Демонология нашего района

скачать книгу бесплатно

Демонология нашего района
Ирина Юрьевна Москвина

Проза Ирины Москвиной похожа на живую птицу, залетевшую в жилую комнату.

Ей тесно пространство привычных вещей и интерьеров, она пробует на прочность (и раскладывает на части) самые привычные образы повседневной жизни. превращая даже домашнего (а уж тем более бродячего) кота в объект искусства и исследования.

А, например, жизнь стареющей романтической квартиросъемщицы – в раблезианскую сказку о потерянной женщине в вечном поиске любви.

Стиль Москвиной практически и есть сюжет и само вещество ее произведений.

Тот исключительный случай, когда «как» неотъемлемо от «что». И даже осень в городе кажется частью лета.

Ирина Юрьевна Москвина

Демонология нашего района

© Москвина И., текст, 2021

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

Направо пойдешь

Причитанья северного края

Елене Сунцовой

1

Причитанья северного края спального района, кольцевого маршрута, углового подъезда, торцевой квартиры. Ранний сумрак, разверстый гололед, далекий фонарь, круглосуточный гипермаркет. Отступив от широкой проезжей части, шарят по гололеду, как потерявший ключи пьяный, сгорбившиеся неряшливые кусты. Где не гололед и не кусты, там лужа. Ветрам вольготно лететь сквозь эти просторы, взметая людей и мусор. Гоня людей, в ореоле мусора, все вдаль и вдаль: проспект Художников, улица Композиторов, Поэтический бульвар. Проспект Культуры, проспект Просвещения. Есенина, Кустодиева, Луначарского, Науки. О, эти страшные (для тех, кто понимает) названия! Ужасная Пражская, пугающая Будапештская. И вовсе уж какой-то невыразимый проспект Наставников. Бульвары Сиреневый и Серебристый, один другого жутче. Куда ты по ним пойдешь, что ты найдешь? О, усталый прохожий обоего пола в мокрых до колен, изжеванных лужами джинсах, изъеденных солью ботинках. В исхлестанном стихиями черном пуховике. Хищные улицы и проспекты плотоядно и зло ухватывают тебя за ноги, за руки, замедляют ход, затрудняют движение. И окраинная, конечная, как крушение всех надежд, улица Жени Егоровой. Тоже, как и крушение надежд, таящая в себе последнее лукавство, недостижимую ложь: кольцо маршруток. Они тускло светят окошками на фоне сплошной холодной тьмы, на фоне невнятной стройки, на фоне более темного, чем темнота, переплетения балок и надрывно изогнутой арматуры. Это иллюзия. Последняя, безнадежная, прекрасная, бессмысленная иллюзия. Достаточно, провлекшись гололедом, подойти поближе и, прищурившись, прочесть маршрут этих маршруток: Науки, Просвещения, Есенина, Художников, Композиторов. Поэтический. Сиреневый. Культуры. Все, это тупик, и круг замкнулся и выхода нет. Ничего больше нет и не может быть. И уж не будет.

Есть только один выход, точнее, не совсем выход, конечно. Вариант действий внутри сложившихся (закольцевавшихся кольцом маршрутки) обстоятельств. Этот вариант, эти варианты представлены широко за счет развитой инфраструктуры района.

Вот крыльцо (первый этаж, «кораблик», двушка, переведенная в нежилой фонд), лесенка. Взойди по ней, и будет тебе Салон Красоты. Выйди оттуда загорелой, с коррекцией бровей, мелированием, наращиванием ногтей и нейл-артом, выйди с пирсингом, татуировкой, перманентным макияжем, ботоксом, выйди с лазерной эпиляцией и ламинированием оставшегося, неэпилированного, выйди с карвингом, афроплетением и биозавивкой, выйди на крылечко, уверенно ступая ногою на шпильке и скрытой платформе, пленительно поводя бедром в синих джинсах, мечтательно дыша упакованной в пуш-ап грудью под черным пуховиком. И теперь ты обязательно встретишь Его. Вот он уже идет навстречу, спешит, твой суженый-ряженый, в синие джинсы наряженный, в синие джинсы и черный пуховик, внезапно освещаемый промелькнувшими фарами пятнисто, как березовая роща на картине Куинджи «Освещенная солнцем березовая роща». Ты узнаешь его из тысячи (таких же, в синих джинсах и черных пуховиках), и это прекрасно, потому что all you need is love, особенно здесь, где тьма, и тьма, и шпильки скользят по гололеду, и злой ветер развивает и хлещет по лицу карвингом и биозавивкой. А кроме «здесь» ничего больше нет и не может быть. Поэтому надо идти дальше, скользя, мимо кустов, по новой лесенке, на другое крылечко (сто тридцать седьмая серия, панелька, трешка, переведенная в нежилой фонд), в ювелирный салон. А потом – в салон для новобрачных «Офелия», за самым красивым, самым дорогим, белым и пышным платьем. А потом в ресторан, «Токио» или «Васаби», или еще какой-нибудь (район хорош развитой инфраструктурой). Потом надо жить с родителями, долго жить с чьими-нибудь родителями. Долгие, семейные, зимние вечера, с четырьмя и более черными пуховиками, висящими в коридоре на вешалке. Возможно, дети. Нет, невозможно, пока невозможно. Наконец, когда-нибудь, свершилось! Своя квартира. Вот тут-то и начинается жизнь наконец-то, пробудившись, начинается жизнь. Вокруг все так же пролегает маршрут маршруток, вокруг тьма Культуры, Науки, Художников и Просвещения, и огромная, как история людских заблуждений, неиссыхаемая лужа поперек Поэтического бульвара, от детсадика до авторемонта, кусты, ветер, гололед, гипермаркет, ночь, аптека, еще одна аптека, дороже, но круглосуточная, фонарь, еще фонарь. Но все это уже не важно. Важно другое. Теперь мы смотрим на все это из окна. Из всех маршрутов мы возвращаемся сюда, доползаем, сбросив шпильки в соляных заломах и черный пуховик в коридоре, вытряхнув мусор и дождь из карвинга, смотрим свысока в черное, заботливо выставляющее между нами и тьмой наш же темный силуэт окно.

