скачать книгу бесплатно
В соответствии с несколько иной классификационной схемой, которую предложили Грин и Каплан, Лауру можно было бы идентифицировать как человека, совершившего «бесконтактное преступление», в ходе которого женщины принудительно вовлекают детей в совершение сексуальных действий со взрослым, обычно мужчиной-сообщником, или позволяют соучастнику приставать к ребенку в своем присутствии. Их исследование показало, что по сравнению с контрольной группой женщин-заключенных, не совершавших преступлений сексуального характера, находящиеся в заключении растлительницы несовершеннолетних имели как большее количество психиатрических отклонений, так и большее количество случаев физического и сексуального насилия в своем детстве (Green, Kaplan, 1994). Это наглядно видно на примере Лауры, которая подвергалась физическому насилию в семье, хотя сексуальное насилие над ней было совершено сожителем матери, а не членом семьи. Лаура была убеждена, что ее мать знала о происходящем, однако не смогла остановить его; точно так же сама Лаура впоследствии позволяла детям подвергаться сексуальному насилию и поощряла их к этому – как посредством фотосъемки происходившего, так и во время генитального контакта детей с ее мужем.
Лаура принимала активное участие в побуждении детей покинуть свои дома и участвовать в действиях, носящих сексуально-насильственный характер. К тому же ее собственный детский опыт и возникшие в результате пережитого в ранние годы представления о том, что действия сексуального характера между детьми и взрослыми обладают качествами привязанности, комфорта и возбуждения, сформировали ее собственное желание принимать участие в сексуальных взаимоотношениях с детьми. Лаура отождествляла себя исключительно с детьми и демонстрировала высокий уровень эмоциональной конгруэнтности, т. е. она чувствовала, что могла сопереживать детям и относиться к ним значительно лучше, чем к взрослым, рядом с которыми она чувствовала себя неадекватной и неуклюжей. Вуайеризм Лауры был очевиден в те моменты, когда она поощряла детей позировать для порнографических фотографий. Лаура отрицала свое собственное возбуждение, позволяя мужу выражать желание вместо себя, что позволяло ей сохранять контроль над ощущениями сексуального возбуждения и отказаться от ответственности за них.
Матери, которые совершают насилие в отношении своих детей, относятся к ним как к своим нарциссическим расширениям и совершают над ними насилие в извращенной попытке избавить себя от глубинных чувств собственной неадекватности, вины и угнетенности. Сексуальное взаимодействие обеспечивает временное освобождение от этих чувств, избавление от ненависти к себе и ощущения несчастья, но после эйфории изначальная депрессия и чувство вины возвращаются, и таким образом устанавливается порочный круг. Вина усиливает депрессию, которая, в свою очередь, вызывает большую потребность убежать от мощных негативных чувств. Сексуальные фантазии становятся средством облегчения от негативных чувств и достижения комфорта. Желание действовать по сценарию фантазии постепенно увеличивается, и с его воплощением в жизнь в какой-то момент критически важная граница между мыслями и действиями рушится, мать становится активно действующим лицом, совершающим сексуальное насилие над своим ребенком. Вэллдон рассказывает об этом цикле в своем описании женщины-насильника:
Клинически женщина-насильник демонстрирует перверсию «материнского инстинкта», в рамках которой она, в моменты стресса, испытывает сильные физические ощущения, включая сексуальное влечение к детям, ее собственным и/или чужим. Она пытается не позволить мысли перейти в действие, поскольку знает, что такое поведение неправильно, но сильное побуждение физически и/или сексуально атаковать объект ее желания/ненависти оказывается непреодолимым, и, соответственно, женщина ему поддается. При совершении действия возникает чувство восторга и освобождения от сексуального возбуждения, но эти чувства немедленно заменяются чувствами стыда, отвращения к себе и подавленности».
(Welldon, 1996, p. 178)
Для того чтобы понять корни первертного материнства, критически важно исследовать собственный опыт матери, опыт получения ею заботы в детстве. Передача первертных паттернов воспитания между поколениями – феномен, имеющий большое значение, о чем уже было рассказано в главе 1. Однако важно отметить, что совершение людьми, подвергавшимися жестокости в прошлом, насильственных действий в отношении других отнюдь не неизбежно, и внимание должно быть уделено тому, как именно можно прервать этот цикл. Тем не менее повторение подобных паттернов четко прослеживается в историях женщин, поступающих в судебную амбулаторную клинику в связи с выдвинутыми против них обвинениями как в совершении актов сексуального или физического насилия в отношении детей, так и в том, что они не защитили детей от подобных злоупотреблений. Эти женщины могут формировать отношения с мужчинами, склонными к проявлению сексуального и физического насилия, и стать частью инцестуозных и хаотических семей, в которых границы между детьми и взрослыми отсутствуют или извращены самым драматическим образом. Сексуальное насилие, совершаемое родителями в отношении своих детей, вторя их собственному опыту пережитого в детстве насилия, может стать нормой в таких небезопасных семьях. Подобное показано в приведенном ниже материале клинического случая.
Клинический случай
Моника: насилие со стороны 62-летней женщины
Монику направили для оценки риска, который она представляла для своей внучки, первого ребенка младшей дочери. Моника совершала насильственные действия сексуального характера в отношении своей дочери в контексте жестокого сексуального насилия, включавшего инцест, который происходил в семье в целом. Все десять детей были вовлечены в сексуальные взаимодействия друг с другом, со своими родителями и с двумя квартирантами среднего возраста. Монике было предъявлено обвинение по двум эпизодам посягательств непристойного характера, совершенных ею в отношении двух младших девочек, которых она подвергла пенетрации с помощью пальцев и чьи груди она ласкала. Ей также было предъявлено обвинение в посягательстве в отношении младшего сына, чей пенис она трогала в попытках мастурбировать ему.
На интервью она была робкой, ее речь была заметно нарушена, к тому же у нее была так называемая «волчья пасть». Она расплакалась, когда речь зашла о том, что она может потерять возможность общаться со своей внучкой, но, казалось, ее совершенно не беспокоила перспектива не иметь никаких взаимоотношений с кем-либо из ее детей. Все дети, по-видимому, отреклись от нее и в дальнейшем способствовали разоблачению постоянно происходившего в семье глубоко извращенного насилия, которое включало в себя демонстрацию детям жесткой порнографии.
Мое первое знакомство с этой семьей произошло через одного из старших сыновей, которого, начиная с его семилетнего возраста, били и насиловали трое его старших сводных братьев и квартирант. Впоследствии, в возрасте 15 лет, он сам совершил посягательство на трехлетнюю девочку и в дальнейшем активно совершал насильственные действия в отношении своих младших сестер, вступая с ними в половую связь, – когда это началось, самой младшей из них было шесть лет. Он попал ко мне для оценки его состояния в возрасте 19 лет, сразу после его освобождения из-под стражи, в то время как его 18-летняя партнерша ожидала их первенца. Он был приговорен к заключению в связи с совершенным им непристойным посягательством, и в тюрьме им было совершено несколько серьезных суицидальных попыток. В связи с его противоправными действиями сексуального характера он был направлен на терапию, и я наблюдала его примерно девять месяцев, в течение которых он поведал мне подробности своего детства, в том числе и то, в какой мере его мать посягала на него в сексуальном плане. Она приходила в его спальню по ночам и ласкала его пенис до тех пор, пока не наступала эрекция, и иногда мастурбировала ему до получения им оргазма. У него также были яркие воспоминания о жестокости и садизме, с которыми его старшие сводные братья подвергали его анальному сексу, зачастую на глазах у его родителей и других братьев и сестер. С ним самим и с его младшими братьями старшие совершали анальное половое сношение, а после этого побуждали их совершить половой акт с их младшими сестрами. Обо всех этих насильственных действиях было известно всем в их семье и, как правило, происходили они в местах общего пользования. В домашнем обиходе часто использовались материалы, относящиеся к жесткой порнографии, в том числе детская порнография с участием животных, а также видео, на которых в групповом сексе принимают участие дети и взрослые.
Эта семья была одной из самых абьюзивных, садистичных и ненормальных из тех, что я когда-либо наблюдала, и осознание масштабов насильственного обращения и жестокости, происходивших в ней, было трудно вынести. Возможно, наиболее удручающей была явная иллюстрация передачи паттернов насилия от поколения к поколению на примере того, как братья насиловали сестер под руководством своих родителей и старших сиблингов. Насилие часто включало в себя проявления садизма, такие как нападки на жертв. Характерным примером проявлений садизма и тех унижений, которым в этой семье подвергались жертвы, было то, как сводные братья заставляли младших детей пить их мочу. Мать, оценку состояния которой меня попросили провести, не только была осведомлена об этих крайних, практически невероятных формах проявления насилия в ее семье, но и принимала в них активное участие, черпая как эмоциональное, так и сексуальное удовлетворение в контроле и власти, которые она распространяла на этих крайне неблагополучных детей с искаженной психикой.
