скачать книгу бесплатно
– Пойми, Сандро. Я не могу выпрашивать у неё любовь, как милостыню!
– Ну, тогда последуй мудрому совету незабвенного поэта:
Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей
И тем её вернее губим средь обольстительных сетей.
– Попробуй действовать по-другому, вместо обожания – равнодушие, холодностью – замени страсть. Это заденет её гордость и вызовет недоумение. В конце концов, женское любопытство и уязвлённое самолюбие вынудят её искать причину того, что заставило охладеть к ней даже не одного, а двух её страстных обожателей. Она сама станет искать твоего внимания, сделав тебя хозяином положения.
– Я не буду оспаривать авторитет Пушкина, в сердечных делах, Сандро, но он плохо закончил. К тому же, эта игра мне не по душе. Она непредсказуема, лицемерна и может затянуться надолго, а я не могу больше ждать! Сначала я ждал её выпуска из Смольного, потом ждал, когда ей исполнится двадцать лет.
– Зачем же нужно было так затягивать дело?
– Есть причина. Видишь ли. В её семье существует странное поверье, основанное на каком-то таинственном предсказании. Девушки из её рода не должны выходить замуж не достигнув двадцатилетнего возраста. Нарушение этого правила неизбежно приведёт к несчастью. И теперь я снова должен смиренно ждать, когда Гончаров окончательно разрушит моё долгожданное счастье.
Раевский, рывком осушил рюмку и продолжил.
– Иногда я ловлю себя на мысли, что готов на любые безрассудства, лишь бы этого не допустить. Кстати! Сейчас в столичном бомонде весьма популярен, какой-то
маг-предсказатель, некто мсье Жан. Он даже был принят во дворце государем. Едем к нему.
– Брось эти глупости, Владимир, Россия-матушка всегда была раем для проходимцев, а государь доверчив и простодушен, как дитя. Ты бы ещё Распутину в ноги поклонился или на Александровскую колонну вознёсся.
– Может быть ты и прав, Санлро, только, причём здесь колонна?
– А разве ты не знаешь, что существует поверье? Если поцеловать крыло ангела-хранителя Санкт-Петербурга и при этом загадать заветное желание, то оно непременно сбудется.
– Да, да припоминаю – задумчиво произнёс кавалергард – ещё в детстве об этой легенде мне рассказывала моя матушка. Спасибо, что напомнил.
– Постой, Владимир, надеюсь, ты не воспринял мои слова в серьёз? – глядя на задумавшегося друга, обеспокоился Щербаков.
– Да, да конечно – отрешённо отозвался Раевский.
– Если мне не послышалось, ты сегодня собирался напиться, как извозчик – поспешил отвлечь друга от навязчивых мыслей штабс-ротмистр – Офицерское собрание для этого не подходящее место, лучше всего это сделать у «Данона» или в «Медведе». Поедем, я составлю тебе компанию.
– Спасибо, Сандро, горе разделённое с другом – половина горя.
– Не стоит благодарности, просто любопытно взглянуть на процесс перевоплощения кавалергарда в извозчика. Впрочем, история знает и более экзотические примеры – король-олень, халиф-аист, барышня-крестьянка, наконец.
Этой ночью в Петербурге неожиданно ударил заморозок. Около трёх часов ночи, у крыльца Нарвского пожарного депо, остановилась коляска без пассажиров. Извозчик, имевший богатырское сложение, не спеша покинул своё сиденье и настойчиво затрезвонил в дверь дежурного помещения. Через минуту он проник внутрь, без труда преодолев сопротивление заспанного дежурного. Ночной визитёр имел странный вид. Несмотря на то, что он был одет как извозчик, в нём без труда можно было опознать офицера. Главным образом по сапогам со шпорами и шашке, выставляющейся из-под кафтана. Туманный взгляд холодных голубых глаз говорил о том, что пришелец мертвецки пьян. Непонятно и удивительно было то, что он, хоть и замедленно, но довольно уверенно передвигался без посторонней помощи. Вызвав дежурного начальника, он положил перед ним сторублёвую купюру и загадочно произнёс
– У меня к Вам срочное дело, милейший.