2

В одном городе, на одной улице, на одном этаже в одной квартире у одной девушки жила одна кошка. А девушке хотелось не одну кошку, а двух. А муж у нее был хороший человек, добрый был, высокий и красивый, рукастый, ногастый, в смысле бывший спортсмен, головастый, в смысле без пяти минут научный работник, и вообще, как мужчина он был ого-го, и заботливый, пылинки с нее сдувал, идеал, сидел за шкафом, семечки лузгал и писал диссерацию, абсолютный идеал, но только был он тиран и деспот. И никак вторую кошку девушке не разрешал. А первая кошка, которая единственная, у них была кот. И все девушка и так и сяк его просила, мол, кошку бы к тому коту. И на рассвете просила и на закате тоже, и ласкою и со слезой, и другие девушки так у мужей шубу выпрашивают, как эта кошку, но в принципе кошка-то ведь шуба и есть. Но ведь не только! Это еще и сердце, любящее кошачье сердце, и грация, и красота, и беспредельность в каждом жесте. И если вот две кошки, то сколько у них на двоих наступит жестов, сколько беспредельностей! В одной-то квартире. А квартира большая, хорошая, новая, дом кирпичный, престижный, этаж восьмой, подойдешь к окну, глянешь – все кораблики окрестные дома да кораблики, ну иногда пятьсот четвертая серия. Даже если сто тридцать седьмая. Все равно она отстой и панелька. Но там тоже живут люди. У них белье на балконах и что-то там в кухнях (семь метров). А у нас девять с половиной. У нас арка из кухни в гостиную, как в Европе. И если целоваться с кем-то в кухне, то это можно просечь из спальни. Как, а вот так: происходящее в кухне через арку видно в гостиной, и отражается в окнах застекленного балкона, каковой балкон выступает из стены вперед, и отражаемое в его стеклах можно увидать из спальни, пусть и смутно. Увидать, как кто-то смутно целуется в кухне. Мы не будем этого делать. Нам не хочется страстей, нам хочется комфорта. Мы столько жили со страстями без комфорта, что пришла пора зажить наоборот. Без всякой второй кошки. Вторую кошку заведешь, так уже не поехать никуда, одну-то еще можно пристроить кому-то на время, а двух? Они будут драться, они нам всю квариру разнесут. Так говорил муж, сидя за шкафом над диссертацией и миской сплюнутой шелухи от семечек, точнее, не говорил, а думал. Думал, что животное в доме должно быть одно. Точнее, говорил. Говорил – одно, а сделал другое! А сам завел себе там паучка за шкафом. Завел, прикормил, вот такой паучок, здоровенный, ноги длинные, мохнатые, ползет по диссертации, гостинчика ищет. Муж ему там гостинчик оставляет. Паучок обленился, паутину не плетет уже, только старую проверяет, гостинчиком сыт. Это же от бывших хозяев паучок, клялся муж, я его просто пощадил при ремонте. Пощадил, прикормил, полюбил. Но не завел, не завел, совсем не завел, он уже был. А сам между тем летом, когда девушка в отпуск уезжала, завел каких-то животных в манной крупе! Ты что, может, скажешь, что я и призрак дедушки завел! Животные в крупе сами завелись. От времени. И призрак дедушки так же. В квартире (большой, хорошей, дом кирпичный и т. п.) жили бабушка с дедушкой. Дедушка был бабушкин папа. Это было давно, двадцать лет назад. И у них не было мамы, был зато бабушкин муж. А потом раз, в один год дедушка умер, а бабушка развелась с мужем, натурально в один год (смотрели документы в ЖЭКе), мы, когда покупали у них, там был уже другой муж. А от дедушки (умершего папы) ничего не осталось, только люминал в домашней аптечке, двадцатилетней давности, только веронал и димедрол, и письменный стол, за которым он когда-то писал диссертацию, и научные статьи, и труды, труды и дни, и целая научная школа, что-то такое с горно-инженерным уклоном, и бабушка, кстати, тоже там писала диссертацию, и первый ее муж, изгнанный, писал по психологии, как и девушкин муж, какое совпадение, надо же. Жан Пиаже «Генезис числа у ребенка» и Веккер «Психические процессы» у них как стояли в шкафчике в сортире, так мы и оставили. А стол поставили за шкаф, этот благодатный для диссертаций стол. Бабушка с новым (пятнадцатилетней давности) мужем уехали, все-все вывезли до последней досочки, лампочки выкрутили, кроме стола и трудов и дней Жана Пиаже, и еще аптечки и призрака дедушки. Призрак дедушки поначалу был невредный, добрый был, слегка растерянный, бесплотный, ахал, охал, шуршал и шебуршал. При ремонте подворовывал по мелочи, так – валик, рулетку, потом вздыхал и подкидывал обратно, уже на другое место. Потом бабушка спохватилась, приехала, забрала аптечку, и тут уже дедушка пошел вразнос. Топал, хлопал, ухал, бродил, особенно ночью, очень полюбил ощупывать лица спящих. Потрескивал, тренькал, подгорал еду на кухне. Это она аптечку-то увезла с наркотой, вот он, бедный, и шарахался. Они помучились с ним таким, а потом им посоветовали – заведите кошку. Очень помогает от призраков либо кошка, либо всю квартиру освятить по фен-шую батюшкой. Кому что ближе в плане воззрений. Девушка тогда полазила на всяких форумах в Интернете, где бездомных котов ловят, лечат и раздают, и взяли они одну кошку, кота, которого до этого другие люди подобрали, а еще до того – третьи люди выкинули. Кот оказался – золото, глаза зеленые, бока мохнатые, мурлычет, ест сухой корм. Исправно ходит в лоток. И дедушкин призрак, точно, поутих, воровать почти перестал, стал незаметным, совсем не буйным. И все б хорошо, жить теперь да поживать, ходить из кухни в гостиную через арку, как в Европе, читать в сортире Жана Пиаже, писать диссертацию, гладить паучка и наблюдать за котом. Но нет. Но девушка, она как на эти сайты про помощь бездомным котам залезла, так все вылезти и не могла. Помешалась на них, короче (не хотелось бы этого говорить). Оказалось, что есть такое движение, специальные кошковые волонтеры. Они бродят по родному городу с пакетом сухого корма, их взгляд расфокусирован и мысли витают, но стоит им заметить мелькнувший где-то край бездомной кошки, нуждающейся в помощи (а все бездомные кошки нуждаются в помощи), как глаза волонтера загораются фанатичным блеском, он группируется, собирается и уверенно настигает кошку горстью сухого корма. Прикормленная кошка отлавливается. И с этой минуты волонтер превращается в куратора. У каждого куратора на попечении от одной до бесконечного множества кошек. Кошкам ищется передержка (у куратора обычно дом изобилует собственными кошками), ищутся будущие хозяева. Но до этого кошку надо глистогонить, надо лечить, надо стерилизовать, надо платить за передержку. На все это собираются деньги через Интернет, через знакомых, через фонды. Очень много денег уходит на каждую кошку. А мир набит бездомными кошками, калечными, увечными, с выколотыми глазами, сломанными лапами, отъеденными хвостами, обмороженными ушами, выжженными носами, кошками, которых топили, давили, выкидывали, взрывали фейерверками и рвали напополам, кошками с панлейкопенией, кальцивирозом и ринотрахеитом, с вот такими глистами, с лишаем, и всех этих кошек надо спасти, немедленно спасти, иначе станет еще хуже, и все время рождаются новые кошки, уличные, никому не нужные, мрущие и страдающие, и мир скоро лопнет от них по швам. Если не спасут волонтеры и не подсуетятся кураторы. И вот, бывает, всей галактикой скинулись, вылечили труднейшую кошку, спасли, пристроили, уф, но уже пять следующих калечатся и увечатся аккурат в соседнем дворе. Тут некогда передохнуть ни на минуту, и на это либо надо класть жизнь, либо забыть, не смотреть, бежать прочь как можно быстрее и дальше. Сердце, сердце, как тебя унять. Когда они так и валятся на тебя со своими страданиями в режиме онлайн, все новые и новые, и такие же, ты знаешь, погибающие или могущие погибнуть, прямо в соседнем дворе, в твоем дворе, глянь-ка в окно. В окне все кораблики и кораблики, дальше пятьсот четвертая серия, и между корабликом и пятьсот четвертой серией идет кот. Он красив, он миниатюрен. Наверное, он кошка. Он шествует мимо детской площадки, останавливается, принимается играть с веточками осенних кустиков. Он такой самодостаточный. Придет зима, морозы тридцать градусов, его никто не пустит в подъезд, кто-то пустит, а другой кто-то выгонит, и он погибнет. Его замуруют в подвале, отравят крысиным ядом, собьют машиной, съедят собакой. Если его не взять домой. Вот он тот, который наш, дома, ему хорошо. Он теплый, у него хвост. Он спит, он проснулся, потягивается. Его теперь не съедят, не разорвут. Он теперь ест сухой корм. Исправно ходит в лоток. Пользуется когтеточкой. Сердце мое. А тот погибнет в муках. Что же делать. Смотри какой, ну давай возьмем. Никакой второй кошки. А больные дети, а умирающие взрослые, а старики? Что тебя зациклило на этих котах? А домашний, проживший насыщенную творческую жизнь дедушка, умерший своей смертью? Что это была за смерть, ты знаешь? И что с ним стало потом? Почему он все ходит, все шуршит, все не успокаивается без люминала, все ворует рулетку и подгорает обед? Все приходит ощупывать наши лица, пока мы спим, все, видно, хочет нащупать чье-то другое лицо. Чье же. А ты говоришь коты. Забудь, абстрагируйся. Это жизнь. Или сойди с ума, побрейся налысо, облачись в рубище и броди на районе с пакетом вискаса, приманивай на него бродячих котов, лови, лечи и пристраивай. А я тебя приманю на бродячего кота, изловлю, пристрою в дурку, и пусть тебя лечат. Никакой второй кошки. Вот тебе одна, спасенная, радуйся. И где мой паучок, кстати, что-то его давно не видно. Небось кот съел. Коты известные паучкоеды. А ты говоришь второго. Жалко паучка-то. Паучка жалко, он был мохноног, быстр, радовался гостинчику, приходил, а теперь уж не приходит. Теперь приходят только призрак дедушки и ихтиандр. Дедушка тихий, шарится и шарахается, тщится нащупать чье-то лицо, скучает без люминала, существует невидимкой. Ихтиандр локален. Ихтиандр приходит в кухонную раковину, точнее, выходит из кухонной раковины. Из фановой трубы. Он живет в стояке. Он клокочет там, в глубине, и извергается с бульканьем и фонтанчиками. Обиженно рокочет и нехотя втягивается обратно, чмокая. Надо менять стояк, всем двенадцати этажам, и все двенадцать этажей в едином порыве изготовились пустить в дом сантехника, пустить его в квартиру, допустить до стояка, разрешить ловить ихтиандра. Точнее, одиннадцать этажей. Только тетенька под ними, с седьмого, отказалась пустить сантехника. Она сказала, что недавно ставила кухню и у нее там все зашито. Что она не будет расшивать. Что лично ее все устраивает. И никто по закону не мог с ней ничего сделать. Ихтиандр продолжал приходить, и стала приходить и сама тетенька. Она, конечно, приходила не через раковину, она бы не смогла, это была очень толстая тетенька. Она звонила в дверь, длинными заполошными звонками, и кричала, что мы бегаем по ночам, после часа ночи, что она вызовет милицию, у нее от этого болит голова, ее бедная толстая голова со светлыми химическими завитыми кудельками буквально раскалывается. Что она живет тут со времен сотворения мира, т. е. сдачи дома, двадцать лет живет она здесь, и что-то еще. Что она не допустит. Тогда мы стали вечерами и ночами ходить совсем тихо, все тише и тише. Тише даже кота, который все-таки постукивал при ходьбе когтями. Так же тихо, как мохноногий паучок. И почти как призрак дедушки.