Самая младшая дочь Моники, когда ей было десять лет, описала в заявлении в полицию свой опыт насилия со стороны матери. Наименьшая форма злоупотребления заключалась в том, что мать заставляла дочь мыть себя в ванне, в том числе мыть ей грудь. Это происходило, по-видимому, после обычного мытья дочери с Моникой. В перверсии своей материнской роли Моника приказывала девочкам мыть ее грудь, а затем посыпать ее тальком. Это злоупотребление носило характер инфантильности и отчаяния, как будто Моника просила своих маленьких дочерей предоставить ей некий физический контакт, которого она была лишена в своем младенчестве. В ходе таких актов насилия проявлялась депривация и печаль, в то же время в них демонстрировалось полное пренебрежение чувствами девочек, которые использовались в качестве объектов для удовлетворения матери. Она запретила девочкам рассказывать социальным работникам, посещавшим семью, о любых проявлениях сексуального насилия, которым они ежедневно подвергались со стороны своих братьев, сестер и самой Моники.
Другая ее дочь, которой на тот момент было 12 лет и которая являлась второй основной пострадавшей от этого насилия, подтвердила, что ее также заставляли мыть и ласкать грудь матери, а также добавила, что мать могла растирать ее гениталии, а также гениталии ее сестры. Она описала, как Моника могла войти в их общую спальню и спросить, болят ли у них влагалища, что свидетельствовало о ее полной осведомленности о той степени сексуального насилия, которому подвергали девочек другие члены семьи. Этот вопрос также представляется извращенной пародией на обычную материнскую заботу. Если девочки говорили «да», поскольку часто бывало именно так, она грубо вводила пальцы им во влагалище и втирала туда тальк. Девочка охарактеризовала данные действия как «грубые» и «болезненные». Ее заявление очень тяжело читать, особенно тот момент, где она говорит: «Когда мама заканчивала с этим, она обычно велела никому об этом не рассказывать, в противном случае она грозила выгнать меня». В заявлениях детей ярко описаны угрозы, боль, смятение и страх, которые были частью опыта сексуального насилия.
К сожалению, многие уголовные расследования против братьев и сестер были прекращены в силу трудностей со сбором свидетельств некоторых других детей, вовлеченных в это насилие. Поэтому было важно, чтобы установление фактов о сексуальном насилии выполнялись хотя бы в гражданском суде. По делу, возбужденному службой опеки относительно пятерых детей из этой семьи, судья в своем выступлении заявил: «Столь многое из этого практически неслыханно, что я вновь и вновь напоминаю себе об осторожности и бдительности, но, как бы часто я ни давал себе подобных предостережений, я вынужден заключить, основываясь не только на „балансе вероятностей“, но и с определенной печальной и пугающей уверенностью, что дети в этой семье подвергались тому сексуальному насилию, о котором идет речь… Они подвергались сексуальному насилию со стороны членов семьи в таком масштабе и в течение такого длительного времени, что даже те, кто не принимал активного участия в этом насилии, должны были знать об этом, однако не могли защитить младших детей, которые являлись членами их собственной семьи».
Хотя изначально было удивительно, как вообще мог ставиться вопрос о том, представляет ли Моника опасность для своих детей, тем не менее запрос на оценку ее состояния выявил, насколько сложно участие Моники в сексуальном насилии над ее детьми осмыслялось и принималось к сведению специалистами, задействованными в процессе. Это просто не укладывалось в голове, думать об этом было нестерпимо. Ее внешний облик пожилой, немощной женщины, ее собственная психологическая уязвимость и тот факт, что она была бабушкой младенца, казалось, закрывали собой тот факт, что она была еще и преступницей, признанной виновной в совершении противоправного деяния, указанного в Приложении 1 Закона о детях и молодежи Великобритании. В своем докладе в суде я повторно озвучила ключевые факты по делу и заявления, сделанные в отношении систематических насильственных действий сексуального характера, совершавшихся Моникой в отношении своих детей, настоятельно подчеркивая ту опасность, которую она представляла для любого ребенка, вступавшего с ней в контакт. План местных властей по опеке, в котором был предусмотрен запрет Монике контактировать с внучкой, был в конечном итоге принят.
Тот факт, что мать ребенка, девушка, которой на момент ее первого обращения в полицию было 12 лет и которая сама была одной из наиболее пострадавших жертв насилия в этой семье, может сама представлять риск совершения сексуального насилия в отношении своего ребенка, также был важным вопросом для рассмотрения. И его следовало довести до сведения социальных работников, задействованных в этом удручающем деле. Степень травматической сексуализации и насилия в этой семье создала значительный риск того, что насилие будет по-прежнему передаваться от одного поколения к другому.
Каплан описывает связь между стратегиями женщины-перверта и социальными представлениями, определяющими то, как ее поведение будет понято: «Обман настолько важен для перверсии, что если мы не обнажим скрытую от нас ложь, нас сразу же обманут» (Kaplan, 1991, p. 9). Вопрос обмана, включая самообман, крайне важен, поскольку в значительной степени влияет на признание преступниками своей ответственности за совершение сексуального насилия в отношении детей, а также склонность к обману снижает шансы на участие в терапии. Проблема отрицания среди преступников мужского пола, для которых существуют качественно разработанные программы терапии, была описана клиницистами, и это описание в равной мере может быть применено и в отношении женщин-преступниц, совершивших сексуальное преступление (Beckett, 1994).
В приведенном ниже в качестве иллюстрации случае из практики описывается то, насколько трудно бывает противостоять отрицанию женщинами-преступницами своих деяний, особенно в ходе разбирательств, инициированных службой опеки, когда решается, где и с кем будет размещен в итоге ребенок, и когда появляются те мощные чувства, возникающие в результате контрпереноса, которые могут оказывать воздействие на способность терапевта сохранять вовлеченность в происходящее с клиентом. Неимоверное чувство стыда, связанное с насилием со стороны матерей по отношению к детям, является бременем как для жертв материнского сексуального насилия, так и для самих женщин, его совершивших, поскольку это преступление, вероятно, считается самым извращенным и неприемлемым для других, являясь прямым вызовом заветным представлениям о материнстве. Возможное влечение матерей к своим детям, даже к сыновьям-подросткам, по-прежнему является темой, в высшей степени запретной для обсуждения, и возможность сексуального контакта обычно признается только в том случае, если женщина, как Иокаста, не осознает, что она фактически совершает инцест.
Клинический случай
Эллисон: материнское сексуальное насилие и обман
Эллисон, 39-летняя женщина, была направлена в амбулаторное отделение для оценки ее пригодности к психотерапии, которая требовалась ей в связи с жалобами на депрессивные переживания. Незадолго до этого в результате судебных слушаний она была лишена права опеки над своей дочерью Самантой. Запрос местных властей о передаче Саманты под опеку был удовлетворен, а в составленном ими плане опеки конечной целью определялось удочерение девочки. Пятью годами ранее Эллисон добровольно передала свою шестилетнюю дочь Дженнифер в службу опеки при местных властях, поскольку она чувствовала себя неспособной справляться с дочерью. Эта девочка дала развернутое свидетельство того, что Эллисон совершала с ней насильственные действия сексуального характера, что впоследствии привело к тому, что ребенка направили на размещение при органах опеки на длительный срок с полной передачей прав опеки. Эллисон отрицала обвинения в совершении сексуального насилия, однако признала, что отвергала свою дочь и пренебрегала ее потребностями. На момент прохождения процедуры оценки Эллисон проживала одна со своим 13-летним сыном Люком, права опеки над которым передаче не подлежали.
