скачать книгу бесплатно
При таком героизме и при такой железной стойкости, горцам не удается прорвать ни одной пары, не приходится расстроить ни одного звена. Как каменные, отступают егеря все далее и далее. Кажется, нет конца этому отступлению. Минуты, даже секунды, обратились словно в часы. Патроны истощаются, силы слабеют.
Едва только во втором часу дня неприятель, убедившись в бесполезности своих атак и имея в виду, что лес кончается, прекратил свои нападения и ограничился перестрелкою. Мало-помалу и она начала стихать.
Окровавленный вышел батальон из ущелья и леса в два часа пополудни. Шествие его оттуда открывалось мертвыми телами офицеров и солдат, которых бережно несли на руках; за ними, при помощи товарищей, тащилось несколько десятков раненых; наконец, по земле влачили пять обезображенных неприятельских трупов. Легкие, сдержанные стоны наших героев оглашали собою воздух.
Картина вообще нерадостная…
Кроме Бебутова, Редкина и Крылова, у нас в этом деле убит прапорщик навагинского полка Иванов и ранены офицеры князя Чернышева полка: штабс-капитан Богданович в правую руку, штабс-капитан Пяткин в грудь, поручик Корсаков в левый бок, прапорщик Никитин в шею. По сведениям от лазутчиков, у неприятеля, кроме Эльмурзы Хапцова, ранен и наиб Лабазан; засим, убитых и тяжелораненых девяносто, легкораненых семьдесят два.
Вот чего стоил нам этот набег только в одной колонне барона Вревского, который, правда, блистательно исполнил свое предприятие.
По выходе из ущелья, невдали от Урус-Мартана, отряд расположился для отдыха и для подания необходимой помощи раненым.
Лишь только солдатики хлебнули свежей водицы и смыли ею пот и кровь со своих лиц – они и ожили, и оживились. Пошли толки, рассказы, смешки, пересмешки, воспоминания о том или о другом курьезе неприятеля. Посторонний зритель, наверное, сказал бы, что эти люди и не думали стоять лицом к лицу с врагом час тому назад, а уж о том, что они дрались – он и вовсе бы не подумал.
В числе тех лиц, о которых мы сказали выше, до нас дошли имена еще и следующих отличившихся в этот день на Рошне: навагинского полка майора князя Лукомского, поручика Белецкого, впоследствии, за смертью Богдановича в Гурдали, командовавшего охотничьей командою, сунженского полка сотника Неймана, лейб-гвардии уланского полка ротмистра Воронцова, тенгинского полка штабс-капитана Романовского, поручика князя Кудашева, поручиков: Мердера и Шилейко.
Теперь перейдем к гойтинской колонне князя Барятинского.
Не только самая местность, которую атаковал начальник отряда, но даже и обстоятельства, сопровождавшие бой и отступление, более или менее в общих чертах совпадают с теми, которые мы описали выше.
Колонна двинулась на гойтинскую просеку и дошла до нее с меньшими затруднениями, чем отряд барона Вревского, так как и самый переход был почти вдвое короче. С просеки она поворотила влево и прошла полосу орешника, отделяющую от просеки устарханское поле, держась невдали от течения речки. До сих пор все были еще, так сказать, спорные владения, даже скорее наши, чем неприятельские; но в конце устарханского поля дорогу преграждал широкий и длинный окоп, служивший решительным делением двух территорий – чужой и нашей. Остановив здесь войска, князь Барятинский распорядился быстро засыпать канаву и проделать дорогу, чтобы дать пройти артиллерии и тяжестям. Несмотря на темноту ночи, в полчаса все было окончено, и колонна двинулась далее.
Едва забрезжило – войска находились против гойтинского ущелья, у самой речки. Здесь она течет в крутых и обрывистых берегах, покрытых густым лесом. Опять в самое непродолжительное время съезды к реке были спущены, устроены на скорую руку переправы, – и еще не всходило солнце, как весь отряд, перейдя вброд, очутился пред ущельем Черных гор, из которых вытекает Гойта. Тут, как и на Рошне, взорам представилась довольно обширная поляна, на которой, сколько можно было судить, еще недавно был большой лес. От него уцелели многие деревья, которые, в одиночку и группами, остались на поляне. По ней и вдоль ущелья, хуторами и аулами, было разбросано свыше тысячи дворов. Каждый аул представлял собою нечто вроде маленькой крепостцы, потому что с фронта был огражден рядом завалов из тех же поваленных деревьев, которые здесь составляли лес и не успели еще сгнить. Ближайшими к нам аулами были: Пхемит-Тей, Пешхой, Ляшкирой, Шуаип; более отдаленными, втянувшимися в ущелье – Чунгурой, Дзумсой и Шаухал.
Барятинский, подобно Вревскому, распорядился – занять немедленно всю поляну кавалериею, что и приказал атаману генерал-майору Круковскому. Был ли такой начальный маневр здесь, как и на Рошне, последствием соглашения его с бароном Вревским, или того требовали обстоятельства и местность – все это до нас не дошло. Нам достаточно на этот раз совпадения взглядов и распоряжений военачальников, действовавших независимо и в стороне друг от друга.
