верст двенадцать. Перейдя реку, отряд взял направо, к горам. На протяжении слишком восьми верст дорога пролегала преимущественно по полям, богато засеянным кукурузою и пшеницею, и по разоренным аулам, где нас никто теперь не тревожил.
Наконец, показался лес. Проводники объявили, что до жилья Талгика остается не более трех верст, и что лес постоянно охраняется сторожевыми пикетами, выставляемыми от аулов, в нем и вокруг него расположенных. Тогда барон Меллер приостановил отряд и построил его в боевой порядок: у входа в лес, на поляне, он оставил подполковника Ляшенку с третьим батальоном и двумя ротами четвертого батальона, с тремя сотнями донских казаков, при четырех легких орудиях, приказав ему охранять наш тыл и не допускать неприятеля с этой стороны; из первого и второго батальонов он устроил каре, с двумя ротами в каждом фасе его, построенными в ротные колонны; в заднем фасе находились два горных орудия. Фасами он поручил командовать: передним, состоявшим из первой карабинерной и первой егерской роты – майору Оклобжио; правым, из второй и третьей егерских рот – майору Рознатовскому; левым, из пятой и шестой егерских рот – майору Охлебинину; задним, из второй и четвертой карабинерных рот – капитану Руденке.
Сделав все эти распоряжения, барон Меллер тут только объявил войскам цель набега и расстояние, отделяющее их от Талгика. Среди неописанного удовольствия колонн, громкое «ура» готово было сорваться с губ каждого из солдат, но они помнили и в особенности теперь понимали значение отданного им прежде приказания – и молчали. Барон Меллер долго не распространялся; он велел не увлекаться поживою, не разбегаться по аулу, иметь в виду только одни неприятельские орудия, оружие, склады и главное – щадить женщин и детей.
После всего этого, барон Меллер желал дать здесь отдых войскам, и, при возможности, если бы не был открыт, и дождаться рассвета. Но судьба решила иначе: не затихли в воздухе еще последние слова его, как где-то невдали раздался вестовой неприятельский выстрел. По этому сигналу, выстрелы повторились в разных направлениях, и лес огласился призывными криками. Тайна вскрыта, тревога разнесена, и медлить было нечего. Барон Меллер крикнул: «вперед!» Проводники вступили в лес; за ними кинулся передний фас каре, и, без всякого приказания, пустился беглым шагом. Выстрелы сближались, но на них никто не отвечал и не обращал внимания: были ли у нас раненые, падал ли кто, отставал – остальным не было дела; передний фас все бежал, а за ним бежали и другие. Лес был не густой, удобопроходимый; но на каждых пяти шагах он был загроможден большими срубленными деревьями, из которых повсюду устроены были разного рода баррикады. Эти препятствия, однако, но останавливали солдат: они натыкались на эти деревья, падали, поднимались, перескакивали, перелазили через них, и потом все бежали, бежали без устали.
Так летели они одну версту, две версты и, наконец, доканчивали уже третью.
Каким образом, откуда бралась эта мощь и сила – один Бог знает. Со стороны можно было подумать, что это небольшое каре преследуется целою армиею, наседающею на него, поражающею его; а между тем, совсем наоборот: никто никого не гнал; гнала лишь всех нравственная сила, долг, обязанность, и, под влиянием этих двигателей, все забыли об усталости.
По мере сокращения трехверстного расстояния, пальба становилась все чаще, полнее. Видно было, что неприятель ежеминутно усиливается.
Из боязни потерять ожидаемые трофеи, войска, не обращая внимания на то, что едва переводили дух, прибавили шагу, – тогда как, кажись бы, и прибавлять было нечего. Вдруг, передний фас почти наткнулся на глубокий ров, за которым высился земляной вал. Из-за него затрещали сотни винтовок; огоньки забегали по всем направлениям; аул, как заколдованный, мгновенно восстал перед войсками. Вся его трескотня, огоньки от ружей и все прочее были пустяками в сравнении с тем восторгом, который охватил передовые молодецкие роты. С криком «ура» часть их просто-напросто скатилась в ров, а другая бросилась к единственным в ауле воротам. Не прошло трех минут, как ворота рухнули, и роты очутились на валу и внутри аула. Впереди всех других были: Оклобжио, прапорщик Николаев и капитан Мансурадзе – командир первой карабинерной роты. За ними неслось каре переднего фаса. Согласно предварительному распоряжению, два каре боковых фасов должны были заняться уничтожением аула, а последнее каре заднего фаса – должно было прикрывать все эти действия, оставаясь в тылу, наготове, и приняв на себя неприятеля при отступлении его по этому пути.