Эллисон была тревожной женщиной средних лет, очень настороженно относящейся к перспективе посещения амбулаторной клиники, в прошлом у нее был неудачный опыт взаимодействия с психологами, один из которых обследовал ее на предмет способности осуществлять уход за детьми в рамках слушания дела Дженнифер и который заключил, что Эллисон представляла для детей опасность. Эллисон сочла это заключение обидным и глубоко несправедливым, выражала по этому поводу злость, а также указывала на очевидные фактические несоответствия в отчете, представленном суду. Однако по задокументированным свидетельствам по тому делу было выявлено, что Эллисон имела обыкновение менять фактические данные без каких-либо очевидных причин, что приводило к противоречивым и недостоверным утверждениям с ее стороны даже о таких очевидных фактах, как дата рождения и адрес проживания. Она признавала, что иногда забывала некоторые вещи и находила свою ситуацию запутанной и ошарашивающей настолько, что она не всегда понимала «что происходит». Ее отвлеченная и нервная манера держаться передавала хаотичный и подавляющий характер ее образа жизни, а также выявляла ее дезорганизованную личность, раскрывая неустойчивое восприятие ею самой себя и окружающей среды. Эллисон решительно не соглашалась с наблюдениями детских психологов, которые всесторонне оценили Дженнифер и пришли к выводу о высокой вероятности того, что девочка подвергалась насилию со стороны матери. Детские психологи нашли ее слова весьма правдоподобными в свете многочисленных последовательных заявлений и степени тех психических нарушений, признаки которых она проявляла. Дженнифер предпринимала попытки суицида и наглядно описывала опыт материнского насилия, который она пережила.
Описание Дженнифер сексуального насилия, совершавшегося ее матерью, было последовательным, подробным и понятным. Она описала крайне извращенное поведение. Так, Дженнифер сообщила, что Эллисон раскрашивала свои половые органы и область сосков перед совершением сексуального насилия. Также было сказано, что мать заставляла Дженнифер заниматься с собой оральным сексом, проникать в свое влагалище при помощи пальцев и других предметов. Дженнифер сообщила, что такое злоупотребление происходило часто, иногда до трех – четырех раз в неделю, и что ее мать также применяла к ней физическое насилие. Брат Дженнифер, Люк, сказал социальному работнику, что его мать «делала грубые вещи» с его сестрой, но попросил не говорить о своих словах матери. Дженнифер проявила необычно беспокойное и сексуально окрашенное поведение в школе, что в конечном счете и привело ее в службу опеки при местных властях, тем более, что ее мать находила «невозможным» справиться с ней. Дженнифер постоянно демонстрировала сексуально окрашенное поведение с другими детьми, включая Люка, с которым ее видели целующейся и обнимающейся «по-взрослому», что она объясняла тем, что просто «чмокнула его».
Во время своего первого пребывания у опекунов Дженнифер впервые сделала серьезные заявления о сексуальном насилии со стороны своей матери. Дженнифер доставила большие неприятности своим опекунам из-за своего сексуально расторможенного и агрессивного поведения, особенно в отношении младшей приемной сестры. Эллисон объяснила заявления Дженнифер тем, что та злилась на нее за то, что была отвергнута. Вскоре после того, как ее взяли в приемную семью, Дженнифер встала посреди дороги, задрала юбку, спустила трусики и заявила, что «ждет, когда приедет машина». Похоже, это была очень сексуализированная попытка самоубийства, свидетельствующая, что девочка чувствовала себя вещью, никчемной и полностью отчаявшейся. Эллисон же сообщила, что это было показателем того, насколько отвергнутой почувствовала себя Дженнифер, когда ее поместили под опеку. Мать возмущалась, зачем бы ей понадобилось отдавать дочь органам опеки, если она якобы хотела злоупотреблять ею, и пришла в ярость, когда я сделала предположение, что родители могут признавать, что их дети могут быть в опасности, находясь дома.
Эллисон призналась, что и сама когда-то подвергалась сексуальному насилию со стороны старшей сестры. Она сильно огорчилась и рассердилась на мои слова, когда я предположила, что она, возможно, хотела защитить Дженнифер от того, что испытала сама и что ее здоровая часть хотела, чтобы ребенка поместили подальше от опасности. Было очевидно, что Эллисон гораздо легче было обсуждать свой опыт сексуального насилия, нежели собственные фантазии и действия сексуального и насильственного характера. Эллисон была склонна перекладывать ответственность за отклонения в поведении Дженнифер, такие как воровство и драка, на саму девочку, описывая ее как «хитрую», «манипулятора», «пройдоху» и «требующую внимания».
Воссоздать четкую историю жизни Эллисон на текущий момент и согласованную картину последних событий было очень трудно. Она жила во множестве мест, часто и импульсивно переезжая в связи с разрывом сексуальных отношений с мужчинами. Она путалась в местах и сроках переездов, предоставила противоречивую информацию о своем текущем месте проживания, сказав, что она переехала и при этом дав мне свой предыдущий адрес – только для того, чтобы потом обвинить меня в некорректном упоминании ее адреса в моем отчете для суда. Она сообщила, что в последние годы не употребляла наркотики, однако регулярно употребляла марихуану, а эпизодически – и более тяжелые наркотики, включая экстази и кокаин. Она описала общие чувства подавленности, обиды, безнадежности и глубокой несправедливости, в частности по поводу того, что ее расценили как потенциальную сексуальную угрозу для ее маленькой дочери. Было непохоже, чтобы она возражала против того, чтобы жить отдельно от Дженнифер, также она не выказывала обеспокоенности ее судьбой, сосредоточившись вместо этого на своем собственном чувстве несправедливости и на том, что ей необходимо быть со своим младшим ребенком.
В ходе первого интервью выяснилось, что Эллисон в детстве предала огласке факт сексуального насилия со стороны ее сестры Рэйчел. Эллисон было шесть лет, а ее сестре одиннадцать, когда Рэйчел начала принуждать ее выполнять в отношении себя сексуальные действия орального характера, а также проникать в нее пальцами. Рэйчел использовала физическую силу, иногда привязывая ее к кровати. Эллисон была самой младшей из троих девочек. Ее биологический отец бросил ее мать еще до рождения Эллисон, и она никогда его не видела. Когда Эллисон исполнилось восемь лет, ее мать снова вышла замуж после серии коротких отношений с разными мужчинами, один из которых однажды осуществил сексуальное посягательство в отношении Эллисон. Ее мать по характеру была депрессивной женщиной с взрывным темпераментом, которая часто набрасывалась на своих детей с любым доступным предметом в руках, в том числе, как это было в одном очень пугающем случае, с кочергой. Она не смогла обеспечить адекватную защиту Эллисон, в результате чего сексуальное насилие над той со стороны сестры продолжалось в течение нескольких лет, пока ей не исполнилось десять. И все это, очевидно, оставалось незамеченным.
Эллисон четко помнила сексуальное насилие и «угощения», которые она получала после того, как принимала участие в сексуальном взаимодействии. Она казалась явно расстроенной, когда рассказывала мне эти подробности. Хотя Эллисон заявила, что теперь ненавидит свою старшую сестру, она неоднократно оставляла Дженнифер под присмотром Рэйчел, не заботясь о вероятности того, что сестра также может злоупотреблять ее дочерью. Когда Эллисон спросили о такой возможности в интервью, она выразила очень мало эмоций и не проявила никаких сожалений по поводу своего решения. Эллисон поддерживала контакт со своей сестрой уже во взрослой жизни, и при этом не виделась со своими родителями и средней сестрой, которую называла «пустое место».
Эллисон стало легче рассматривать своего сына Люка как отдельного человека, что помогло ей психологически отвлечься от переживаний о дочери. Для Эллисон казалось возможным дифференцировать себя и Люка, вероятно, потому, что рождение его на свет и процесс его воспитания не пробуждали в ней каких-либо чувств и воспоминаний о ее собственных отношениях с матерью и сестрой, воспринимавшихся как властные фигуры. Люку дозволялась определенная степень индивидуации, хотя я постоянно держала в голове мысль о том, что, возможно, Эллисон сексуально провоцировала и запутывала своего сына, даже если фактически она не привлекала его к инцестуозной связи. Эллисон говорила о Люке с точки зрения его способности заботиться о ней и защищать ее, что отражало ее полностью искаженное представление о границах и указывало на глубину ее собственной зависимости и эгоцентризма.
Примечательно, что специалисты органов опеки не рассматривали возможные риски проживания с матерью для Люка, несмотря на его нарушенное и сексуально окрашенное поведение в школе и некоторые признаки того, что он, возможно, был вовлечен в сексуальное насилие над Дженнифер. Опеке казалось немыслимым, чтобы мальчик (впоследствии подросток) подвергался риску сексуального насилия со стороны своей матери, хотя его сестра и высказывала явные обвинения в серьезном сексуальном, физическом и моральном насилии.