3

Во тьме, трамваем, сквозь мрак и атмосферные осадки, пешком, между лужей и гололедом, держась за кусты, ориентируясь на огни большого гипермаркета, вершить свой путь с Художников на Композиторов. Падать и вновь подниматься, и снова идти. Отважно! С детьми. Одергивая зажеванную дверью маршрутки полу черного пуховика. Дети пищат, нудят, плохо, невнимательно держатся за кусты, сползают с гололеда в лужу. Дети не хотят. А кто же хочет? Молчите, дети, молчите. Разве ваши родители хотели этого для себя или для вас? Он остался дома, остался на Художников, не пошел с нами, предоставил мне одной вести вас этим скользким путем. Остался лежать на диване, с котом, греясь, щекоча кота бородой по лицу. Он меня не любит, видимо, иначе никогда бы не оставил нас одних на этой дороге, ужасной дороге в направлении Композиторов. Молчите, дети, и сохните на ветру, мы идем в гости. Мы хотим праздника, хотим света, уюта, доброго разговора под нависшими потолками. Мы сейчас придем, мы идем правильно. Скоро уже завиднеется во тьме неизбежная, как крушение надежд, нужная нам улица Жени Егоровой. Вот она. Дошли. О счастье.

4

Стали ходить так тихо, как призрак дедушки, и в наступившей тишине услышали страшное: что любовь вся вышла. Что уже никто никому ничего. Натирать паркет, писать диссертацию, кормить паучка, ловить ихтиандра, спасать котов в режиме онлайн, хотеть второго кота, любить первого. Стали обожать кота наперегонки. Кот – дитя любви. Нашей. Он теплый, нежный, у него хвост. Гладили кота, осязали кота, ласкали кота и заботились о коте. И каждый при этом понимал, что вот, лаская кота, он таким образом признается в любви другому. Девушка мужу, а муж девушке. Муж сидел за шкафом, лузгал семечки, писал диссертацию, не разрешал второго кота, злой, бессердечный человек, глухой к чужим страданиям. Как такого любить? Девушка стояла у окна в спальне, видела, как в стеклах балкона через арку в гостиной отражается то, как никто ни с кем не целуется в кухне, видела далеко внизу двор, со следами пребывания бездомных, неспасенных, балансирующих на грани небытия котов, видела отражение себя, изящной, загадочной, а толку-то? Никогда не подойдет, не обнимет. Кота не разрешает. Вчера говорю, мне грустно, а он: клоуна, что ли, позвать? Никогда не подойдет, не обнимет, думал муж, ожесточенно сплевывая шелуху в миску рядом с диссертацией, нежно гладя кота. Кот урчал, вытягивался, жмурил инопланетные глаза, кот был прекрасен, любящ и любим. Кот примирял, смирял и умиротворял. Потом кот шел к девушке, запрыгивал на подоконник, терся, урчал, муркал, обещал, объяснял, смирял. Оба, и муж и девушка, понимали, что любви нет, но приходил кот, по которому было отчетливо видно, что кот есть любовь, их любовь, что любовь ушла, но никуда не делась, вот она, муркает и просится на ручки, и они бросались наперегонки обожать кота. Пока гладишь кота, любовь твоя с тобой, под твоими руками. Вот же она.

5

Когда въехали сюда, с коляской, ребенком, банкой шпрот, кошкой, сумкой и двумя чемоданами, я села на эти чемоданы и расплакалась. Еще был чай в пакетиках. А потом ничего, попривыкли. Здесь жила бабушка. Она умерла? Нет, не умерла, ее дети увезли в Италию. Но, конечно, проще представить, что умерла. А здесь, кроме пианино, были пачки газет, шесть утюгов, девять дуршлагов, двенадцать штопоров и три мотка пожелтевшей, уныло поникшей бельевой веревки. Как интересно. Да, интересно. Сидели, ели шпроты из банки, пили чай из пакетика, и я плакала. Мелкий тоже плакал. Утюги спрятали, газеты вот они. А штопором, смотри, вот как раз одним из тех сейчас и открывали. О. Дети, не трогайте пианино! Нет, ничего, можно. Главное, чтоб она себе крышку не уронила на пальцы. Слышала, что говорит тетя Наташа? Не роняй крышку на пальцы. Мне-то нельзя, а тебе еще? Спасибо. И сыра? Спасибо. Тетя Наташа встает, осторожно, ведя живот впереди себя, идет в кухню за сыром. Ее тень робко бредет за ней, по старым обоям в безысходный цветочек. Дети, насладившись пианино, полезли под кровать и что-то не возвращаются. Дети, вы там? Там, доносится откуда-то издалека.