Прожжённый брандмейстер, оценив взглядом весомость аргумента, понимающе кивнул.
Через полчаса, на пустынную Дворцовую площадь, въехал пожарный автомобиль и затих у Александровской колонны, на вершине которой, в матовом свете луны, златокрылый ангел осенял крестом спящий Санкт-Петербург. Сидящие в машине, с минуту, прислушивались к тишине и всматривались в безжизненные окна Зимнего, осиротевшего с тех пор, как Российский государь перебрался в Александровский дворец, под охрану гвардии.
– Не робей, братцы! Вперёд, с богом! – подстегнул пожарных Раевский.
Привычная работа, к тому же щедро оплаченная, была исполнена с достойным уважения профессионализмом. И огромная раздвижная лестница Гесте, уперлась в вершину «Александрийского столпа», у подножия, удивлённо взирающих на людей, крылатого творения месье Монферрана.
– Спасибо, братцы – поблагодарил кавалергард и, перекрестившись, начал восхождение.
– Умом тронулся – вполголоса предположил дородный брандмайор и, опасливо осмотревшись по сторонам, тоже перекрестился. – Господи, пронеси! – прошептал он, глядя на растворяющуюся в темноте высоты фигуру Раевского.
Впрочем, в эти дни беспокойная, одуревшая от шальных денег столица, наводнённая дельцами, разгульными купцами и аферистами, видела немало безумств, порождённых и поощряемых плебейским девизом: «Любой каприз – за ваши деньги».
Через пять минут беспокойного ожидания брандмайор решился подать голос.
– Эй, мил человек!
Не дождавшись ответа, он повторил попытку.
– Эй, поспешай, однако!
Высота хранила нервирующее безмолвие. Снизу, конечно же, нельзя было увидеть, что Раевский, приникший к ангелу, в долгом благоговейном поцелуе, уже не мог оторвать от него свои губы, крепко прихваченные заморозком.
В это время, во внутреннем дворе Зимнего дворца, до сего момента сонного и безмолвного, проявилось настораживающее движение. Видимо часовой, некоторое время с интересом наблюдавший за происходящим, всё-таки решился побеспокоить караульного начальника. И старый прожжённый брандмайор нутром почувствовал едкий запах возможных неприятностей.
– Нет, милок, мы так не договаривались – вполголоса озвучил он свою мысль – Погоришь тут с тобой, только угли останутся. И, повысив голос, предупредил Раевского – Эй, наверху! Держись там шибче, мы вертаемся.
– Что рты то раззявили? Сымай лестницу! – прикрикнул он на своих подчинённых.
Пожарные вновь продемонстрировали завидный профессионализм и, вскоре их автомобиль исчез из вида кавалергарда, посылающего им вслед проклятия, с трудом шевеля ободранными, окровавленными губами.
Существует мнение, что безвыходных положений не бывает. Вряд ли, Раевский сейчас разделял это утверждение, потому что с высоты в двадцать саженей, не имея крыльев и помощи, благополучно спуститься было не возможно. Он с ужасом представил себе, какой скандал ожидает его с рассветом. Пьяный кавалергард – гордость и элита армии, оскверняет память героев Отечества 1812 года. Позор гвардии и посмешище столицы. По аналогии со словами императора Николая I – го, произнесёнными в день открытия Александровского монумента: « Монферран, Вы себя обессмертили!», можно было смело сказать: « Раевский, Вы себя обесчестили!».