Аулы только едва зашевелились после спокойного, безмятежного сна, и в полном уповании на дальнейшее покровительство аллаха. Поэтому, можно себе вообразить, как были они поражены, когда нежданно-негаданно, вместо уповаемого и желаемого покровительства, явилась целая кара в образе русского отряда. Видно было простым глазом, как из сакль повыскакивали сотни народа и минуту или две в каком-то оцепенении смотрели на ниспосланных им, как снег на голову, гостей. Затем, заблистали винтовки, раздалась в разных концах поляны выстрелы, сообщавшие тревогу, и целые толпы горцев, выскочив из аулов, бросились по направлению к ущелью. Это был тот момент, когда генерал Круковский, с обнаженной шашкой, несся впереди казаков на неприятельские жилища. Многие, но не все успели спастись бегством; казаки и милиционеры захватили оставшихся в саклях – и началась резня, где горцы, в положении людей безнадежно погибающих, дрались до последней капли крови. Докончив на скорую руку бойню в этих аулах, атаман кликнул клич и поскакал далее, в ущелье, к остальным аулам, где сосредоточивалось большинство населения. Значок его, как птица, летал позади и, как символ смерти для врагов и знак победы для отряда, указывал дорогу казакам. Моздокцы, гребенцы, кизлярцы, грозненцы, драгуны летели врассыпную за своим храбрым предводителем, доконая и уничтожая все, что попадалось на пути. Это была бешеная скачка, от которой дух захБатывало. В несколько мгновений Чунгурой, Дзумсой и Шаухал были в полном смысле слова накрыты кавалериею. Половина приютившихся здесь жителей все-таки успела бежать далее, но оставшиеся гибли почти безнаказанно под шашками кавалерии. Все, что держало в руках оружие, не имело пощады; кровь лилась по всем направлениям.
После первых минут победы, казаки и милиционеры рассыпались по саклям за добычею, и атаман им пока не препятствовал. Всякого добра нашлось вдоволь, и всадники спешили навьючить им своих лошадей.
Впереди, по ущелью, не видно было более никаких аулов. Атаман велел сыграть сбор, чтобы приготовить кавалерию для обратного движения; тем временем, стоя впереди всех, верхом на коне, и обозревая, на всякий случай, окрестности и глубину ущелья, он некоторое время оставался в совершенной беспечности, уверенный, что после паники, охватившей чеченцев, и после такой решительной атаки, всякое нападение, откуда бы то ни было являлось невозможным – хотя из жителей и уцелело достаточное число. Конечно, кто мог не быть уверенным, что все оставшиеся в живых бежали далеко от места боя и разве только ждут нашего отступления, чтобы отмстить за гибель своих друзей и родных, за разорение и уничтожение их очагов? Под влиянием такого убеждения и в виду полного спокойствия атамана, его конвойная сотня, также молчаливо, как и он, скучилась позади его. Выстрелов уже не слышно – разве какой-нибудь нечаянный или запоздалый раздавался где-нибудь в стороне; все тихо кругом, только изредка там и сям глухо стонали под ударами прикладов и топоров пехоты неподдававшиеся крепкие дубовые двери некоторых запертых сакль. В разных местах показывались дым и пламя – вестники решительного и рокового уничтожения неприятельских обиталищ.
Сигнал, поданный от атамана, мгновенно перехвачен в нескольких местах, и кавалерия быстро начала собираться и выстраиваться.
Вдруг, более или менее общая тишина была прервана перекатным залпом ружейных выстрелов, раздавшихся из ущелья. Атаман вздрогнул, выпрямился на лошади, полуобернулся к казакам, будто желая отдать какое-то приказание, и с полуоткрытым ртом, как скошенный, свалился на землю. Какой то дикий возглас – не то вопль, не то крик ужаса и испуга пронесся во всей конвойной сотне, и в мгновение ока десятки казаков, бросив лошадей, забыв о всякой опасности и о собственной жизни, ринулись к телу атамана. Но было поздно. Круковский, бледный, бездыханный, прижав руку к сердцу, с закатившимися глазами, лежал без движения; с левой стороны груди капля за каплей медленно сочилась дорогая для всех кровь. Со всех сторон протянулись к любимому вождю участливые руки: одни развязывали пояс, другие расстегивали бешмет… Все забыли о том, что стоять лицом к лицу с неприятелем, забыли о бое, о мести. Все внимание поглотил роковой факт и труп убитого атамана.