Наташа возвращается, с животом и сыром.

За черным блестящим стеклом страшно, неистово молчит всею своей налившейся тьмой улица Жени Егоровой.

Мне кажется, он меня больше не любит. Мне тоже кажется, что он тоже меня больше не любит.

Уехал в мастерскую, на Петроградку, и все не возвращается. Там ехать-то! Говорит, занят. Пробки.

Отправил нас одних, добирались с Художников до Композиторов. Не забуду этот путь. Сам остался дома, с котом. Никогда никуда с нами не пойдет!

Здесь не ночует. А я одна! И в поликлинику одна, и в садик. Все одна с ним. А он только звонит: я сегодня на Подрезова. Конечно, в мастерской лучше, чем дома.

Но как же быть, как же быть?

Еще? Еще.

А ведь еще надо проделать обратный путь! Выйти, выдраться как-то из темных глубин улицы Жени Егоровой, таща воющих детей, дойти до кольца маршруток, не скользнув по гололеду им прямо под колеса, найти нужный маршрут. И ехать, напряженно вперившись в страшную, одинаковую, лишенную примет, как космос, тьму, мучительно пытаясь определить: это уже Художников? Или еще Композиторов? И вовремя затормозить, раздраить маршруткин люк, отважно выпихнуть в образовавшийся открытый космос себя и детей.

Еще? Еще.

А дети все не возвращаются из-под кровати. Дети, вы там? Там, доносится оттуда, но как будто бы гораздо слабее и из большего далека, чем в первый раз.

Звонит Наташин Миша. Я задерживаюсь, я на улице Подрезова.

Тот, второй, не звонит. И трубку не берет. То ли спит, с кошкою на сердце, то ли что.

Звонит Миша. Я на Подковырова, задерживаюсь, по делам.

А дети все еще не вернулись из-под кровати!

Еще, спрашивает Наташа? И сыру?

Ах, Наташа, до сыру ли сейчас! И часто твой так, уходит так надолго под кровать? Или задерживается на Подковырова?

Бывает, неопределенно кивает Наташа. Один раз на целых три дня. Потом вылез весь в пыли, загадочный. Там вообще-то инструменты в сумке. Он бы рассказал, да еще не умеет. Те, двое других, мальчик и девочка, умеют, но они не отвечают. Не возвращаются из-под кровати и не отвечают.

Тот, на Художников, с кошкой, тоже не отвечает.

Звонит Миша, кричит слабо и отдаленно, как воздухоплаватель: я на улице Плуталова! Задержусь! А потом на Иссс… И все, и только шипение, и молчание.

Кошка проходит по клавишам, проиграв мимоходом собачий вальс, т. е. кошачий, скромно ворует сыр.

Дети не отзываются! А если там, под кроватью, тайный ход прямиком в кромешную тьму Жени Егоровой? И они не вернутся! Шагнут, и их поглотит черное, ледяное, вращающееся кольцом маршруток пространство Композиторов, Просвещения, Науки? Совсем одних, маленьких, невысоких, теплых детей? Никогда не вернутся, будут блуждать, одинокие, от Есенина к Культуры, брести безнадежным Серебристым бульваром? Спотыкаясь на Подковырова, шарахаясь жутких силуэтов на Подрезова, плутая на Плуталова?

Да, говорит Наташа, но ведь когда-нибудь они все равно уйдут? И в большей или меньшей степени не вернутся. И их все равно тогда поглотит черное, ледяное, вращающееся кольцом маршруток?

Да, но не сейчас, не сейчас, пусть хотя бы не сейчас!

Звонит Миша, опять сквозь толщу, как воздухоплаватель. Я попал в аварию на Испытателей, кричит он. Кругом плач и стон и искалечено правое крыло. Пять машин пострадало. Кругом гайцы, осколки, и уже едет сквозь тьму «Скорая помощь». Я когда-нибудь вернусь, но еще не сейчас.

Миша истаивает в трубке. Уже не сейчас, но его еще нет. Наташе не до того, а мне еще. Хотя, конечно, нельзя, ради детей! Но ведь детей все равно нет. Дети ушли под кровать и не вернулись. Не тогда, когда они стали взрослыми, умными, выросшими, чужими, недетскими, обескураживающими, отдельными, а уже сейчас, слишком рано! Когда еще нет. Когда еще кажется, что нужно и возможно заслонить (улица Константина Заслонова) их собой, отгородить их от пожирающей темноты Жени Егоровой, встать меж ними и всепоглощающим ужасом Художников, Науки и Просвещения. Когда еще есть надежда и есть смысл, а не чужие какие-то взрослые и неприятные люди по поводу кровного родства вешают в вашей прихожей черные пуховики себя и своих друзей.

Подходит кошка, поевшая ворованного закусочного сыра, благостная, благодарная, хочет гладиться.

Гладить чужую кошку – это как слушать историю чужой любви. Это интересно, трогательно, захватывающе, приятно, интригующе. Это как то, что в народе называется «только секс». Физические ощущения абсолютно те же, как и со своей кошкой, но сердце зрит и протестует, и от этого странно и неловко. Хотя кошка ничем не хуже, а возможно, по качеству и отливу меха даже и лучше, а может, она и вовсе такая же – калибр, окрас, пушистость, повадки, густошерстность, бывают же совпадения! Но это чужая кошка, это другая любовь. Если дело, к примеру, происходит в сельской местности, на дачном участке (хотя, конечно, на улице Жени Егоровой сложно представить что-либо, происходящее за пределами Жени Егоровой, проще представить отсутствие чего бы то ни было), то вот вы едите сосиски-гриль, жаренные на мангале, а соседская кошка прыгает к вам через забор из крупноячеистой сетки-рабицы. И начинает попрошайничать. И вы кормить эту соседскую кошку, хвалите ее, сюсюкаете и тетешкаете, подвергаете ее нежности. Потом она, сытая и заглаженная, уходит снова через забор. Дальше вы снова пьете, снова дальше закусываете и вдруг, протрезвев и вытаращась, замечаете, что через участок по высокой ж/д насыпи, поросшей древними деревьями, в светлом вечернем сентябрьском, стынущем от первого холодка воздухе, по насыпи силуэтно, как в театре теней, движутся две фигуры – одна толстая с хим. завивкой, а вторая низкая, забегающая вперед, радостно размахивающая пушистым хвостом, преданная. И вы осознаете, что, несмотря на свой отлично обустроенный мангал и прекрасно продуманный гриль, вы тут ни при чем. Это другая, это чужая любовь, и как бы и чем бы вы ее ни кормили, вашей она не станет. И как бы хозяйка любви, тетенька с химической завивкой, тяпкой наперевес, с грудью и в лосинах, не пыталась избавиться от своей любви, выпихнуть ее подальше, из дому, за ж/д пути, на участок, к кромке леса, к другим людям, на подножный корм, любовь никуда не денется. Да, она отощает, оплешивеет, нахватается блох и глистов, привыкнет попрошайничать, христарадничать, тереться об ноги чужих людей и урчать под их руками, привыкнет благодарить за любую малость, потеряет ногу на неисповедимых железнодорожных путях, потеряет хвост, ухо, половину усов, потеряет многое жизненно важное, но все же продолжит существовать, продолжит просить кушать и погладить, на ручки.

6

Иногда, конечно, любовь перестает просить. Если, к примеру, оставить ее на земельном участке в с/д, садоводческом, товариществе на зиму, возле ж/д насыпи, где ее неминуемо переедет пригородный э/п, электропоезд, съедят бездомные собаки, съедят забравшиеся в дом за дармовыми соленьями-вареньями бомжи, съедят черви сомнения.