Ни одна сакля не была освещена, нигде не пылал ни один очаг, и только ружейный огонь, словно тысячи блесток снега при восходящем солнце, сверкая время от времени то там, то сям, освещал собою и аул, и окружавшую местность.
Боковые фасы рассыпались по всем направлениям аула и, между прочим, строго исполнили отданное приказание: выламывая прикладами двери сакель, поражая штыками встречавшихся на пути защитников, врываясь внутрь неприятельских жилищ, они не тронули ни одной беззащитной женской или детской головы, хотя видели десятки их прижавшимися в угол и покорно ожидающими своей смерти. Ни одна нитка, ни одна чашка не были сдвинуты с места. Но в тоже самое время, предоставляя чеченским семействам спасать себя, как знали и умели, солдаты, тем не менее, моментально разводили огонь и зажигали саклю за саклей. Вскоре во многих местах скользнули к небу красные языки, повалил дым, и аул загорелся в разных углах. Тут уж обе стороны видели друг друга в лицо, и каждый из защитников, не желавший или не имевший возможности бежать, не мог уже укрыться ни за саклей, ни в какой-либо яме, ни в кукурузнике или саманнике, ни во всяких прочих местах.
Переднее каре, оставив всю эту работу на долю своих товарищей, не обращая внимания на сыпавшиеся справа и слева пули, неслось прямо, по указанию наших проводников, к противоположной крайней стороне аула, где был наибский двор. Двор этот был обнесен высокою оградою, которая охраняла его независимо от общего кругового вала и, подобно самому аулу, имел одни только ворота. Ворота были крепкие, из-за ограды трещал беглый ружейный огонь, но все это не остановило одушевившихся солдат. В несколько секунд вход во двор был вскрыт, и карабинеры с егерями почти вперегонку кинулись к наибской сакле. Тут, невдали от наружных дверей, стояли на передках два орудия – цель набега и предмет одушевления атакующих. Но орудия не были беззащитны: возле них, на них, за ними толпилась партия отчаянных мюридов, которые, встретив нападающих залпом из винтовок, обнажили шашки и решились защищать свое достояние до последней капли крови. В наших рядах поредело: десятки жертв пали почти у колес орудий, но за то остальные, огласив воздух последним «ура!» как львы, кинулись вперед, разметали штыками неприятельскую толпу и овладели трофеями. Не останавливаясь на этом, часть из них ворвалась в саклю Талгика, где, между прочим, никого уже не было, затем в погреба и в другие помещения, уничтожила и разметала встретившийся запас пороха, артиллерийских принадлежностей, овладела в разных местах найденным ею оружием и чрез несколько минут явилась обратно с новым трофеем – наибским значком. Сакля уже пылала.
Все это свершилось гораздо быстрее, чем доброму старому солдату выпить крышку водки, так как известно, что он пил ее всегда не торопясь.
Пока солдаты были заняты своим делом, наши проводники, со своей стороны, также не медлили. Они хорошо знали, где заключены двое приговоренных к казни, и, вскрыв яму, вытащили их на свет божий. При фантастическом отливе огня загоравшейся сакли, глазам всех представились выдвинувшиеся из земли две фигуры, с оковами на руках и на ногах. Пламя на минуту скользнуло по их бледным, истощенным, изможденным лицам и осветило радостную, торжествующую улыбку на их губах. Окопы тотчас слетели с освобожденных и взамен их в руках их заблестело оружие. Отсюда все эти лица кинулись по тому направлению, где содержались остальные заключенные; но старания их были излишни, потому что другие восемь человек были уже свободны и находились под караулом наших солдат. Сюда же приказано было сдать и первых двух.
Однако медлить было нечего: хотя аул от неприятеля был очищен, но впереди, и даже подальше в лесу, шла оживленная перестрелка, усиливавшаяся с минуты на минуту и доказывавшая, что не все еще кончено, что не менее серьезные вещи еще предстоят впереди. Все дело теперь состояло в том, чтобы отступить быстро, но не впопыхах, и непременно в порядке, – иначе бой мог бы обратиться среди темной ночи в единоборство, а, следовательно, и в ожесточенную резню.