Драма, а за нею живая картина, разыгрались менее, чем в десять секунд – время слишком ничтожное для того, чтобы опомниться и прийти в себя после такого неожиданного и поразительного несчастья. Но эти секунды были достаточны неприятелю для того, чтобы вновь зарядить винтовки. Увидев результат своего залпа и замешательство, которое произвели, чеченцы повторили выстрел на этот раз почти в упор и с гиком, с обнаженными шашками, бросились в схватку. Еще несколько пуль порешили навсегда участь полдесятка казаков, склонившихся над трупом, и они грудью своею, словно щитом, прикрыли тело атамана. Но этот второй выстрел вывел остальных из забытья, и едва только, вслед за ним, толпа горцев очутилась лицом к лицу с казаками – последние дружно, как один, ударили в шашки, в кинжалы, в приклады. Над телом атамана завязался отчаянный, страшный бой, где обе стороны стоили друг друга – одна потому, что карала за драгоценную жертву, другая потому, что напрягала все силы вырвать из рук первой эту дорогую жертву. Перестрелка разом затрещала по всем направлениям; трудно было даже определить, откуда брался неприятель.
На месте схватки все сбились в кучу; отсюда подоспевали казаки, оттуда – чеченцы. И одни, и другие рвались вперед, пробиваясь и проталкиваясь сквозь толпу своих товарищей. Видно было, как шашки разили через головы передних, потому что никто из них не хотел и не думал уступить свое место тем, которые были позади, и передать им право на единственное и последнее счастье – пасть со славою в этой резне.
Как молния, скользнула по всему отряду весть о погибели Круковского. Но не нужно было и ее, чтобы каждый знал, что ему делать; достаточно было двух залпов и одного горского гика, чтобы мгновенно поднять на ноги весь отряд.
Едва только закипел рукопашный бой над телом атамана, гребенская сотня, бывшая в резерве, с потрясающим «ура!» понеслась с места в карьер на выручку товарищей и, как бешеная, врезалась шашками в неприятеля. За нею летел третий эскадрон драгун. Чеченцы попробовали дать отпор, но не сообразили силы удара и натиска гребенцов: в эту минуту никакой отпор был невозможен. Казалось, что если бы неприятельская масса представляла собою целое полчище Аттилы, то и тогда не могла бы она ни отразить атаку казаков, ни уклониться от их удара.
Драгуны еще не доскакали до места, как неприятель, бросив тела своих убитых, повернул лошадей и пустился врассыпную, настигаемый и поражаемый гребенцами. Однако, увлекаться было и нечего, и опасно: гребенцы были остановлены и отозваны.
Бой усиливался. Видно было, что чеченцы опамятовались и одушевились.
В подкрепление и на смену казакам и драгунам бежал четвертый батальон воронцовских егерей. Явившись к месту схватки, он тотчас вступил в первую боевую линию и дал возможность кавалерии удалиться. Казаки бережно сложили на бурку тело атамана и унесли сердечную ношу, которую отстояли телом и кровью. Непритворные слезы капали из глаз казаков, потому что они крепко любили атамана, который был для них и с ними всегда так близок, будто рядовой казак. Он был строг и взыскателен – это правда, но за то был предан всею душою казачьему быту, казачьим интересам. Казаки хорошо понимали, что с потерею его лишились чего-то крепко близкого, родного – не говоря уже об отважном руководителе, который всегда впереди первый пролагал дорогу к неприятелю.
Жалели и оплакивали Круковского не одни казаки; сокрушались об этой важной и незаменимой потере все, начиная от князя Барятинского до последнего солдата, потому что все его знали хорошо и чтили его храбрость. А для храброго что может быть выше и достойнее храбрости в другом?..
Четвертый батальон воронцовцев гремел неумолкаемым огнем; ущелье дымилось от неприятельских выстрелов. Битва мало-помалу принимала широкие размеры. В цепи находилась команда стрелкового батальона и стрелки егерского князя Воронцова полка, из рядов которых то и дело выносили раненых.
Усмотрев, что бой быстро и сильно разгорается, что потеря в четвертом батальоне с минуты на минуту увеличивается, и сфера огня расширяется, князь Барятинский направил на смену четвертого батальона егерей первый батальон эриванского карабинерного Его Высочества Наследника Цесаревича полка, приказав начальнику артиллерии полковнику Левину открыть беглый картечный огонь с ближней дистанции, а третьему батальону егерского князя Воронцова полка, стоявшему на левом фланге, под личным начальством командира полка, энергически отстаивать левый фланг позиции. Эриванцы сменили четвертый батальон и стали в первую линию.
Треск, гром, грохот орудий, крик «ура!» носились по ущелью и по долине, и не было ни одного пункта на стороне неприятеля, который бы не поражали наши пули и картечь. При таком энергичном натиске, неприятель долго держаться не мог. Спустя четверть часа, увлечение его стало охладевать, огонь ослабел и, наконец, совсем прекратился.
Началось отступление. Чеченцы не преследовали.
Колонна двинулась на лесистую гойтинскую переправу, перешла реку без выстрела и вступила на гойтинскую просеку.
Позади черною густою тучею лежал дым над горевшими аулами. Вправо, длинною линиею обозначалось пожарище вдоль по течению Рошни, начиная от Черных гор до большой русской дороги. Это след, который оставила по себе колонна барона Вревского.