7

Хотя любовь не сомневается, не просит, не завидует, все переносит, всему надеется, все покрывает, не обижается, не рефлексирует. Если что, живет себе и живет в домике рядом с ж/д путями, мерзнет, голодает, выкусывает блох, питается, если повезет, мышами. А если не повезет, то и вовсе ничем.

8

Не исключено, что каждая, даже самая мало-мальская мимолетная любовь и есть какая-то кошка. Любовь невостребованная, непригодившаяся, подавленная волевым усилием в зародыше, приходит в мир котенком, умершим еще слепым, с пленкой на глазах, заболевшим, отринутым, утопленным. Супружеская любовь убивается с изощренной жестокостью, как печень залюбленной домашней кошки, которой помимо предписанного ветеринарами сухого корма обе стороны (эм и жо) суют друг от друга тайком содержащие соль и глаутомат натрия смертельные деликатесы.

Выкинутые с балконов, лестниц, сбежавшие в последнем порыве из форточек, перерезанные невзначай напополам стеклопакетами, исчезнувшие в пылу и пыли евроремонта, якобы испарившиеся в тот роковой момент, когда кто-то пошел перекурить на лестницу, кошки – это все, конечно, адюльтер, нежелание прелюбодействовать в сердце своем, непотворство инстинктам, или разовое потворство с последующим категорическим непотворством. Если кошечка на дачном садовом участке, брошенная на зиму, примерзла лапками, и ее разодрали и съели возрадовавшиеся брошенные же собаки – то, разумеется, речь идет о первой любви или о первом, тренировочном, супружестве. Но бывают и счастливые, благополучные, мирно толстеющие и ежедневно сносящие оглаживания и тисканья кошки в совершенно разлаживающихся, распадающихся, превращающихся в тлен семьях. А кошки в них живут и здравствуют, вот ведь какая штука, годами и десятилетиями.

9

Потому что кот есть любовь. Ест сухой корм. Исправно ходит в лоток. Не приносит нам никаких огорчений, а приносит одни только радости. Я вижу тебя, гладящего кота, на кухне, вижу твое отражение в кухне, отраженное через арку в стеклах выходящего из гостиной балкона, отраженного в окнах спальни. Ты отпустишь кота, уйдешь к себе за шкаф, в т. н. кабинет, грызть семечки и лузгать диссертацию, а я приду в кухню, доглажу кота, и это наше слияние в глажении кота, пусть и слегка рассредоточенное во времени, вполне зачтется за полноценный акт любви. К коту. Точнее друг к другу. Каждый из нас может, конечно, попробовать огладить другую сторону, но другая сторона, т. е. другой каждый, неминуемо зашипит и выпустит когти. Так что лучше и не связываться. Вот кот, он нежен, отзывчив, норковошубноморфен, незлопамятен, необидчив. Он в ответе за каждого из нас, кто его приручил, он единственный островок неминуемой радости в обстановке темной, вертящейся маршрутами, шумящей облезлыми древесными кронами, пузырящейся безбрежными лужами страшной улицы Художников. Т. е. проспекта. Проспект широк, длинен, кот хвостат, носат, любовь моя со мною, за окном страшно, дома не лучше, в кухне стоит мешок сухого корма премиум-класса, в коридоре на вешалке висят черные пуховики, дети ползают, идут в гости, уползают под кровать, вырастают, остаются, уходят, коты умирают, как умирает любовь, остаются, как любовь всегда остается. Как остается призрак дедушки, ощупывающий лица спящих, что-то нашаривающий, шаркающий, подгорающий обед, ворующий рулетку. Дедушка, зачем тебе рулетка?

10

Рулеткой, отвечает дедушка, я измеряю вход в Царствие Небесное. И неизменно понимаю, что он слишком низок и узок, мне не пройти. Т. к. я люблю бабушку, свою дочь, которая уехала отсюда, бросила меня одного, даже без люминала, на чужих людей, только из-за того, что я не любил ее мужа! И мужа того уж нет, он выгнан, он не пройдет, он продолжает ее любить, где-то в отдаленной перспективе, точнее, наоборот, в ретроспективе, продолжает ее любить и приходит сюда в виде паучка, шибко перебирает мохнатыми ногами, переворачивает страницы «Индивидуального развития человека и константности восприятия», карабкается, ждет гостинчика, избегает кота. Любовь земную невозможно протащить с собой в Царствие Небесное, слишком узок вход, слишком низко нависают своды.

11

Кое-чего до сих пор не можем друг другу простить! Как, например, в разгар ремонта, когда грузчики выгрузили шкаф и потом сборщик его собирал, кто-то бросил среди пыли и мешков с плитонитом, среди обойных рулонов, среди ужасных, остроугольных куч отбитого старообразного кафеля невзрачный полиэтиленовый пакетик, бросил кто-то из нас, а в пакетике-то были документы на всякую новую свежекупленную сюда технику и ключи от квартиры! И грузчики выгрузили и ушли, и собрал и ушел сборщик, и уже и мы собрались, вечером, ан выяснилось, что пакетик-то возьми да и пропади пропадом! И грузчики клялись под угрозой увольнения, и сборщик божился после предложения подкинуть тайком без оповещения начальства, и в общем все уверяли, что не брали, да и зачем, может, случайно, там и было-то непонятно что там, т. е. не было понятно что там, надо было очень пристально ковыряться среди этих мешков, рулонов, пыли, кафеля, среди этих руин, обломков чужого уюта, совершенно уже не идентифицируемого, чтобы определить, что именно в этом конкретно пакетике ключи и документы, а не пепел и прах, как в окружающих таких же. Но им вроде бы совершенно некогда было это определять – грузчики грузили, а сборщик собирал. А сами выкинуть не могли? Нет, выкинуть не могли. Могли забыть в камере хранения магазина «Пятерочка», куда ты бегал на нервной ремонтной почве за пивом, но тоже не могли. И потом зашли все проверили, нет, там не было. Мог, конечно, взять призрак дедушки, чтоб иметь свободу передвижения, но это на него не похоже, он обычно все отдавал. Да и никакой свободы он не поимел бы с этими ключами, они все равно были не от этой совсем квартиры! Они были от квартиры родителей, где мы жили на время ремонта. Поэтому и дедушке, и сборщику, и грузчикам никакого от них не было толку. И значит, кража, если это была кража, а что же еще, оказалась абсолютно напрасной и не принесла ничего, кроме горечи разочарования и крушения надежд. Но и на нашу долю тоже досталась горечь разочарования. Пакетик хоть и не нашли, но осадок остался. Пусть ключи были не от этой квартиры, пусть мы все равно поменяли замок, и родители наши тоже поменяли у себя замок, пусть это все совершенно очевидно и невероятно, и никто уже никуда не войдет посредством этих ключей, слишком узок и низок вход. Но все равно осталось какое-то чувство незащищенности, сквозящей за спиной безобразной, зияющей дыры. Сквозь которую, несмотря на нашу арку, на кухню девять с половиной метров, на кирпичный дом, будто бы так и готов броситься, вторгнуться, повалить, загрызть, засвистеть в проломе страшный, темный, ветреный, расплывающийся лужами и облаками проспект Просвещения. И сколько ни выставляй в черном стекле свой силуэт, все равно не защититься, все равно не уберечься, все равно не уйти.

12

Все равно им там некуда идти, поэтому дети возвращаются из-под кровати. Пыльные, но живые и те же самые. В этот раз обошлось. Обошлось.