В этот момент Владимир проснулся, к счастью, это был только сон. Он лежал на каком то диванчике, закинув обутые в сапоги ноги на подлокотник. Тяжёлые, беспокойные видения исчезли, но похмельная голова, мучительной болью, напомнила о изрядном количестве выпитого накануне. Князь с трудом заставил себя подняться, приняв сидячее положение. В полумраке комнаты, слегка разбавленном робким утренним светом, он осмотрелся. Судя по всему, это была гостиная. Тускло отливали серебром погоны мундира, висящего на спинке венского стула. Раевский встал и подошел к окну.
– Кажется, я в «Астории» – определил он по знакомому пейзажу за окном и задался вполне закономерным вопросом – Это сколько же я вчера выпил?
– Ведро, не меньше – прозвучал в голове злорадный ответ отравленного похмельем организма.
Мучимый жаждой, он взял со стола открытое шампанское и жадно приложился к горлышку. Живительный поток принёс облегчение. Осушая бутылку, Владимир замер, остановив удивлённо-встревоженный взгляд на женском полушубке, небрежно сброшенном на одно из кресел. Это означало, что вместе с ним в номере находилась женщина. С похолодевшим сердцем он распахнул дверь спальни, где в постели безмятежно спала полуобнажённая молодая девушка. Из груди кавалергарда вырвался приглушённый стон досады и сожаления. Он плотно прикрыл дверь спальни и снова присел на диванчик в гостиной, пытаясь восстановить в памяти картину недавних событий. В голове закружился пёстрый калейдоскоп лиц, мундиров, цветастых цыганских одежд и звуки разрывающих душу романсов.
– Боже милостивый, прости мне грехи мои вольные и невольные! – перекрестился Раевский в порыве нахлынувшего покаяния.
Нестерпимое чувство вины и жгучего стыда мгновенно вытеснили похмельные страдания.
– Как же я посмел допустить такую низость!? Днём просить руки любимой, а ночью проснуться в компании с первой встречной! Проклятье! Как же я мог!? – засвербел в голове банальный до пошлости вопрос.
Однако, в процессе душевного самобичевания, злосчастный вопрос, «Как же я мог?» неизбежно породил другой, ставящий под сомнение первый, « А мог ли я, вообще?»
– Вернее всего – нет! Конечно же – нет!
Утешительная мысль ненадолго подсластила горечь раскаяния, но не избавила от реальности, рассыпавшей по подушке тёмные волнистые волосы.
Душевные раны и угрызения совести заставили Раевского искать уединения. Взяв в полку десятидневный отпуск, он уехал в Покровское.
Родовое именье, находилось в тридцати верстах от столицы, в окружении прекрасного соснового бора за которым начинался густой, почти девственный лес. Первым его распоряжением управляющему, выбежавшему встречать барина, было
– Водки!
Впрочем, последующие три дня, это было, чуть ли не единственное слово, которое от него слышали. Для домочадцев начались беспокойные дни. Время от времени, усадьба вздрагивала от отборной брани, револьверной пальбы и звуков разбивающегося об стену хрусталя. Засыпать удавалось только глубокой ночью, когда бравурные военные песни сменялись унылыми романсами и аккомпанемент гитары становился более душевным и страдающим.
– Хандрит барин – сочувственно перешёптывалась прислуга – видимо не ладно, в столице-то.
Справедливости ради, надо сказать, что хандрил Раевский редко, но уж если случалось, то отдавался этому занятию целиком, вкладывая в него всю тоску и боль своей необъятной души.
На четвёртый день сумрачного отшельничества барин проявил первый интерес к окружающей действительности.
– Скажи, Филиппыч – обратился он к управляющему именьем – зверь, какой- то в лесу, сейчас имеется?
– Как ни быть, Ваше сиятельство, на то он и лес. Впрочем, здесь у нас медведь балует. Рано с зимовки поднялся, видимо потревожил кто-то или жира не нагулял, чтобы до срока дотянуть. Набедокурит, леший, и назад в лес.
– Вот, это кстати! – оживился Владимир – Что же ты мне раньше не сказал, голова садовая? Охота от хандры, первейшее лекарство.