Хотя уголовное дело по заявлениям о сексуальном насилии и злоупотреблениях не было открыто, судья по гражданским вопросам, который вел дело Дженнифер, сделал на основании изученных фактов вывод, что Эллисон совершила в отношении своей дочери сексуальное насилие. Частично это было основано на свидетельствах нескольких специалистов по защите детей, которые наблюдали Дженнифер, а также на основании свидетельства судебного клинического психолога, который производил оценку состояния Эллисон и подготовил отчет для суда. Судья определил, что Эллисон была женщиной, представлявшей опасность для детей, находящихся на ее попечении, поскольку мало заботилась об их эмоциональном и физическом благополучии, а также он описывал сексуальное насилие, совершенное Эллисон, и ее отказ от Дженнифер как проявление «бессердечного пренебрежения ее интересами».
Эллисон присутствовала на трех диагностических встречах, предложенных ей, но отклонила возможность получать психологическую поддержку из-за моих связей с судебными службами, заявив, что она не преступница, а просто подавлена, поскольку «потеряла» двоих детей, а также потому, что в детстве она была жертвой сексуального насилия со стороны своей сестры. Она чувствовала себя «обвиняемой» и что «все против нее». Тот факт, что, встречи со мной подразумевали исследование ее отношений с Дженнифер, сексуальных аспектов ее материнства, ее глубокой идентификации со своей дочерью и трудности в установлении четких границ между детьми и взрослыми, воспринимался Эллисон очень настороженно и с испугом. Она жаловалась, что «на самом деле я ее не слушала» и что она чувствовала себя совершенно изолированной и беспомощной. Она непреклонно отказывалась признавать ту ненависть, которую испытывала к своей дочери, а также ту враждебность, с которой с ней обращалась. В конечном счете Эллисон была лишена права опеки над дочерью, которая стала предметом заботы службы опеки и была передана на удочерение. Вновь столкнувшись с лишением права опеки, что заставляло ее чувствовать ярость, ощущение, будто ее ограбили, Эллисон больше не продвигалась вперед в признании своих собственных сексуальных нарушений и склонности к насильственному поведению.
Интенсивные чувства, возникавшие у меня в результате контрпереноса, затрудняли сохранение терапевтически нейтральной позиции по отношению к Эллисон из-за глубины ее отрицания и жестокости по отношению к дочери. Я понимала, что жестокость была ей нужна, чтобы справиться с ее собственными разрушительными импульсами, направленными на саму себя и на ее неспособную защитить мать. Я задавалась вопросом, могла ли Эллисон лгать компульсивно по поводу каких-то, возможно, незначительных вопросов, чтобы создать отдельное чувство собственной идентичности и убедить себя, что у нее есть внутреннее личное пространство, в которое другие не могут так легко войти? С помощью лжи о довольно обыденных событиях и фактах она могла создать дистанцию между собой и другими и сохранить чувство обособленности, поскольку границы ее личной идентичности были настолько хрупкими, что ей нужно было защищаться от любого, кто что-либо о ней знал или становился слишком близким. Несмотря на то, что я понимала ее страх, меня не покидало ощущение, что Эллисон меня обманывает или вводит в заблуждение многими своими противоречивыми повествованиями. Порой я чувствовала себя по отношению к ней преследователем, желая бросить ей вызов в отношении всех высказываемых ею несоответствий. Когда я спрашивала Эллисон о расхождениях в ее заявлениях, я сталкивалась с враждебным отрицанием любых подобных несоответствий и вместо ответа выслушивала обвинения в том, что я «не слушаю» и «перевираю слова». Это привело меня к внутреннему конфликту, и я обнаружила, что начала подвергать сомнению мое личное понимание концепции интервью и точность своих записей. Я оказалась в роли ненадежного свидетеля, в позиции, подтолкнувшей меня к пониманию опыта Эллисон в обмане и насилии.
Человек, который слушал и пытался понять опыт Эллисон, становился в ее глазах преследующим и ненадежным, т. е. таким же, какой Эллисон воспринимала свою мать – не защищающей, пренебрегающей фигурой, позволявшей одновременно совершаться сексуальному насилию и осуществлявшей в отношении Эллисон физическое насилие. Казалось, будто она отразила в этом опыт своего детства, когда она ощущала, что ей кругом лгут и что ее восприятие было неверным, будто она была сумасшедшей.
Кроме того, Эллисон была в ярости из-за того, что ее собственная жертвенность не замечалась, – она идентифицировала себя как жертву, а не преступницу, и чувствовала смятение и отчаяние, когда ее роль насильника все-таки исследовали. Она не могла удержать оба этих аспекта в своей голове и считала невыносимыми мои попытки помочь ей это сделать.
Интенсивность моих чувств контрпереноса, по-видимому, относилась к жестокости импульсов Эллисон, направленных в свой адрес, что выражалось в ее сексуальном насилии в отношении дочери. Через сексуальное насилие над Дженнифер Эллисон бессознательно воссоздавала свой опыт, атакуя тело маленькой девочки так, как это происходило с ее собственным телом когда-то. Когда я осмыслила весь опыт унижения и насилия Эллисон, я получила возможность проникнуться состраданием к девочке, которой она была когда-то, и к женщине, которой она стала. Она совершила серьезную попытку самоубийства во время заключительного слушания по делу Дженнифер, которую она мотивировала чувством вины за то, что она поместила ребенка под опеку в приемную семью. В воображении Эллисон Дженнифер была на ее стороне, а также она являлась хранилищем ее ненависти к себе и целью ее разрушительных импульсов. Сексуальный садизм, который она направляла на Дженнифер, также представлял собой своеобразную форму психического убийства:
Сексуальное насилие в отношении детей является не чем иным, как символической формой убийства, поскольку единственный способ убить кого-то в психическом смысле, а не буквально отнять его жизнь, заключается в том, чтобы проникнуть в тело через его отверстия.
(Kirsta, 1994, p. 289)
Отказавшись от терапии, Эллисон избавилась и от меня. Она могла доверять мне только в той мере, в которой я могла ее подпитывать и сочувственно относиться к ней как к жертве сексуального насилия, совершенного женщиной, а также как к жертве физического и эмоционального насилия со стороны ее матери и отчима.
Она не могла вынести меня, поскольку я высказывала мысль о том, что она также была и агрессором, насильником детей. Ее несчастье и отчаяние казались неподдельными, а оборонительная позиция, похоже, была связана с ее стыдом и глубоким чувством собственной никчемности. Тот факт, что я знала о заявлениях, сделанных Дженнифер и подтвержденных Люком, означали в ее глазах, что я в конечном счете тоже стану отвергать и осуждать ее. Она также осталась без «контейнера», в который могла бы «сливать» свои токсичные чувства, а без него столкнулась лицом к лицу со своей собственной агрессией и отчаянием.
Эллисон защищалась от невыносимой душевной боли, отделив свои агрессивные импульсы и спроецировав их на дочь посредством сексуального манипулирования ею. Оказалось, что она состоит в эмоционально, если не сексуально перегруженных отношениях со своим сыном, которого она охарактеризовала как «мужчину всей ее жизни». Эллисон показала очень скромную способность распознавать свою собственную агрессию, спроецированную на других людей, которую она замечала, только когда та уже «отражалась обратно» на нее, и поэтому Эллисон обитала в параноидальном мире, где ее неоднократно отвергали, унижали и в конечном счете покидали. Сексуальное насилие над Дженнифер временно давало Эллисон возможность избежать депрессии и страха, без такой возможности она чувствовала отчаяние.
Истоки гнева Эллисон, судя по всему, лежали в опыте младенчества и детства, который оставил ее с чувством ужасающей ненависти к себе и концентрированной инфантильной ярости по отношению к ее собственной обделяющей, незащищающей, жестокой матери, а также к сексуально эксплуатирующей сестре. В детстве Эллисон не получила опыта интеграции своих недопустимых агрессивных чувств и так и не смогла развить какое-либо безопасное хранилище для них ни внутри, ни снаружи. Для Эллисон ее мать была безжизненным, жестоким объектом, неспособным ответить на ее потребности или ее попытки взаимодействия. Став сексуальным агрессором в отношении своей собственной дочери, Эллисон смогла избавиться от огромного чувства бесполезности и опасности нападения, которые она испытала, спроецировав их. Она интернализировала образы своих сестер, а также своей матери как агрессоров и идентифицировалась с ними, что позволило ей воссоздать насильственную динамику со своим собственным ребенком женского пола.