В полдень князь Барятинский прибыл в Урус-Мартан. Часто, даже почти всегда, бывало так, что колонна, поразившая неприятеля, возвращалась из набега с песнями, с весельем и радостью; но на этот раз, когда среди нее находился труп всеми любимого генерала, всякое ликование было неуместным. Тихо подошла она к укреплению и стала биваком; медленно, торжественно внесли в ворота тело атамана. Гарнизон, выстроенный при входе, отдал ему последнюю честь; остальное население встречало и провожало его с обнаженными головами. Урус-Мартан на время облекся в траур.
Хотя, по мнению князя Барятинского, потеря наша была будто бы невелика, но, во всяком случае, она уже была слишком важна и велика не численностью своею, а сущностью, потому что мы лишились наказного атамана кавказского линейного казачьего войска Круковского. «Высокие его качества в управлении кавказским линейным казачьим войском всем известны».
Через час явилась в Урус-Мартан и колонна барона Вревского.
Колонна князя Барятинского понесла следующую потерю: кроме Круковского, убиты: войсковой старшина Полозов, хорунжие – Дорохов, Романов и двадцать нижних чинов; ранены: поручик Реннер, подпоручик Хилинский, прапорщик Алетра Гендоргинеев, сотник Богаевский и нижних чинов шестьдесят четыре. Неприятель оставил на месте до ста тел. Пленных захвачено всего лишь десять человек – и тех едва успели вырвать силою из-под кинжалов казаков. Независимо от горцев, павших собственно в битве, число жертв, погибших в аулах на Гойте, простирается до двухсот человек.
И так, мы в этот день, бесспорно, потрясли часть нагорной Чечни, истребили много аулов и хуторов, уничтожили до двух тысяч дворов, проникли туда, где еще не раздавались ни русский клик, ни русский выстрел, заплатили за все это порядочным количеством наших жертв… И что же вышло из всего этого? Результат самый бедный: ни смирения, ни покорности, ни занятия нового куска земли. Напротив, когда жители верховьев Мартанки узнали о поражении рошнинцев и гойтинцев – что случилось, конечно, в тот же день, то они, из опасения за свою жизнь и имущество, не только не явились к нам с изъявлением покорности, а поспешили забрать свои семейства и имущество и бежали в глубь Черных гор… Таким образом, они и нас лишили возможности повторить по отношению к ним гойтинско-рошнинскую драму.
Еще не застыла кровь жертв на полянах Рошни и Гойты, как Шамиль узнал о наших двух набегах. Старик чуть не разорвал на себе чалму, что дался в обман. Ни минуты не медля, он подхватил свои скопища и на другой день с рассветом явился в нагорной Чечне, чтобы защитить ее в случае дальнейших с нашей стороны покушений. Но напрасно: в этой полосе края мы пока удовлетворились тем, что произошло накануне.
Отправив сунженцев на линию, князь Барятинский искренно и дружески распрощался с бароном Вревским и восемнадцатого же января, к ночи, возвратился с отрядом в лагерь на Аргуне.
На другой день, в воскресенье, войска отдыхали.
Узнав, что наш отряд возвратился на свое место, Шамиль, оставив в нагорной Чечне незначительную партию, со своей стороны, прибыл с остальными толпами в большую Чечню.
И вышло, что он напрасно прогулялся.
Но такова уж доля всякой войны.
Глава V. Действительно, князь Барятинский задумал дело смелое и выполнил его в последующие затем два дня со славою. Эти дни, в числе весьма немногих других – самые выдающиеся дни целого года.
Деяние, которое предположил совершить начальник отряда, состояло в том, чтобы пробить путь от Грозной к укр. Куринскому чрез всю глубину большой Чечни, ознакомить на месте с нашим оружием все многолюдное население этих пунктов, разбить Шамиля, ослабить его, еще раз уронить его власть и влияние на его воинов и на жителей, поднять в глазах последних уровень нашей силы и тем вызвать с их стороны, если возможно, недоверие к имаму, отпадение от него, страх и покорность по отношению к нам.
Как увидим ниже, все это более или менее удалось и оказалось в особенности по переселении к нам, в конце концов, некоторых семейств большой Чечни – вещь весьма важная в то время, когда Шамиль пользовался столь большим влиянием, доверием и почти неограниченною властью над непокорными аулами большой Чечни; вещь, доказавшая, что влияние это и доверие несколько пошатнулось.
В эти два дня, которые собираемся описать, Бата играл большую роль, так что за заслуги его начальник отряда поставил его имя наравне с именами наиболее отличившихся главных начальников. Если в эти два дня Бата оказал нам такие услуги, то значит, он хорошо мстил Шамилю за унижение и обиды. Знал ли имам, кому обязан неудачами несчастных дней семнадцатого и восемнадцатого февраля? Вопрос остается открытым, и сведений по нем у нас нет. А что услуги Баты, хотя бы они состояли лишь в исполнении им обязанностей хорошего проводника, были действительно для нас весьма важны, увидим из того, что он нас ввел в трущобы, куда без него мы едва ли бы проникли; что он нас провел туда вполне благополучно; что он служил для нас открытой географической картой неизвестной еще нам местности, компасом в море, опытным капитаном судна, которое, если бы хотел, мог погубить вполне безнаказанно. Больше нам и ничего не нужно было от Баты; все остальное, начиная от решимости Барятинского и кончая беззаветною храбростью наших войск, мы имели у себя самих.