13

А со сборщиком-то она когда-то в юности училась в одном классе! Была любовь, даже, возможно, целовались и так далее. Сколько лет прошло, пятнадцать лет прошло, а он ее не забыл. А вот она его забыла и даже не узнала при встрече! Конечно, он изменился, тогда он был другим, не был сборщиком, например, но ведь и она изменилась. Вышла замуж, неоднократно, стала делать ремонт. Смотрела, как он там закручивает шурупы и устанавливает полки в шкаф, и ни капельки его не узнала. А такие были чувства! А он узнал, обиделся. Оскорбился. Попятил пакетик, решил как-нибудь открыть дверь ключами да и поговорить начистоту. Про любовь. Он же не знал, что ключи не от этой двери! Пришел, с топором за пазухой, по профессиональной привычке сборщика носить с собой всякий инструмент, а дверь и не открывается! Ключи не подходят. Вот так всегда. Он подергал-подергал, еще подергал и спустился вниз, стал ждать ее на лавочке, грея топор на груди и не подходящие ключи в кармане.

14

А девушка сидела на подоконнике, смотрела во двор, мечтала о других котах, гладила имеющегося. В окна плескалась тьма, там ездили по кругу маршрутки, дул ветер, брели, держась за кусты, чьи-то дети. Умирали в муках чьи-то любови в виде котов, а чьи-то не умирали. Это уж как повезет. И чтоб избежать лишней кошачей мучительной смертности, можно просто беречь свою любовь. Так она думала, глядя из окошка, а тем временем ее растолстевшая любовь спрыгнула с подоконника и, стуча когтями, пошла в лоток. В кухне выплеснулся с причмокиванием ихтиандр, этажом ниже собралась идти скандалить тетенька с кудельками. Тетенька любила бабушкиного второго мужа, он однажды сходил к ней одолжить соли, с тех пор она его любила. Он с тех пор не ходил к ней за солью, покупал вовремя свою, а она все любила его и любила, все приходила к нему ихтиандром, а он не замечал. А первый муж бабушки приходил к ней паучком, и она тоже на замечала. И сборщик, до сих пор любящий девушку, пришел к ней с топором, а она тоже не заметила. И оба, девушка и муж, приходили друг к другу кошкою. И много еще таких усатых, блохастых неразделенных любовей бродит во тьме от Культуры до Композиторов, улицей Кустодиева, горбатым, как после бомбежки, Поэтическим бульваром. Ветер развивает карвинг, дождь бьет по татуажу бровей, по черному пуховику, фары маршруток на мгновение озаряют соляные заломы на штанинах синих джинсов, и ничего вокруг, кроме безнадежных Науки и Просвещения, и абсолютного, конечного тупика Жени Егоровой, и кажется, что любовь прошла, что ее нет и никогда не было. И не будет.

15

Но любовь всегда приходит. Любовь не долготерпит, не милосердствует, она все ходит и ищет своего. Она придет ихтиандром в кухне, паучком за шкафом, призраком дедушки с пачкой люминала, самодостаточным котом с глистами и блохами, сборщиком мебели с неугасшими чувствами, она придет, она всегда приходит. И на лапах ее когти и паутина, и в руках ее рулетка, и за пазухой ее топор, и в кармане ее украденные, ни к одному замку не подходящие ключи. Она ничему не верит, ни на что не надеется, она неутомимо рыщет в просторной ветреной темноте Науки и Просвещения, и от нее не уйти. Даже если запереться в новой, чудесной квартире, даже если брести пешком в гости, уползти под кровать, разбиться на Испытателей, заблудиться на Плуталова. Даже если вырваться из круга маршрута маршруток, поехать на пригородном э/п по ж/д, ночью, на последней электричке поехать на дачу, даже там, переходя пути, увидишь метнувшийся на крылечко домика регулировщицы хвост и услышишь, как над чернеющей сельской местностью землей несется нечто нечленораздельное: «С третьей что-то там платформы туда-то по такому-то пути…» Но это все видимость, точнее, слышимость. На самом деле над платформой, путями, идущим спать машинистом, домиками, лесами, озером, насыпью раздается «Володя, курицу купи и постарайся, чтобы достаточно жирную!..» И мерцает окошком домик регулировщицы, очередной форпост любви, всегда приходящей.