Тут нужно было то самое хладнокровие и та распорядительность офицеров, которые поддерживали порядок до минуты вступления войск в аул, – и следует отдать справедливость преимущественно майору Оклобжио, а за ним капитану Мансурадзе и остальным офицерам, что они не потеряли головы ни от сотни окружавших их смертей, ни от успеха и удачи, сопровождавших наше нападение: приказав как можно скорее прибрать наших раненых и убитых, они, вместе с трофеями, живо оттянули все роты к выходу, потом за аул и здесь построили их к отступлению. Пропустив вперед, пока на руках людей, взятые у Талгика орудия, а вслед за ними и боковые фасы, майор Оклобжио, со своим авангардом, примкнул к заднему каре, не трогавшемуся все время с места у входа в аул, и, впредь до соединения с Ляшенко, принял на себя, согласно прежде отданному ему бароном Меллером приказанию, распоряжение всеми отступавшими ротами.
Хотя лес был своевременно занят цепями третьего батальона, но это нимало не мешало горцам, продолжая с этими цепями жестокую пальбу, тотчас накинуться на отступавшие из аула роты. С гиком, с криком они сперва атаковали головную роту, при которой следовали их орудия и, будучи отброшены в сторону, насели на цепи и арьергард. Все их старания были, видимо, направлены к тому, чтобы разорвать наши ряды и отбить обратно трофеи, доставшиеся нам ценою нашей крови. Но старания эти были напрасны: то, чем раз овладевали воронцовцы, не переходило более обратно в руки неприятеля и, нет никакого сомнения, они готовы были теперь скорее лечь на месте все до единого, чем позволить неприятелю вырвать из их рук новую лавровую ветвь.
Как огненный столп освещал дорогу евреям во время их бегства из Египта, так освещало нам путь до самого леса зарево пожара от горевшего аула. При входе в лес, на горизонте забрезжило – и мало-помалу утренняя заря начала охватывать собою небосклон.
Цепи третьего батальона отступали вместе с арьергардом майора Оклобжио; неприятельские атаки не прекращались; лес то и дело оглашался громким «ура!», доказывавшим, что обе стороны схватывались грудь с грудью. Здесь и у подполковника Ляшенки орудия наши деятельно громили на все стороны картечью, отстаивая нас впереди и отбрасывая неприятеля в тылу.
Наконец, славу Богу, арьергард пробился к месту, где ожидал его Ляшенко. Ни один раненый или убитый не был забыт или оставлен на месте – иначе торжество было бы неполное.
Чуть только арьергард присоединился к головному батальону, и трофеи наши были уже в центре войск, под надежным прикрытием, барон Меллер приостановил все войска, чтобы перестроить их к дальнейшему отступлению. Здесь, в голове колонны он поставил казаков, за ними первый батальон с двумя легкими орудиями, потом значок и два наши трофейные орудия, передки которых оказались полны зарядами, затем – второй батальон с двумя горными орудиями и, наконец, две роты четвертого батальона с остальными двумя легкими орудиями. Образовавшийся таким образом арьергард из шести рот с четырьмя орудиями барон Меллер поручил, с этого пункта, командованию подполковника Ляшенки. В боковых цепях были рассыпаны по две роты третьего батальона.
Во время этих распоряжений и перестройки войск, неприятель как бы примолк, собираясь ли с духом, или ожидая нашего движения. И чуть только колонна в указанном порядке тронулась – перестрелка вновь затрещала со всех сторон, и горский гик – доказательство их атак и нападений, начал раздаваться то в правой, то в левой цепи. Здесь уже вся тягость боя выпала на долю третьего батальона, который, отбиваясь от непрерывных наскоков неприятеля, не дал ему возможности чувствительно вредить нам.
Все это продолжалось в таком виде до минуты выступления нашего последнего солдата из леса. Тут только горцы убедились, что и их орудия и их значок потеряны для них безвозвратно и, умерив свои бешеные атаки, хотя сопровождали и преследовали нас настойчиво и с видимым ожесточением, но не решились ни врезываться в наши ряды, ни схватываться на холодном оружии.
Преследование продолжалось до реки Басса; только по переходе ее нашими войсками, оно перешло в перестрелку с другого берега, а затем – и вовсе прекратилось.
Веселые, торжествующее, воронцовцы, с песнями, с барабанным боем, в час пополудни, вступили в свою штаб-квартиру. Среди этого празднества, даже раненые забыли о своих страданиях, и хотя помутившиеся глаза у многих готовы были закрыться навсегда, а все-таки радостная улыбка скользила по их охолодевшим губам.