– Что верно, то верно, Ваше сиятельство – поддержал его управляющий – всё же лучше, чем впустую палить. Я живо мужиков снаряжу в подмогу.
– Не надо – остановил его кавалергард – один пойду.
– Как же один-то, барин? Зверь суровый, голодный, опаски требует.
– Не горюй, Филипыч. Собери-ка, лучше, мне еды с собой, а к вечеру баньку готовь, да по жарче.
Сборы на охоту не заняли много времени. Проводив взглядом Раевского, управляющий облегчённо вздохнул.
– Ступай с богом, барин. Зверь для тебя сейчас самая подходящая компания. Для людей-то ты точно опасен.
Спустя полчаса на лесной дороге остановился санный возок. Бородатый возничий поправил съехавшую на брови шапку и махнул рукавицей в глубь леса.
– Вон за тем болотом, барин, и зачинай искать. А там уж, как бог даст.
Обернувшись, он потрепал по холке, сидевшего в санях крупного пса.
– Амур, кабель матёрый, с таким зверя поднять, дело не мудрёное. Только думается мне, что ушёл он уже.
– Ничего, Егорыч, от меня не уйдёт – отозвался Раевский, покидая сани. – Держи целковый за труды.
– Благодарствую, барин! Помогай Вам бог!
Весенний лес, с проблесками мартовского солнца, благотворно повлиял на Владимира, наделив его бодростью и оптимизмом. Он резво шагал за Амуром, уверенно взявшим старый подтаявший след медведя. Охотничий кураж вытеснил из головы мрачные мысли, азарт поиска, преследования, ожидания встречи с сильным и опасным противником. К тому же он, почему то, вспомнил эпизод из романа «Война и мир», когда на балу Андрей Болконский впервые увидел Наталью Ростову и загадал, что она станет его женой. Это нечаянное воспоминание зародило в голове кавалергарда наивное мистическое предубеждение, воплотившее все его переживания и неудачи в образ голодного лесного зверя. И он, подобно Болконскому, загадал, что если убьёт медведя, то Софи станет его женой. С этой минуты бурый хозяин леса был приговорён. Его жизнь стала ставкой кавалергарда в игре с капризной Фортуной.
Но охотничья удача не спешила улыбаться Раевскому. День пролетел быстро и уже клонился к закату, когда Амур на мгновение замер и рванулся вперёд, скрывшись из виду за густым ельником. Владимир напрягся и осторожно пошёл вперёд, держа карабин наготове. Не прошло и минуты, когда он услышал выстрел и жалобный визг собаки. Продвигаясь на звук, он вскоре увидел человека с ружьём, склонившегося над телом пса.
– Мать честная, никак собака! – с досадой произнёс человек и опасливо вскинул ружьё, увидев приближающегося незнакомца.
Раевский с ходу отмахнулся от направленного на него ствола и, ударом в лицо, сбил внезапного стрелка с ног. Опустившись на колени, он положил ладонь на тёплое тело пса. Амур уже не дышал. Из его груди сочилась на снег алая струйка тёплой парной крови. Кавалергард нежно погладил голову собаки, успевшей пробудить в нём дружескую привязанность, и поднялся, ощутив в душе непривычное чувство жалости и привычное чувство злости. Одним рывком он поставил убийцу на ноги и тряхнул его так, что у бедняги чуть не оторвалась голова.
– Что ты наделал, скотина безмозглая?! Такого пса загубил! Я же из тебя сейчас душу вытряхну! – зашипел Владимир, с трудом сдерживая привычное чувство.
Человек пришёл в себя и, размазав по рыжей бороде кровь, сделал попытку призвать его к благоразумию.
– Да уймись ты, леший. Без того в ушах звон стоит, как в Троицу на колокольне.
Раевский снова встряхнул его и искренне посоветовал.
– Ты лучше моли бога, душегуб, чтобы тебя самого отпевать не пришлось!