Райские яблочки

Дачная, а точнее сельская, а еще точнее – огородная местность поднималась горами и стлалась долами. Вокруг грохотали и фырчали пригородные электропоезда, «поезд хррррдырррдырр проследррррыр по третьему пути-ти-ти-ти…», раскатывалось эхо над пересеченной местностью, где на горах сверкали в лучах полуденного солнца пленки парников, а в долах неутомимо поворачивались над грядами увесистые, как мегалиты, обтянутые потрескивающим трикотажем зады местных жительниц. Спереди над трикотажным мегалитом низко нависал конгломерат наспех уложенных в лифчик грудей. Солнце нещадно пекло эти устойчивые и по-своему вполне эстетичные и даже разумные конструкции. Дождь изливался на их грядки, крыши и парники. Их дети и внуки ехали в гудящих электропоездах, их мужья гудели в поросших незабудками и чертополохом осыпающихся карьерах после рабочего дня, после трудного дня. Самым трудным (в каком-то смысле) и в каком-то смысле самым легким днем была пятница. Под вечер, перед закатной поливкой, женщины бродили полями и тропами, внимательно глядя под ноги, и искали себе мужей. Вечером пятницы почти никому из мужей не доставало сил добраться до дому, и они засыпали прямо там, где ими овладевала усталость. Тонкие комариные ноги, выдыхаемый спирт и ласковый вечерний воздух пытливо ощупывали их темные, украшенные морщинами лица. Женщины подтаскивали найденных мужей ближе к парадным, чтобы их можно было увидеть из окна, а сами отправлялись обратно на участок, на огород. Там ждали их незавершенные дела. В сумерках женщины возвращались. В глубине остывающей летней ночи под окнами пробуждались мужья и всходили по лестнице в квартиру, на супружеское ложе. Наутро всех снова ждала работа, а главное – ждал огород. Все, вся жизнь поселка в целом закручивалась и раскручивалась тоже вокруг огорода, вокруг этого понятия, его наличия, состояния и поддержания должной изобильности. Все остальное, мужья, дети, работа, жизнь и смерть, бытие и ничто, было лишь незначительными шагами в сторону, ответвлениями, побочными партиями. Как религиозный человек смиренно пережидает земную жизнь с ее соблазнами и суетой, прозревая, прищурившись, впереди жизнь вечную, так и жительницы поселка безропотно исполняли свой долг жен, матерей, любовниц, работниц и домохозяек, но душами и думами их полновластно владел лишь огород. Это было главной темой всех вечерних светских бесед на лавочке у песочницы, быстрых обменов важнейшей информацией при встрече у магазина или на остановке – заборы, насосы, парники, плодожорка, у кого что растет, а у кого не растет, как лучше поливать, удобрять, окучивать и опрыскивать. Росло у всех, в большей или меньшей степени, кому-то больше удавались помидоры, кто-то специализировался на кабачках, были укротительницы черной смородины и повелительницы крупной и усатой, как древний Велес, клубники. Многие, помимо основного плодомассива, баловались роскошными цветниками. На нескольких участках регулярно собирался выдающийся урожай яблок. Но вот именно яблочная тема являлась главной загадкой и поводом для бесконечных удивлений и обсуждений. Это было непостижимо и поразительно, но яблоки лучше всего родились на участке у одного мужчины, Аркадия. А ведь Аркадий был даже не местный! Аркадий был не местный, дачник, он жил в городе, а в поселок приезжал только летом, ну и еще весной и осенью, а зимой часто уезжал. Правда, зимой жизнь в поселке все равно останавливалась, зимой огород впадал в спячку, но дело не в этом. С Аркадием было что-то не так, не в плохом смысле, а просто от него веяло какой-то таинственностью. Почему-то, и почти все это чувствовали. Несколько лет назад Аркадий внезапно явился неведомо откуда и купил участок со склоненным забором, одичавшими бесплодными яблонями и горестно вздыбленным скелетом парника над высохшим прудиком. Хозяйка участка, рассыпавшаяся от времени старушка, не оставила родственников, а поскольку в поселке все были в большей или меньшей степени родственниками, все уже думали, как по справедливости распорядиться участком, кому доверить твердой мозолистой рукой вести его из тьмы и хаоса запустения вперед, ввысь, к свету и цветению, плодоношению и конструктиву. И тут возник Аркадий, неведомый, общительный, с уютно лежащим на коленях животом и уютно лежащими на груди щеками, почему-то с гитарой в чехле, возник и принялся, засучив рукава на огромных ручищах, неутомимо созидать. Он реконструировал, т. е. практически воссоздал из праха и дом, и сортир, поставил изысканный, но крепкий забор, а на теплицы Аркадия приходили смотреть люди с других улиц, и даже однажды приехала семейная пара на мотоцикле с коляской из соседнего поселка, и муж зарисовывал чертежи в блокнотик, так остроумна, дерзка и удачна была инженерная мысль Аркадия в нелегком деле модернизации парников! И все остальное, весь быт и антураж участка, тоже постепенно наполнились вроде бы не такими уж значительными и важными на первый взгляд и по отдельности, но в целом производящими удивительное впечатление нововведениями. А главное – все, все зеленые насаждения и культурные посадки неудержимо пошли в рост. На смену смерти и запустению пришла жизнь, такая отчетливая и стремительная, что хотелось постоянно поглядывать за Аркадьев забор, убеждаться в торжестве жизни. Даже как будто бы рыбки заплавали во вновь исполненном водой пруду! По-хитрому протянутое электричество, отведенный от шланга рукав к душевой кабинке, флюгер на крыше, японский сад возле мангала – вроде бы все это встречалось и на других участках, и у соседей переливались, как в ботаническом саду или там эдеме, цветы всех оттенков и форм, и вились плющи, и плыли в июльском мареве светлые плитки дорожек, и блестели под теплыми дождями жирные толстомясые листы каких-то пальм, что ли, если не чего поэкзотичней, но у Аркадия все эти детали обретали совершенно новый, особенный смысл и даже облик. А может быть, дело было в личности самого Аркадия. Настолько он сам был необычным, особенно, конечно, в обстановке поселка, но и за вычетом поселковых реалий Аркадий был очень и очень непрост. Во-первых, он был очень высокий. Во-вторых, очень толстый. Конечно, это все полная фигня и совершенно не важно, кто там толстый, а кто худой, но что-то сразу цепляло уже в его облике, фигуре рыхлого гиганта, этакого засидевшегося сказочного богатыря, с вечно красным и распаренным, будто только что после баньки, лицом, готовым ежесекундно разложить на груди щеки счастливой сдобной улыбкой. Аркадий был редкостно доброжелателен и отзывчив. Не зря его всегда любили дети и бегали за ним шумной стайкой! Поселковые дети, правда, за ним не бегали, они бегали сами по себе, торчали на Окуневке или резались в карты, азартно плюясь, в кустах за песочницей, под аккомпанемент полифонии из мобильных телефонов, или расхаживали по главной улице, сомкнув ряды, мрачно раскрасив глаза (девочки), или чиня какой-нибудь зловонный мопед (пацаны), ну а мелочь ковырялась на качелях и лопухах. Так что этим детям, взраставшим сами как лопухи на обочинах родительских огородов, было не до Аркадия, но дети из его другой, городской, жизни, о которой он охотно рассказывал, любили его и вечно-то висели на его руках и большой спине. Тому была еще одна причина – Аркадий-то сочинял детские песни! Сочинял во множестве и сам пел под гитару, и это тоже было удивительно и необычно. Этакая ожирелая орясина, с вот такенными ручищами, берет гитарку и принимается, вибрируя затерявшимся в развале щек подбородком, километрами петь про котиков и резвых пони, скачущих по брусчатке города Детства. Про доносящийся с острова Детства ветерок, иногда задувающий в нашу взрослую жизнь и заставляющий разлетаться самолетиками скучные бумаги с наших серьезных взрослых столов. Про гигантские раковины, в которых дремлет попутный ветер когдатошних морей, про улиток и синиц, мчащиеся сквозь лето велосипеды и незабываемую, робкую и трогательную, первую любовь. Смешные девчонки с торчащими косичками, бескозырка старшего брата и шинель отца, жирафики и чижики-пыжики, веснушки и румяные щеки, бумажные кораблики в лужах и поднимающие в этих же лужах тучи искрящихся брызг чьи-то озорные ноги в резиновых сапогах на вырост, щенки и снежки, прыгалки и салки, медвежата и салазки, ялики и мостки, радуги и воздушные змеи, стрекозы и бубенчики – весь этот зверинец бесконечно извлекался толстыми Аркадьевыми пальцами из гитарного чрева, и вдохновение, подобно парниковым газам, почти физически ощутимо поднималось в небеса от его влажных щек. Была даже мини-опера про Трех Поросят, с особенно проникновенной партией Нуф-Нуфа… Песни являлись ему сами, практически готовые, как будто какие-то голоса напевают их прямо из воздуха, доверчиво делился Аркадий с соседями. И ведь он всегда, практически с рождения, любил музыку, и, конечно, ею и надо было сразу заниматься всерьез, получать образование, но не сложилось, к сожалению. Чем только не занимался в жизни, и тем и другим. Раньше занимался ресторанным бизнесом, очень нравилось, еще в девяностые, потом тоже много чем занимался. Теперь вот тоже у Аркадия была очень интересная профессия – он, можно сказать, создавал миры! Да-да. Занимался ландшафтным дизайном. Тут и пригодились его знания о природе, растениях и минералах, которые он тоже всегда очень любил и давно изучал. И деньги приносит неплохие, и заказчики попадаются очень интересные люди. И главное, как это невероятно увлекательно, процесс созидания, соединения, перехода на иной качественный уровень, когда из ничего рождается нечто. Потрясающе. Чувствуешь себя буквально всемогущим! Вот, например, посмотрите на яблоки! И все послушно смотрели на яблоки, на которые, лучась гордостью из глубины щек, указывал Аркадий, впрочем, все и так регулярно смотрели на эти яблоки и без всяких указов. Яблоки были просто чудо. Такие огромные, сияющие, глянцевые – ровно такие же, как продают в городе в разгар зимы, импортные, выращенные на пестицидах и прочих ГМО, неполезные и даже отчасти ненастоящие. Но эти-то были настоящими! Они росли у всех на глазах, Аркадий ничего ни от кого не скрывал, никаких особых секретов, правда, уверял, что секретов-то и нет, но не скрывал. И даже более того – яблочки эти выросли на тех самых яблонях, которые все местные знали всю жизнь. С веточки, с худенького саженца. И яблони эти давно уже состарились, одичали, вышли из репродуктивного возраста, какая-то дрянь жрала их морщинистые листья, и тут вдруг бац! – появляется Аркадий, и яблони нежданно-негаданно принимаются приносить плоды, как не в себе, да какие плоды, и складывать их с отяжелевших ветвей к ногам вдохновенного Аркадия. И никакой при этом речи не идет о плодоношении раз в два года, каждый год! А возможно, лучится Аркадий щеками, возможно, я уговорю их плодоносить и два раза в год! Я работаю над этим… А в чем же все-таки секрет, ну в чем секрет, все допытываются у Аркадия местные жительницы, соседки, загорелые языческие праматери, скифские бабы в лосинах с тяпками наперевес, но Аркадий лукаво отводит взгляд. Глубина залегания грунтовых вод, бубнит он, компост, энтомофаги, содержание почвы в междурядьях плюс многие сорта яблонь с хорошим здоровым стволом при двух-трехкратном омоложении кроны могут продуктивно жить до восьмидесяти и более лет, ежегодная обрезка без применения укорачивания однолетних приростов путем перевода их на ветви с большим углом отхождения, расположенные ниже, прививка поросли от подвоя, установка подпор, черный пар и культурное задернение, перечисляет Аркадий, но каким-то образом, голосом, выражением лица, а может, движением толстых пальцев, дает понять, что это все не важно, главная хитрость не в этом. Так в чем же, в чем же, изнемогают соседки, алчно заглядываясь на прельстительно таящиеся в листах глянцевитые бока, и искуситель-Аркадий наконец сдается. Есть, кивает он, есть один секрет. Яблочки-то хотят, чтобы в них содержалось железо. Поэтому в почву надо добавлять железо. Феррум. Подкармливать корни железом. Поэтому, шепчет Аркадий, щеки его блестят, живот вздымается, и вздымаются над его головой под ветром листья и блестят под солнцем яблоки, поэтому я сразу же, как приехал сюда, закопал под корнями своих яблонек железо… Как, и это все? И только-то? – разочарованно переглядываются соседки. Будто они сами не в курсе про этот фокус с железом. Никакой феррум под корнями никогда в жизни не даст таких вот яблочек, никакая железяка, хоть весь окрестный металлолом закопай… Наверняка есть еще что-то. Ну есть, застенчиво признается Аркадий. Есть еще кое-что. Как говорится, есть одно «но». Ну?! Я им… пою, – шепчет Аркадий, таинственно расширяя свои потерянные внутри лица глазки. Вы им… что? Да, кивает Аркадий, кивает щеками, и брюхом, и головой. Они для меня как живые, вот я с ними и разговариваю, и пою им! Я им говорю: ах вы мои хорошие, растете? Ну растите, растите большие и красивые. А потом беру гитару и пою им. Пою им про Остров Детства, про кораблики, про самолетики, про пароходики, про прыгалки и салазки, про котиков и стрекоз! Про классики! Про барашки волн! Пою им! Про резвого пони!! Какой к такой-то матери резвый пони, хотят сказать недоумевающие женщины, но вдруг, внезапно, будто вкусив от некоего тайного знания, они все понимают, прозрев. Они смотрят на толстого большого Аркадия, стоящего под яблоней, закинув голову. Ветер шевелит складки белой футболки Аркадия. Тоги? Туники? Хитона? Вокруг все цветет, растет, этот рост будто бы даже становится слышен. Кружат в небе какие-то прекрасные белые птицы (энтомофаги?). Распирая теплицу, глядят сквозь пленку заросли томатов «бычье сердце». Стелется усталая раскормленная клубника. Пахнет укроп, вьется ввысь горох, выстроились неукротимые строи картошки, подмигивает петрушка, нашептывает что-то красная смородина, дремлет черная, влюбленно поглядывает на крыжовник белая. Так вот оно что! А Аркадий прав, вот ведь как. Они все живые, в этом и секрет. В этом и тайна. А мы-то пытались командовать ими! Мы дергали их, и опрыскивали, и удобряли. Диктовали и приказывали. Хотели повелевать ими, как неодушевленными, как низшими. А надо было просто спеть. Аркадий, поэт, человек творчества, нашел ключ к их исполненным хлорофилла сердцам! Он кормит их железом, но не так, как мы, а осознанно, осуществляя высший смысл – он кормит их железом, ибо железо питает кровь. Профилактика анемии. У них такая же кровь, как и у нас! А вот мы не такие, как Аркадий. В нас нет божьей искры, мы не способны поэтически переосмыслить окружающее. Мы не думаем о вечном. Поэтому наша доля – это труд, вечный труд не разгибая спины, глазами в землю и пудовой кормой в лосинах к небесам. А вокруг Аркадия все растет само, плодоносит и колосится. Аркадий – волхв! Он возносит к небесам свои песни (про салочки, скакалочки, резвого пони), и небеса, благоволя, шлют его участку благодатный дождь и благословенное солнце! И яблоки на его яблонях – это просто-напросто райские яблочки, только и всего! Никакого секрета. Аркадий действительно стоит в своих райских кущах, на фоне японского садика, благостный, как сам Господь Бог, и радостно кивает соседкам. Да-да! Главное – это творчество. Это стихия музыки! Музыка облагораживает нас, творчество возносит нас ввысь, в небеса. Аркадию надо было сразу заниматься музыкой, не терять время на другие занятия. Ну ничего, ничего, он наверстает! Тем более что песни приходят к нему сами, уже готовые, будто кто-то шепчет, нашептывает. Я не могу, говорил Аркадий под яблоней, отягощенной плодами, не могу не петь. Они сами приходят ко мне. Я, может, и рад бы иногда не петь, но они приходят, они окружают меня, они заставляют себя петь! Толпятся вокруг. Я их чувствую…