Мы знаем много исторических случаев, доказывающих, какое важное значение имеет в неизвестной стране, в неприятельской земле, хороший и надежный проводник, знакомый с местностью настолько, что хоть закрой ему глаза, а он пройдет, где нужно. Странно, но вполне верно, что от подобного проводника часто зависит успех движения, своевременность его, предупреждение появления неприятеля на данном пункте, наконец – истекающий из всех этих условий успех битвы, поражение врага, занятие важного стратегического пункта. Таким, более или менее, проводником в данную минуту является Бата, и нечего говорить, что услугу его Барятинский понял и оценил вполне, что и мы, со своей стороны, не можем не придать ей большего значения.
Работы последних дней проложили нам дорогу из долины Аргуна в долину Хулхулау. По правому берегу этой реки жила масса непокорного населения, и единственным препятствием к движению нашему в среду его был лес, раскинутый на хулхулауской долине. Впрочем, это препятствие было не особенно важное. Гораздо более преград было в том, что Шамиль, опасаясь новых наших вторжений и поражений, приказал испортить донельзя все просеки и дороги, нами в течение месяца слишком проложенные и разработанные. Это ему ничего не стоило, потому что в сборе у него было слишком достаточно народа. Кроме того, число его войск ежедневно увеличивалось новыми сотнями, прибывавшими из разных концов Дагестана, где им пока нечего было делать, потому что зима в горах обеспечивала их вполне от нашего движения туда в зимнее время. Барятинскому нужно было столько же сберечь и охранить все то, что нами было наработано, сколько и воспользоваться случаем поразить Шамиля именно в те минуты, когда под рукою у него было наиболее сил. Эти причины для движения вглубь Чечни были в прямой связи с намерением проложить путь к укр. Куринскому и с другими, о которых сказано выше.
17-го февраля, за два часа до рассвета, в лагере у Тепли ударили «по возам». Вслед затем большая часть отряда двинулась. На месте, под начальством подполковника Наумова, остались два батальона навагинского полка, первый батальон князя Воронцова полка, взвод батарейной №3-го батареи 19-й артиллерийской бригады, взвод батарейных орудий донской №7-го батареи, дивизион легкой №5-го батареи 20-й артиллерийской бригады.
Выступивший из Тепли отряд двинулся по вновь проложенной дороге на Мискир-Юрт. Все протяжение до самого этого аула войска прошли почти беспрепятственно, и только у Мискир-Юрта были встречены передовыми неприятельскими постами, которые, после нескольких выстрелов, бежали. Этого было достаточно, чтобы тревога сообщилась во все стороны.
Из Мискир-Юрта отряд двинулся на аулы Цацын и Эманы. Дорога была ровная, по полям и выгонам, кое-где усеянным кустарником. Вблизи этих двух аулов неприятель открыл слабую перестрелку, но, видно было, что он здесь не намерен был держаться; видно было также, что находившиеся здесь толпы горцев старались поспешнее удалиться в долину Хулхулау. Цацын и Эманы были взяты при ничтожном сопротивлении.
Но едва только отряд двинулся за Эманы на хулхулаускую лесистую поляну, в левой цепи затрещала из леса сильная перестрелка. Отсюда началось решительное противодействие неприятеля нашему движению. Левою цепью командовал командир князя Воронцова полка, а составляли ее второй и четвертый батальоны вверенного ему полка. И командир, и батальоны уже не впервые, как мы видели выше, ходили в цепи, поэтому залпы неприятельских винтовок не смутили и не остановили их. Шаг за шагом они пролагали себе дорогу, охраняя колонну, приняв на себя весь огонь неприятеля, отбрасывая его, при нападениях, штыками в лес. Однако горцы наседали сильно; потребовалось участие артиллерии. Расчищая себе дорогу картечью, цепь тем упорнее подвигалась вперед и, наконец, открыла отряду свободный путь в долину Хулхулау.