Заключение
Данные о перверсии материнства отражают подавляющее чувство бессилия, низкую самооценку и создают описанные выше трудности, с которыми сталкивается женщина во время беременности и материнства. Материнство может стать способом получения компенсации и площадкой для реализации возмездия, сферой влияния, власти и контроля. «Женское сексуальное насилие, особенно материнский инцест, представляет собой наиболее трагически гротескное неправильное использование подобной власти и злоупотребление ею» (Kirsta, 1994, p. 295).
В этих преступлениях происходит повторное отыгрывание матерями своих ранних травм, в ходе которого они идентифицируют себя как с ребенком, жертвой, так и с агрессором. Используемые при этом защиты, такие как отрицание, обесценивание и эмоциональная отстраненность от ребенка, позволяют таким матерям освободиться на время от душевной боли, возникающей, когда они вспоминают свои личные истории насилия.
Они отыгрывают вовне, через тела своих детей те личные переживания, которые слишком тяжело осмыслить. То, что не укладывается в голове, проявляется через сексуальное насилие.
Помимо того что клиницисты становятся более восприимчивыми к возможности сексуального насилия со стороны матери в случаях защиты детей, они обязаны выявлять и классифицировать совершенные типы сексуального насилия и повышать осведомленность о факторах риска, присущих женщинам, которые могут оказаться предрасположенными к сексуальному насилию над детьми. Кроме того, необходимо разработать методы проведения оценки состояния женщин-преступниц и программы терапии для них. Это направление в настоящее время привлекает определенное внимание. Так, Беккетт с коллегами провели исследование по изменению оценочных критериев для женщин-преступниц и установлению соответствующих норм для этой части популяции. Они получили интересные результаты, которые указывают на то, что схожие виды понятийных искажений в отношении к детям могут быть выявлены среди преступников как мужского, так и женского пола (Beckett, 2007). Это развивающаяся область исследований, результаты которых будут чрезвычайно важны с точки зрения предоставления данных для опирающейся на доказательную базу практики – как применительно к адекватным системам оценки защиты детей, так и к не закрытой еще потребности в терапии женщин, совершивших сексуальные преступления.
Опубликован важный новый раздел исследований, посвященных женскому сексуальному насилию, связанный с результатами проведенных в США трех исследований, касающихся женщин, совершивших правонарушения сексуального характера (Davin et al., 1999). Приведенные литературные источники представляют собой серьезную попытку начать выявлять, исследовать и «исцелять» эту проблему. Критически важно, что данная проблема определена, и уже предпринимаются попытки разработать терапевтические программы, эффективность которых можно будет оценить.
Хотя и утверждается, что существуют как присущие личностям самих женщин, так и культурно обусловленные факторы, которые могут отвратить женщин от совершения сексуального насилия в отношении детей, – такие, как тенденция не сексуализировать отношения в той степени, в которой это делают мужчины, предпочтение более сильных сексуальных партнеров, создание более прочной привязанности с детьми и нежелание инициировать сексуальные контакты, все же вполне очевидно, что все эти факторы могут не действовать в случае с женщинами, имеющими серьезный личный опыт насилия в их собственных семьях в детстве, а также под влиянием текущих стрессовых факторов (Finkelhor, 1984). Чтобы справиться с травмой, нанесенной насилием, женщины формируют определенные патологические защиты, которые делают возможным, и даже вероятным, совершение ими сексуального насилия в отношении детей. Более того, их собственный опыт столкновения с обращенным в их адрес сексуализированным поведением членов их семей, вероятно, сделал этих женщин нечувствительными к потенциально травмирующим последствиям сексуального насилия над другими, что искажает их понимание поведения детей, а также важность наличия четких границ между детьми и взрослыми. Опыт воспитания безразличной или злоупотребляющей своим ребенком матери создает первертный механизм насильственного поведения, который эти женщины впоследствии воплощают в жизнь в отношении как своих собственных, так и чужих детей.
Дальнейшие исследования женского сексуального насилия в отношении детей должны основываться на комплексной модели анализа и тонком понимании сложной природы проблемы. Для хорошей клинической практики крайне важно, чтобы клиницистам, работающим в этой сложнейшей области, предоставлялась возможность обратиться к корректному и деликатному супервизору, поскольку они, вероятно, испытывают сильнейшие негативные чувства, обусловленные контрпереносом по отношению к женщинам, совершившим преступления сексуального характера. Для понимания таких преступниц требуются способность отбросить стереотипы о «материнских инстинктах» и умение услышать ту историю, которую преступница рассказывает о свой собственной матери; это позволит клиницистам получить четкую картину развития психопатологии, почувствовать себя менее шокированными поведением первертных матерей и быть менее карающими по отношению к ним, что позволит более эффективно решать важную задачу защиты детей.
Глава 3. Материнское физическое насилие
Некая молодая одинокая мать держит на руках своего ребенка. Он кричит. Чувствуя свое отчаянное положение, она понимает, что нет никого, кто поддержал бы ее, чтобы она почувствовала себя хоть немного лучше. Ребенок невольно стал источником ее старой боли, которая вновь проснулась. Ей нужно прекратить эту боль. Эта боль воплощена в ее кричащем младенце, но она больше не чувствует, что это ее ребенок – это сама мать очутилась вновь в кошмаре своего собственного детства. Ребенок стал ее мучителем, тем, кто причиняет боль, чьи потребности, выражаемые криком, заставляют молодую женщину чувствовать себя никчемной и плохой. Она больше неспособна видеть своего ребенка, поскольку он стал «чудовищем», которым она сама когда-то была и которое нужно контролировать, бить, чтобы все пришло в норму. Она становится своей собственной матерью, своим собственным пугающим родителем, с которым она идентифицируется, как и очень многие другие жертвы. В этой душераздирающей боли женщина наносит ряд сильнейших ударов, разбивая ребенку голову, пока плач не прекращается. В возникшей вслед за этим тишине мать однажды может обнаружить, что стала убийцей собственного ребенка… Ребенок, которого она хотела любить, кажется мертвым. В этот момент разум приходит ей на помощь. Она «забывает». Она «вытесняет» из памяти свое прошлое, а также воспоминания о том, что она только что сделала со своей маленькой девочкой, ребенком, которого она, вероятно, хотела любить и защищать. Может быть, в этот раз и, возможно, в следующий ребенок именно этой женщины сумеет пережить ее разрушительную атаку.
(De Zulueta, 1993, p. 4–5)
Отрицать женское насилие – значит отрицать субъектность женщины. В приведенном выше отрывке Де Зулуета описывает, как реактивация травматических воспоминаний может привести к насилию в отношении младенца, а диссоциация как психологическая защита от боли может защитить мать, совершившую этот акт насилия, от полного признания ее действий. Этот отрывок иллюстрирует природу реактивированной боли и демонстрирует, как матери, которыми пренебрегали или в отношении которых совершали насилие, могут воссоздавать деструктивные модели поведения со своими детьми.
Контекст, в котором это происходит, – это случай, когда мать молода и одинока. Де Зулуета имеет в виду социальную ситуацию изолированности и возможные экономические трудности. Хотя я целенаправленно не изучаю социальные факторы, влияющие на возникновение материнской депрессии и проявлений физического насилия в отношении детей, в данной главе их влияние я все же учитываю. Социальная среда явно играет значительную роль в формировании чувства отчаяния и «покинутости» у матерей, что ведет к появлению физического насилия и пренебрежения по отношению к детям с их стороны.
Существует огромное количество серьезной литературы и эмпирических исследований, посвященных изучению социальных факторов развития депрессии (например: Brown, Harris, 1978; Brown et al., 1996; Harris, Brown, 1996). Также подробно изучалась передача модели пренебрежения между поколениями, которая усиливает взаимосвязь между ранним опытом нарушенной привязанности и дальнейшей склонностью к депрессии (например: Harris, Bifulco, 1991; Bifulco, Moran, 1998). Несмотря на то что я обращаю внимание на социальный контекст материнской депрессии и физического насилия в отношении детей, мой основной интерес в этой главе обращен на внутренний мир матери, совершающей насилие, я изучаю динамику материнского физического насилия. Разумеется, эмоциональное насилие и пренебрежение детьми могут быть переплетены с насилием физическим. В настоящей главе я сосредоточиваю свое внимание на реальных фактах насилия, исходя из предположения о том, что такое насилие часто отражает эмоционально нарушенное и жестокое отношение к ребенку, который становится сосудом для непереносимых чувств своего родителя.