Судя по всему, совет подействовал, и мужик проявил смирение.
– Не губи, мил человек, сделай милость! Мне нынче сгинуть никак нельзя. Дома детушек трое, да баба хворая. А за пса извиняй, бес попутал. Я же его за волка принял, вот и пальнул с испугу.
В голосе человека прозвучало искреннее раскаяние и Раевский, нервно вздохнув, оттолкнул его от себя.
– Откуда ты только взялся на мою голову?
– Из Ольховки я, плотник тамошний, Сучков Иван – отозвался селянин, поднимая слетевшую с головы шапку.– Ежели тебе надобность какая будет, пособлю с дорогой душой.
Раевский отклонил предложение, взглядом подыскивая место, где лучше похоронить собаку.
– А ты сам то, кто будешь? – проявил интерес плотник – По виду, так из господ вроде?
– Не важно, Ты мне лучше скажи, медведя нынче в лесу не встречал?
– Упаси Боже! – перекрестился Сучков – А ты, никак его ищешь?
– Искал его, а нашёл тебя, лиходея – огрызнулся Раевский.
– Извиняй, мил человек, моя вина, признаю. Только как же ты теперь управишься? Без хорошего пса бурого не взять. Вертаться тебе надо. Может быть, со мной в Ольховку? Здесь недалече, вёрст пяток будет.
– Ладно, Сучков, ступай – махнул рукой Раевский – да смотри в оба, зверь, где то здесь гуляет. Не зря же меня Амур сюда вывел.
– Отчаянный ты, барин. Ну, как знаешь, Извиняй, ещё раз, бог тебе в помощь.
Оставшись один, Владимир расчистил от снега место у основания гранитного валуна и перенёс туда тело Амура. Накрыв его ветками, он стал подыскивать подходящие по размеру камни и закладывать ими могилу. Не смотря на утрату, Раевский не собирался отказываться от своих планов. Отступить, значило сдаться, спасовать, расписаться в бессилии. Поступок не мыслимый для русского кавалергарда.
– Всё правильно – подумал он – судьба внесла справедливость в этот поединок, уравняв шансы противников. Теперь всё по-честному, один на один.
Он уже закончил свою работу, когда услышал отдалённый выстрел, донёсшийся с той стороны, куда направился Сучков. Выстрел мог означать одно, селянин встретил зверя.
– Не дай тебе бог, убить моего медведя – вполголоса произнёс кавалергард, срываясь с места.
Шагая по следам плотника, он беспокоился за жизнь зверя больше, чем за охотника, и вскоре главное его опасение развеялось, заставив почувствовать угрызения совести и мерзкий озноб на вспаренной от ходьбы спине. На пожухлом снегу лежало изувеченное тело Сучкова. Окровавленная голова, неестественно загнутая, была сорвана с шейных позвонков. Раевский опасливо осмотрелся и, cняв шапку, перекрестился.
– Прими, Господи, душу раба твоего, Ивана – и уже надев шапку, добавил – а о теле и сиротах я позабочусь сам.
Когтистые следы крупного медведя были ещё различимы в наступающих сумерках. Небольшие пятна крови и ровный шаг говорили о том, что зверь ранен, но не серьёзно, и от этого, ещё более опасен. Предельно сосредоточившись, Раевский шёл по следу, пока позволяла видимость. В конце концов, он был вынужден позаботиться о ночлеге, и остановился у массивной гранитной глыбы. Устроив себе подстилку из елового лапника, он разместился на пологой вершине большого камня. Но о сне не могло быть и речи, органы чувств обострённо воспринимали малейшее проявление жизни в окружающей темноте. Постепенно, относительная безопасность позволила немного расслабить нервы, и перед глазами всплыло обезображенное тело Сучкова и вспомнились его слова: «… детушек трое, да баба хворая». Владимир ещё раз дал себе слово позаботиться о семье погибшего.