Отряд двинулся на правый берег реки. Казалось, что все пройдет благополучно, потому что обоз, цепи, кавалерия переправились почти без выстрела, и оставался только один арьергард. Горцы же, как опыт доказал не раз, не трогали арьергарда при наступлении, а по большей части теснили его и нападали на него при отступлении. Но тут вышло совсем иначе. Пропустив цепи, конницу, тяжести, неприятель открыл сильный огонь по арьергарду. В данном случае это имело большой смысл, если бы Шамилю удалось отрезать арьергард, где находилась большая часть пехоты и артиллерии, он бы непременно атаковал авангард и обоз, находившиеся уже на его земле и отделенные от пехоты целою рекою – и тогда, быть может, в руках его остались бы пожива и успех. Одна кавалерия, явившаяся с авангардом на тот берег реки, для него была не страшна: он бы ее развлек перестрелкою, пожалуй, атаковал бы, и она хотя могла бы, конечно, затруднить его цели, но помешать им вовсе была бы не в состоянии. Что Шамиль имел какое-то серьезное намерение, вроде того, о котором мы говорим, подтверждает еще и то обстоятельство, что он атаковал арьергард не в полруки, не слегка и не ради схватки с ним или поражения собственно его одного, а атаковал его крепко, положительно: не успел тот втянуться в ущелье, он принял его – в особенности тенгинский батальон, в перекрестный огонь двух орудий, которые расположил вверху и внизу русла реки. На этот прием полковник Веревкин отвечал учащенной пальбой нашей артиллерии, под прикрытием которой тенгинцы спешили к переправе и, отстреливаясь на все стороны, быстро переходили реку. Командир князя Воронцова полка, бывший уже на другом берегу, хорошо понимал свое положение, которое могло бы быть критическим, если бы он продолжал наступление; вследствие чего он приостановился, скучил колонну, охватил ее густыми цепями и, не втягиваясь в битву с неприятелем, а лишь отстаивая себя и свою позицию, поджидал арьергардные войска.
Участвуя несколько лет в кавказской войне, мы не вспомним ни одного случая, чтобы у нас, при наступлении, обоз и все тяжести отряда шли в авангарде. При пересеченной, горной и трудной для движения местности такое наступление даже крайне невыгодно, потому что занимать эту местность и открывать себе по ней путь вперед возможно только колонне или части ее, не обремененной никакими тяжестями. В этот же раз сказанное условие было нарушено. Было ли то нечаянность, неумелость, ошибка или какие-нибудь особые соображения Барятинского, но дело в том, что вышло гораздо лучше, чем можно было ожидать. Если бы тяжести следовали в арьергарде, то произошел бы непременно неизбежный переполох и суматоха, среди которых арьергарду нужно бы не столько защищать себя самого, сколько охранять и прикрывать обоз. А как этого, к счастью, не случилось, то, естественно, что пробиться арьергарду вперед, на соединение с авангардом, было значительно легче – несмотря на сильную атаку, которую предпринял против него Шамиль.
Из всего этого оказывается только одно, что при местности, вызывающей на исключительные положения и действия войск, отступления от общепринятого и, притом, научного порядка, иногда бывают столько же необходимы, сколько и полезны. Это именно и составляет особенное свойство бывшей кавказской войны, в которой иногда, по необходимости, приходилось отступать от теории; это доказывает, с другой стороны, что в бывшей кавказской войне недостаточно было военачальников, знакомых с тактикою и стратегиею по книге, но необходимы были у этих военачальников свои собственные мышления, основанные на практике и опыте, свои самостоятельные соображения, вытекающие из уразумения и быстрого понимания той обстановки, которая неожиданно являлась при действиях войск. Позднейшим нашим кавказским полководцам, уже наметавшимся в кавказской войне, не раз приходилось отказываться от своих заранее взлелеянных соображений при самых, по-видимому, незначительных обстоятельствах и быстро заменять их другими, более подходящими к делу. И в это состоит их важная и главная заслуга; и эти их маневры и вообще стратегические действия доказывают, что от них обстоятельства войны требовали нередко большей сметливости, развитости и находчивости, чем от тех вождей, которым выпадало действовать в полевой войне. Как незначительные препятствия или непредвиденные обстоятельства изменяют иногда целый ряд соображений командующего войсками; как иногда какой-нибудь неизвестный за горою или за скалою поворот дороги наводил начальника отряда на новые, иные мысли и преднамерения, это мы видим не раз позже, в 1859-м году, в особенности при действиях генерала кн. Меликова на лезгинской линии вообще, при наступлении на Китури, Шаури в частности и т. д.
Из вышеприведенных наших рассуждений спешим вывести одно заключение: многие, как нам приходилось не раз слышать, думают вполне ошибочно, предполагая, что кавказский военачальник, опытный и вполне соответствующий своему назначению в кавказской войне, может быть не пригоден для большой европейской кампании.
Нет. Наше мнение таково: если этот военачальник прошел бывшую школу кавказской войны и прошел ее не бесследно для своих наблюдений, то он всегда будет иметь преимущества пред таким же начальником войск в европейской войне, потому что будет более развит и более разносторонне подготовлен.
Несмотря на орудийную канонаду Шамиля и на ожесточенную вообще атаку им арьергарда, тенгинцы с честью вышли из боя, отбили неприятеля на всем протяжении своего пути, отстреливались от него и в то время, когда шли выше колена через речку, и проскочили последними на тот берег с незначительною сравнительно потерею.