Я привожу пример случая материнского насилия над младенцем, совершенного находящейся в депрессии и изоляции молодой матерью, дополняя приведенное Де Зулуета описание материнского насилия. Также я рассматриваю еще два примера крайних проявлений физического насилия, один из которых представляет собой случай из клинической практики, а второй – известный случай восьмилетней Виктории Климби, чья смерть от рук ее собственной двоюродной бабушки и ее сожителя послужила причиной пересмотра всей системы защиты детей и соответствующего законодательства в Великобритании. Обсуждение этого случая раскрывает некоторые аспекты проблемы, связанные с отрицанием насилия, совершаемого женщинами.
В главе 2 мною был рассмотрен характер сексуального насилия, совершаемого матерями. В настоящей главе я фокусируюсь на насилии посредством прямой физической жестокости, проявляющейся в виде встряхиваний, толчков, ударов кулаком или ногой, выкручиванием рук, избиения средствами самозащиты либо иными предметами, нанесения ожогов. Физическое насилие, которое совершают матери в отношении своих детей, может оказаться публично известным, в частности, в тех случаях, когда социальные службы инициируют формальные судебные разбирательства. Физическое насилие часто скрыто от взглядов окружающих, поскольку происходит за закрытыми дверями. Как и в случае сексуального насилия, жертвы могут быть слишком напуганы или же испытывать слишком сильное чувство стыда, чтобы позволить кому-либо узнать о произошедшем с ними физическом насилии. Также они могут воспринимать физическое насилие и жестокость как нечто нормальное или даже считать, что они заслужили подобное грубое обращение с ними. То, что детей подвергают насилию, часто создает у них состояние неопределенности и конфликта в отношении своего родителя или фигуры, его замещающей, которым ребенок обычно остается верен.
Характер физического насилия в значительной степени варьируется от женщины к женщине: от вошедшего в привычку, часто преднамеренного и садистского насилия до «разового мероприятия», однократного события, происходящего в тех ситуациях, когда мать по тем или иным причинам теряет контроль. Насилие может принимать форму систематического физического наказания за неправильное поведение или же представлять собой нехарактерный взрыв чувств гнева и разочарования, которые возникли в результате депрессии, социальной изоляции и переживания полной беспомощности.
Материнское физическое насилие иногда отражает тайный сговор зависимой женщины со своим партнером, склонным к жестокости, который настаивает на своем родительском праве, и даже обязанности, применять тяжкие физическое наказание в отношении ребенка. Она может передавать право наказывать ребенка своему жестокому партнеру, чтобы успокоить его, даже если она сама не согласна с применением суровых наказаний. Подобная мотивация также может сочетаться с неспособностью защитить своих детей от физического насилия со стороны партнера из-за страха женщины бросить ему вызов или же из-за того, что ей, может быть, сложно признать эмоциональные и физические последствия подобного насилия над ребенком. Такая пассивность со стороны матери может привести к тому, что дети будут подвергаться серьезному пренебрежению и жестокости, что может отражать беспомощность и запуганность самой матери в контексте бытового насилия в отношениях. В тех случаях, когда партнер-мужчина жестоко относится к своей партнерше, риск проявлений физического, сексуального и эмоционального насилия по отношению к детям с его стороны также значительно возрастает (Farmer, Owen, 1995; Hiller, Goddard, 1990; Ross, 1996).
В некоторых случаях мать сама подвергалась серьезному физическому и/или эмоциональному насилию в детстве и в настоящем затрудняется утешить своего ребенка или обеспечить ему «контейнирование» его требований и ярости. Данная трудность может происходить из воспоминаний и опыта самой матери, к которым у нее нет доступа на сознательном уровне. В отрывке, приведенном в начале данной главы, описано, как идентификация матери с безутешно плачущим младенцем реактивирует ее собственный невыносимый детский опыт, приводя к применению ею насилия в попытке уничтожить источник возникшей вновь боли. После того как мать в бешенстве набрасывается на своего ребенка, ее «разум приходит на помощь» в том смысле, что диссоциация, психическая защита, оберегает ее от «воспоминаний о ее прошлом и памяти о том, что она только что сделала со своей маленькой девочкой, ребенком, которого она, возможно, хотела любить и защищать», как это красноречиво описывает Де Зулуета.
Сильная идентификация матери со своим ребенком, а также неудачное протекание процесса психической дифференциации между ними, играют важную роль в возникновении ее насилия, равно как и ее идентификация с ее собственным «ужасным родителем», которым она впоследствии становится. То есть она видит себя в плачущем, беспомощном ребенке, не может вынести напоминания о пережитой ранее боли и вследствие этого ищет убежища в альтернативной идентификации, на этот раз со своим собственным агрессивным/ жестоким родителем. В этом вызывающим сильные чувства отрывке Де Зулуета изображает некоторые из наиболее важных движущих сил и условий материнского физического насилия, в том числе сознательное желание женщины защитить своего ребенка (которое вступает в конфликт с ее бессознательным желанием причинить ему боль) и таким образом самой избежать идентификации с объектом, подвергшимся насилию, т. е. ребенком, делая выбор в пользу идентификации с агрессором.
В недавнем исследовании, проведенном в Германии, описывается роль этих проективных факторов в отношении нарушений эмпатического понимания и привязанности. Авторы описывают случай с одной матерью:
Восприятие ею своего младенца было искажено до такой степени, что в лице своего кричащего ребенка мать вновь переживала неожиданные столкновения со своей собственной навязчивой и травмирующей матерью. Она также воспринимала импульсивные движения младенца как физические атаки в свой адрес и выражала сильную тревогу относительно возможной будущей агрессивности своей дочери. Мать рассматривала младенца как необычайно, до опасной степени, жадного. Даже нейтральные инфантильные вокализации воспринимались ею как манипулятивные и садистичные. Она пыталась отогнать это беспокойство, применяя жесткую схему правил и одержимо контролируя взаимодействие отца и бабушки с ребенком. Мать боялась, что ее захлестнет волной потребностей ее дочери, если она применит гибкий подход, удовлетворяя их.
(M?hler et al., 2001, p. 257)
Классификации материнского насилия
Кеннеди проводит различие между тремя основными и частично перекрывающими друг друга категориями женщин-насильников:
…«активная» женщина-насильник, которая является главной зачинщицей и непосредственно совершает это насилие; или насильник-«соучастница», «подстрекательница», которая принимает участие в нападении на жертву, но не инициирует его напрямую, а вместо этого побуждает партнера совершить насилие; или же «отрицающая», которая не хочет верить, что ее партнер совершает насилие в отношении ее ребенка или детей. «Отрицающая», как и другие, также может быть запугана партнером. Хотя зачастую в действительно трудных случаях запугивание между партнерами является взаимным… Но в конце концов, вполне вероятно, что эти различия не имеют такой уж существенной объяснительной значимости, кроме того, они могут также создать ложное впечатление, что проявлять жестокость лично намного хуже, чем, скажем, отдать своего ребенка кому-то другому для совершения над ним насильственных действий. С позиции ужаса происходящего, выбора здесь практически нет, поскольку речь идет лишь о различных способах мучить ребенка.
(Kennedy, 1997, p. 109–110)
Проведенные в США изучение и анализ личностей преступников, совершивших насилие в отношении детей, выявили, что матери, либо лица, их замещающие, оказались виновными в 47,6 % случаев физического насилия, в то время как только 39,2 % случаев касались отцов или лиц, их заменяющих (Gil, 1970). Эта картина согласуется с более поздними исследованиями, по данным которых женщины с большей вероятностью совершают физическое насилие в отношении детей, чем мужчины (Gelles, 1980). Результаты других исследований указывают на соотношение примерно 50/50 между матерями и отцами, виновными в совершении физического насилия в отношении детей (например: Anderson et al., 1983). 90 % случаев насилия по отношению к детям совершается в доме, где ребенок проживает (Garbarino, 1976).
Наиболее интересный вывод этих исследований заключается не в том, что они указывают, что женщины нападают на детей в той же или даже большей степени, чем мужчины, а в том, что если женщины склонны проявлять насилие, то целями этого насилия гораздо чаще становятся члены их семей, включая детей. То есть женщины гораздо менее склонны к совершению насильственных действий в отношении посторонних для них людей, но когда они проявляют жестокость, целью становятся собственные тела и тела их детей. Данная шокирующая статистика свидетельствует о том, как много насилия направлено на детей со стороны людей, чьей заботе по совести и доброй воле они поручены. Факты, выявленные в ходе приведенных выше исследований материнского насилия, должны бросить вызов мифу о питающей и защищающей матери.
Садистичные матери
Наслаждение жестокостью
Важно учитывать те крайние случаи, когда матерям или лицам, их замещающим, судя по всему, нравится причинять страдания ребенку. В подобных ситуациях насилие – это не просто проявление неконтролируемого высвобождения накопленного напряжения и дистресса. Мать рассматривает своего ребенка как частичный объект, как вещь, которой можно манипулировать и которую можно использовать для своего собственного удовлетворения. Матери или лица, их замещающие, могут использовать свою сильную позицию наделенного властью над детьми взрослого, чтобы удовлетворять свои собственные потребности в контроле, достижении комфорта и возможности проявить жестокость.
Клинический случай
Мэриан, 41-летняя женщина, направленная для оценки психического статуса, более четырех лет принуждала своих двух дочерей придерживаться сурового, жестко регламентированного распорядка дня, заставляя их убирать дом и выполнять всю домашнюю работу по высшему разряду, а также переложила все свои родительские обязанности по воспитанию своего младшего ребенка, мальчика, на плечи старшей дочери. Мэриан хорошо выглядела, была умной и красноречивой женщиной, и ее дом был безупречным. Незадолго до нашей встречи она устроилась на работу на неполный рабочий день в агентство недвижимости. При этом она вела себя отстраненно по отношению к членам своей семьи и была хорошо известна местным службам, куда часто направлялась с целым рядом физических и психологических проблем, легко соглашаясь на каждое физическое вмешательство в свое состояние, но уклоняясь от любой предлагаемой ей психотерапии.
Согласно информации, предоставленной старшей дочерью накануне, в течение многих лет, незаметно для школьного персонала или кого-либо из соседей, Мэриан наказывала с применением суровых физических мер свою младшую дочь Агнес в тех случаях, когда девочка не соответствовала высоким стандартам своей матери в ведении домашнего хозяйства или же если мать находила ее поведение раздражающим. Мэриан также наказывала ее ремнем за недержание мочи, что происходило довольно часто. Агнес, которой на момент написания этой книги исполнилось восемь лет, была средней из троих детей Мэриан, рожденных от разных отцов. Мать поддерживала некоторую связь с отцом своей старшей дочери, но с отцом младшего ребенка не виделась после того, как тот оставил ее ради другой женщины. Отец Агнес был наркоманом, который покинул Мэриан вскоре после того, как она родила, и редко давал о себе знать. Мэриан было трудно почувствовать привязанность к Агнес и сблизиться с ней с самого ее рождения, вероятно, потому, что она идентифицировала дочь с ненадежной и разочаровывающей фигурой ее отца.
Казалось, Мэриан выбрала мишенью для своей ярости Агнес, а впоследствии и свою старшую дочь, которая часто пыталась защитить сестру, вставая между ней и матерью и рассказывая о происходившем в их доме своей подруге, бывавшей у них в гостях. Подруга рассказала об этих подробностях в школе, работники которой в срочном порядке поставили в известность социальные службы. Подробное описание имевшей место жестокости было трудно вынести. Постепенно разворачивалась история о том, как Мэриан часто не пускала дочь в школу в течение нескольких дней, пока не проходили ее синяки, как она пинала, избивала, ежедневно ругала Агнес и совершала в ее отношении эмоциональное насилие. Агнес сорвалась, когда рассказывала социальным работникам об отношении к ней матери. Она была в должном порядке изъята у Мэриан вместе со своими братом и сестрой, и все трое были помещены под временную опеку по предварительному ордеру. Самый младший ребенок, мальчик, казалось, был любимым ребенком, однако им мать также пренебрегла, хотя он реже подвергался физическому наказанию с ее стороны. Старшая дочь сообщила о нескольких случаях физического насилия по отношению к себе, однако у нее была возможность убегать из семейного дома и проводить время со своим отцом, который, как она считала, защищал ее.
Отвержение и насилие ввергли Агнес в тяжелое диссоциированное и подавленное состояние, от которого она постепенно приходила в себя в приемной семье, рядом со своей защищающей и чрезмерно ответственной старшей сестрой. Но при этом она все еще жаждала от своей матери любви, заботы и признания своего «неправильного» поведения.
Можно понять психологию такого эмоционального и физического насилия с точки зрения попытки матери избавиться от глубоко неприемлемых чувств путем плохого обращения с другим человеком. Подобное насилие может быть рассмотрено как воссоздание происходившего с самой Мэриан в ее собственном детстве, которое она описала как «полное пренебрежения» и эмоционально бедное, поскольку ее младшему брату отдавалось значительное предпочтение, в то время как сама она чувствовала себя неуклюжей и глупой, «несчастным случаем» в семье, в противоположность долгожданному и заветному ребенку, ее брату.
Частые эпизоды словесного и физического насилия над Агнес казались Мэриан в какой-то степени захватывающими и опьяняющими, поскольку они позволили ей выразить свое разочарование и ярость, почувствовать силу и контроль над беспомощным и уязвимым ребенком. Агнес была выбрана на бессознательном уровне не только потому, что она была менее уверенной, напористой и привлекательной в глазах матери, чем двое других ее детей, но также и потому, что из-за этих уязвимых качеств дочери она видела себя в ней. Мэриан столкнулась с образом своего инфантильного Я и обнаружила, что эта идентификация невыносима. Свою дочь она видела «бесполезной», такой же, какой считали Мэриан ее родители, – в отличие от ее в высшей степени успешного брата. Чтобы избавиться от ужасного чувства своей никчемности, она переместила его вовне, в свою дочь, которую затем возненавидела и начала атаковать физически и вербально, практически не чувствуя угрызений совести. Когда она видела в глазах Агнес ужас и полное дурных предчувствий ожидание, это злило и возбуждало ее еще больше, отчего Мэриан подвергала свою дочь еще большему физическому и эмоциональному насилию. Агнес явно служила «контейнером с ядом» (deMause, 1990) для своей матери, что ярко иллюстрирует силу проективных механизмов, как основной движущей силы, лежащей в основе жестокого насилия в отношении детей.
В своем садистичном и жестоком насилии по отношению к Агнес Мэриан продолжала считать себя жертвой, а дочь – преследовательницей. Согласно предложенному Де Зулуета объяснению причин насилия, Мэриан чувствовала, что ее дочь каким-то образом заставляла ее саму войти в контакт с собственной невыносимой болью. И единственным доступным для нее способом облегчить свое психическое напряжение было насилие.
Насилие в отношении детей, как и другие акты насилия и извращенного поведения, представляет собой порочный круг. Сильный удар или эмоциональная тирада в адрес ребенка избавляет взрослого от подспудного ощущения беспомощности, подавленности и пустоты, обеспечивая временный выход из этих невыносимых душевных состояний. Вскоре, однако, чувство вины и дистресс возвращаются, теперь усиливаясь осознанием того, какой вред насильник причинил другому человеку. Это чувство вины быстро забывается, поскольку выносить его слишком сложно, а сам акт насилия теперь уже оправдывается как вполне «понятный» ответ на невозможное поведение «плохого ребенка». Когда ребенок единожды подвергается жестокому обращению, «телесные границы» нарушаются, и повторять подобное насильнику становится все легче, а искушение поступать таким образом становится все сильнее. Ребенок превращается для матери в олицетворение ее собственных токсичных чувств и рассматривается скорее как преследователь, а не как жертва. Подобный вид объективации позволяет людям на протяжении длительного времени осуществлять нападения в разных ситуациях, включая военные действия, он также характерен и для жестокого насилия в отношении детей. Агнес воспринималась ее матерью как «ядовитое существо», на котором она могла срывать свой гнев.
Реакция Агнес на происходящее была полна все возрастающего чувства страха и отчаяния, и, поскольку ее мать сталкивалась с проективной идентификацией, согласно которой она воспринимала Агнес как существо ненавистное и презренное, девочка ожидала насилия в ответ на свои действия и никак не могла угодить своей матери. При существующей долгосрочной возможности возникновения отклонений в развитии ребенка, подвергающегося насилию, как и во многих случаях небезопасной привязанности, ребенок, с которым обращались сурово, даже безжалостно, все более отчаянно нуждается в любви и одобрении и принимает как должное ту жестокость, с которой с ним обходятся.