Натиск горцев кончился, отряд двинулся и вскоре прибыл к Гельдыгену. Здесь он стянулся и отдохнул. После краткого отдыха, приступлено было к исправлению моста, испорченного неприятелем, чрез овраг, поперек которого пролегала дорога на аулы Камзыш-Юрт и Инды-Юрт. Исправив его, отряд двинулся далее. Здесь диспозиция была несколько изменена: в арьергард были назначены: первый батальон эриванского, первый и второй батальоны князя Чернышева полков, под начальством флигель-адъютанта полковника барона Николаи; два батальона тенгинцев составили правую цепь; четвертый батальон чернышевцев и второй батальон воронцовцев, под начальством майора Цытовского – левую цепь; четвертый батальон воронцовцев, саперы и стрелки составили авангард под начальством командира князя Воронцова полка.
При вступлении отряда на мост, перекинутый через крутой овраг и нами исправленный, с арьергардом повторилась та же история, что и при переправе через Хулхулау: горцы открыли пушечный и ружейный огонь. Но на этот раз, пользуясь благоприятною для себя местностью и орешником, прикрывавшим овраг, горцы, в густых массах, стреляли собственно из ружей не по одному арьергарду, но и по всему отряду. Часть артиллерии, переправленная вперед, и другая, оставленная в голове арьергарда, направили свои выстрелы по всем направлениям. Только это обстоятельство обеспечило безостановочную переправу и не допустило горцев до открытых нападений.
По мере того, как наши войска, переходя овраг, оттесняли неприятеля, последний, всеми своими толпами, скрывался в орешник, густою полосою окаймлявший правую сторону оврага. Таким образом, по мере окончания переправы, бой утихал; но едва отряд тронулся к аулам Камзыш-Юрт и Инды-Юрт, все, что было в орешниках, накинулось на арьергард. На протяжении каждых десяти шагов эриванцы и чернышевцы были встречаемы обильными залпами неприятельских ружейных выстрелов. Давая время артиллерии защищать и поддерживать их, они, в промежутках, должны были штыками отбрасывать неприятеля, смелость которого достигла крайних пределов. Горцев было много; это было заметно и по их выстрелам, и по их гику, и это-то самое поддерживало их наглость. Барон Николаи приказал выдвинуть вторые, двойные цепи, так как с минуты на минуту можно было ожидать, что горцы прорвут наши звенья и врежутся в ряды батальонов; мало того, пользуясь более или менее надежными закрытиями, он приказал, независимо от резервов, устраивать засады. Охотников вызывать было не нужно: все и каждый были охотниками. Засады, смотря по местности, ложились в числе 10-15-20-ти человек и молча ждали приближения неприятеля. Увидев, что в том или в другом пункте огонь наш будто бы ослабел, горские толпы, с пронзительным криком, бросались на цепь – и тут же, как срезанные колосья, ложились под пулями засад.
Полчаса продолжалась эта непрерывная, вполне ожесточенная битва, состоявшая из ряда нападений и отражений. Двойные цепи и в особенности засады спасли нас от рукопашной схватки и от чувствительной потери.
Наконец, неприятель, увидев бесполезность своих нападений, которые не могли остановить на шаг движения нашего арьергарда, и, потеряв много людей, ослабил стрельбу. В это время арьергард уже миновал злополучный орешник и выходил на открытую местность.
По мере того, как бой в арьергарде слабел – он разгорался в правой цепи, у тенгинцев. Преследуя их на ружейный выстрел и скрываясь в опушке жидкого и редкого леса, горцы ежеминутно возрастали в силах. Из глубины этого леса стала появляться, в одиночку и мелкими партиями, неприятельская кавалерия, которая, чрез непродолжительное время, грозила охватить собою все протяжение цепи. Князь Барятинский приказал полковнику князю Чавчавадзе прогнать чеченцев. Под командою его казаки и драгуны понеслись в атаку. В эту минуту неприятель был вне опушки, на открытой местности у леса, и, пользуясь своею многочисленностью, по-видимому, не хотел уступить. Как лавина, ринулась на него наша кавалерия, осыпаемая тучами пуль на всем протяжении трехсот слишком саженей. Отвечать было некогда. Казаки и драгуны без выстрела врезались в неприятельскую массу; в воздухе зазвенело, застучало; в течение трех или четырех минут эти звуки, этот стук то и дело смешивались в разных местах с коротким, отрывистым «ура!» с неприятельскими возгласами и проклятиями…
Горцы смяты, сбиты, бежали в лес. Несколько десятков трупов и один пленный остались на месте. Артиллерия преследовала бегущих сперва картечью, потом гранатами.
В арьергарде, в правой цепи, вообще кругом все стихло. Неприятель исчез.
Отряд подвигался безостановочно. Местность была по большей части открытая. Вскоре, один за другим, показались аулы: Камзыш-Юрт, Лячи-Юрт, Инды-Юрт. Последний служил до сих пор местопребыванием наиба Гехи. Все они были пусты. Кавалерия, впереди других войск, ворвалась в эти аулы, запаслась всякого рода сухим фуражом и затем оставила аулы на усмотрение арьергарда. Арьергард же, перещупав на скорую руку сакли, запустил во все углы красных петухов и, в свою очередь, оставил любоваться ими чеченцев.