С течением времени Мэриан становилась все более безразличной к выражаемым Агнес отчаянию и боли; она эмоционально отстранилась от нее, не видя в ней страдающую личность, а лишь используя дочь как объект, на который можно проецировать свои собственные разочарование и гнев. Тем не менее Мэриан нуждалась в этом ребенке как в проективном контейнере для своих токсичных чувств. Переживание своей собственной силы и власти обеспечивало Мэриан временное избавление от ее внутреннего ощущения пустоты, предлагая захватывающее, хотя и недолгое облегчение. Она сама признавала, что чувствовала облегчение и радость, после того как наказывала Агнес, видя, как дочь тянется за ее любовью, несмотря на то что мать устроила ей «взбучку». Поскольку уровень осознанности Мэриан был очень низким и боль от признания правды, заключавшейся в обвинениях ее детей против нее, очень велика, она предпочла отделиться от них, рассматривая их всех как предателей и лжецов. Она снова разместила свои неприемлемые чувства в них, а не в себе самой, освобождая себя от виновности и вновь преображаясь в жертву, покинутую теми, кому она доверяла.
Роль свидетельских показаний эксперта
В контексте сложной британской правовой базы судебных и детских клинических психологов, психиатров, социальных работников, других специалистов по медицине и уходу за детьми часто просят выступить в качестве независимых экспертов и представить суду свои клинические заключения и рекомендации. Роль свидетельских показаний эксперта в делах по защите детей отягощена рядом факторов этического, профессионального и личного характера. Эдсхед отмечает, что «страдание и беспокойство по поводу жестокого обращения с детьми влияют на всех участников процесса свершения правосудия и могут искажать его ход» (Adshead, 2005). В своей статье, посвященной защите профессора сэра Роя Мидоу, который был исключен из Реестра Генерального медицинского совета в 2005 г., прежде чем апелляция о его восстановлении в должности была выиграна, редактор «The Lancet» Ричард Хортон описывает характер проблем, с которыми сталкиваются эксперты, подтверждающие факты насилия:
В докладе 2003 года, посвященном смерти Виктории Климби, лорд Лэминг зафиксировал свидетельства, которые доказали, что ненадлежащее и жестокое обращение «является самой главной причиной заболеваемости среди детей». Он продолжил: «Кажется очевидным, что, рассматривая вопрос о намеренном причинении вреда детям, нужно иметь в виду, что речь идет не просто о крайних случаях, которые иногда приводят к проведению публичных расследований, таким как это, но и об огромном количестве случаев, в которых здоровье и развитие детей ухудшаются в результате жестокого обращения… И я практически уверен, что масштабы этой проблемы превышают масштабы таких распространенных проблем со здоровьем у детей, как диабет или астма».
Риторика доклада Лэминга является понятной и однозначной, но вызывающей глубокую обеспокоенность в обществе. Эта риторика, по-видимому, вызывает такое беспокойство при столкновении с ней в силу того, что она до сих пор в значительной степени замалчивается в нашем обществе. И поскольку дети признаются в той же степени заслуживающими нашей защиты, как и взрослые, а также они должны быть защищены от вреда, который могут причинить те же самые взрослые, родители неизбежно подпадают под подозрение в насилии. А это означает, что будут заданы сложные вопросы, собраны доказательства и выдвинуты профессиональные добросовестные суждения. Неизбежно будут случаи, когда первоначальные подозрения окажутся безосновательными. Но если дети по-настоящему защищены теми же законами, что и взрослые, общество должно принять тот неудобный факт, что будут и случаи, когда действия родителей подвергнутся расследованию, и иногда их можно будет обвинить в неправомерном нанесении вреда своему ребенку. Педиатры должны быть способны озвучить опасения, касающиеся безопасности ребенка, не беспокоясь о том, что они сами станут предметом расследования и встречного обвинения со стороны GMC.
(Horton, 2005, p. 277)
Эксперту в сфере психологии и психиатрии, выступающему в качестве свидетеля в суде, часто приходится встречаться с просьбами оценки пригодности родителей к психотерапии, и этот вопрос, поставленный в контексте судебных разбирательств по делам опеки, носит порой безотлагательный характер, что может негативным образом сказываться на обычных клинических соображениях относительно целесообразности психотерапевтического вмешательства. Родители посещают эти интервью с ожиданием, что характер мнения эксперта определит решение о будущем их детей, и, действительно, «эксперт» может ощущать, что его или ее поставили в положение всеведущего. Как описывает Хортон, хотя мнение экспертов запрашивают достаточно часто и, как правило, к нему прислушиваются, недавние споры по поводу оснований для экспертного заключения, как и в случае делегированного синдрома Мюнхгаузена, подняли вопросы ложного чувства всеведения со стороны экспертов и чрезмерной зависимости решений от экспертных показаний в судах.
Дискредитация экспертов обсуждается далее в главе 4 и касается всех случаев гражданского и уголовного судопроизводства. Конечная судьба ребенка, попавшего в систему опеки, является неопределенной, и это налагает огромную ответственность на профессионалов в области психического здоровья, поскольку они должны как можно осторожнее и точнее оценить степень того риска, с которым ребенок сталкивается дома, принимая во внимание, что отделение от любимого, пусть даже жестокого либо пренебрегающего родителя практически всегда будет травмировать детей. Родители могут согласиться на лечение, чтобы облегчить реабилитацию своих детей. От терапевтов, предлагающих лечение, могут потребовать отображать прогресс в отчетах, подготавливаемых для судебных разбирательств, что иллюстрирует обусловленное характером этой работы противоречие между необходимостью соблюдать конфиденциальность и обязанностью защищать интересы детей. Существует также мощный элемент принуждения в тех случаях, когда родители соглашаются на терапию в контексте судебных разбирательств по делу опеки над их детьми. Это неизбежно играет определенную роль в формировании переносов в терапии и оказывает влияние на ее ход.
Данное описание роли свидетельств эксперта в делах по вопросам опеки над детьми иллюстрирует, насколько интеллектуально сложной и эмоционально нагруженной может быть задача подготовки оценок для суда. Судебный психотерапевт может сталкиваться с тем, что от него потребуется взять на себя роль адвоката или оппонента родителей, и он изо всех сил будет пытаться сохранить свой профессиональный нейтралитет. Фантазии о собственном избавительном всемогуществе и спасении подвергшихся насилию детей или пострадавших родителей могут помешать формированию объективных и независимых клинических суждений, которые обычно надо принимать в срочном порядке.
При составлении для суда любой психологической оценки состояния родителей психолог должен помнить, что наиважнейшим соображением в судебном разбирательстве является благополучие ребенка. Это само по себе может создать ситуацию своего рода вызова, когда терапевта просят рассмотреть ситуацию клиента по отношению к кому-то еще и сосредоточиться на вопросе риска для других. Тот факт, что всегда есть третья сторона, которая должна быть рассмотрена, а также идет оценивание собственных потребностей и трудностей клиента, создает определенную напряженность во время интервью, равно как и ограниченная степень предоставляемой клиенту конфиденциальности, что обусловлено подготовкой отчета для суда.
Мать, которая либо сама виновна в нанесении ребенку неслучайных травм, либо не смогла защитить ребенка от травм, нанесенных ее склонным к насилию партнером, может проходить оценку своего состояния отдельно от него. К числу главных вопросов, которые просят рассмотреть психолога или другого специалиста в области психического здоровья, относится, в частности, вопрос риска, которому подвергается ребенок либо дети, оставшиеся на попечении такой матери (учитывая сбор данных по неслучайным травмам в семье), психологические характеристики матери, ее пригодность к психотерапии и ее мотивированность пройти обследование, а также возможные последствия разлучения детей с матерью. Оценка фокусируется на способности матери защищать своего ребенка, понимать его потребности в безопасности и благополучии, а также на уровне импульсного контроля, способности ставить удовлетворение потребностей ребенка выше своих собственных и понимать необходимость изменений.
Пересечение между частной сферой женской власти и общественной ареной правового вмешательства и контроля четко проявляется в тех случаях, когда суды рассматривают будущее семьи и продолжение контактов матери и ребенка. Эмоциональный эффект, который оказывает на матерей признание их неспособными осуществлять уход за своими детьми, и психологический ущерб, наносимый детям, которым разрешено оставаться под опекой своих склонных к насилию матерей, в сравнении с эмоциональными последствиями разлучения с ними – вопросы тонкие и сложные. Фоном этой дискуссии является повсеместно распространенный миф об идеальной матери, с образом которой сопоставляется все остальное (Motz, 1997). Следует, однако, отметить, что большое количество случаев насилия в отношении детей не рассматривается судами, и многие совершающие его родители никогда не будут выявлены. Самоотчеты наших клиентов свидетельствуют о фактах серьезного раннего физического и эмоционального насилия, которые остаются незамеченными в жизни многих людей, некоторые же из них продолжают повторять эти модели поведения и со своими детьми.