Солнце садилось. Войска устали, проголодались. В сумерки отряд достиг богатого и обширного аула Маюртупа. Здесь князь Барятинский остановился для ночлега. В топливе, в соломе, зерне не было недостатка: сакли затрещали, и вскоре все обширное пространство лагеря задымилось, загорелось сотнею костров.
– День был теплый, заметил командир восьмой роты воронцовского полка, штабс-капитан Р-о, обращаясь к сидевшему близ него у костра своему субалтерну, юному прапорщику, недавно прибывшему из России или, лучше сказать, высланному сюда за провинность.
– Теплый… повторил укоризненно прапорщик. Совсем уж жарко было.
– Бывает жарче; да, верно, и будет, потому что у Шамиля что-то много набралось народа.
– Пожалуй, в воздухе очень неладно. Посмотрите, не успели присесть, а у Барятинского уже тамаша идет: то того позови, то другого кликни. Это – суета до сих пор небывалая. Значит, и он чего-то неспокоен.
– Сними, проговорил? -о, подставляя ногу подошедшему с чайником вестовому, да посуши у огонька. Нужно быть готовым, заметил он как бы про себя.
– А ваше благородие нетто разумши будете?
– Окутай ноги буркою, отвечал лаконически ротный.
Прапорщик очнулся после некоторого молчания.
– А знаете, Яков Иванович, должно полагать, драгунам и казакам сегодня круто пришлось; это можно было судить по ихнему «ура».
– Что же вы усмотрели в этом «ура».
– Да какое-то короткое, урывчатое, хриплое, словно кто их за глотку держал.
– Вот и видно, что вы недавно на Кавказе. Вы привыкли к вашим «ура» и думаете, что и здесь такое. Нет, другой климат. У вас на парадах, да на смотрах как зарядят «ура», так и конца ему нет: и сами потешаетесь, и родительское сердце радуете. На Кавказе солдат в бою не будет тянуть эту канитель, да и некогда. Разве вы слышали хоть один раз продолжительное «ура» при штурмах, атаках и прочее?
– И вправду, нет.
– То-то, нет. Этим и отличается боевое кавказское «ура» от смотрового, инспекторского. Я только скажу одно, что возгласом этим, при атаке сегодня кавалерии, руководил какой-то опытный драгун, не трус.
– Почему же не трус?
– Потому что трус, для успокоения своих нервов, затянул бы его по-смотровому, а бывалый солдат этого не сделает: для него «ура» – не более, как призыв к дружному натиску, как на солдатских работах слово «в ход» и т. п.
– Так вот оно что.
– И признаться сказать, наши оборванцы терпеть не могут этого короткого «ура».
– А длинное нравится?
– Не то, что нравится, а они знают, что при большом «ура» или штык от них очень далеко, и следовательно, можно еще потешиться, иди солдатик, просто, забавляется.
Прапорщик потупился, заковырял палкою в угольях и предался размышлениям.
? -о говорил правду. Это характеристичное боевое «ура», которого теперь уж не слыхать ни дома, ни на поле, было усвоено только кавказскими войсками. Оно никогда не было продолжительное, и чем было оно короче – тем страшнее для врага. Короткое, отрывистое «ура» означало, что солдат уже стал лицом к лицу с неприятелем, уже сел ему на шею, и такого возгласа горцы, действительно, боялись, так как знали по опыту, что после него победы или удачи для них не бывает.
Еще была одна характеристическая черта у прежнего кавказского солдата: когда он видел, что ему приходится круто – никакое «ура», никакой возглас не слетали с его губ до тех пор, пока дела его пошли на поправку. Он дрался тогда молчаливо, словно статуя, и падал, молча, без разговоров, без жалоб, громкой мольбы или проклятий. Такое спокойствие в крайние минуты, такая сосредоточенность рисуют нам героя в полном смысле этого слова.
Прапорщик сказал правду: невдали, возле палатки Барятинского, стояла, полуосвещенная огнем костров, группа нескольких лиц, среди которых отчетливее других виднелась фигура полковника Рудановского, что-то рассказывавшего остальным вполголоса, но с выразительными жестами. В палатку входили и оттуда выходили какие-то фигуры, завернутые в башлыки и бурки. Наконец, вышел и Бата. Он подошел к начальнику штаба, о чем-то пошептался с ним и, отойдя в сторону, позвал к себе рукою какого-то милиционера, закутанного с ног до головы и, видимо, собравшегося в дорогу. Милиционер, державший в поводу свою лошадь, передал ее другому товарищу, находившемуся тут же, и удалился с Батою подальше от горевших у палатки костров. Там они разговаривали около десяти минут. Наконец, милиционер кивнул головою, вернулся к товарищу, оба сели на коней и тихо двинулись из лагеря в поле.
Бата подошел к группе.
– Отправил? спросил начальник штаба.
– Поехали.
– Доберутся ли благополучно?
Бата усмехнулся.
– Ручаюсь, проговорил он твердо, хотя не сразу.