Надо по-иному воспринимать жизнь, тогда и будет вдохновение, и райские яблочки, думают женщины. Но мы не можем. Нам кажется, что все это бред, если честно. Но яблоки-то есть! Да, яблоки есть, они висят, клоня ветви к земле, они отчетливы и убедительны. Но ведь не песенками же, в самом-то деле?… А чем же тогда? А яблоки висели, сияя… Женщины, еще раз взглянув на них, уходили, прощаясь с Аркадием, облитым закатным солнцем, покидали этот райский сад, затворяли за собой его калитку. Им надо было поливать, и закрывать, и искать мужей, и готовить ужин под томительный вой электричек, ибо каждому свое.

Каждому свое, бормотал под яблоней Аркадий, я чувствую, что музыка – это мое. Пусть от меня уже как будто бы шарахаются в некоторых студиях звукозаписи. Там, далеко, в городской жизни. Песни сами приходят ко мне. Я не могу их не петь. С тех пор как я удалился от дел, и поселился тут, и стал подкармливать яблони железом. Закопал под одной утюг, с налипшими остатками горелого мяса, а под другой – в нескольких местах ржавую от крови арматуру. А кто, кому было легко вести в девяностые годы ресторанный бизнес?! Не все сразу определяются со своим призванием, кого-то жизнь слегка поводит кружными путями. Они сами приходят, нашептывают, шелестят. И я должен их петь. И должен растить яблоки. Хоть так, шепчут они, хоть так, еще хоть на чуть-чуть осуществиться. Хоть капельку овеществиться. Хоть так, хоть как угодно. Еще немножечко быть, еще попозже – совсем не быть. Подышать, погреться, побыть.

Полиэтиленовый пакетик – душа картофельного мешка

(городской романс)

Однажды мы видели, как достаточно высоко в небесах летел стремительно прозрачный полиэтиленовый пакетик. Гони`м ветрами. Типа тех, что в универсамах намотаны коллективной кишкой на такие бобины. Но этот был явно оторван от коллектива и от бобины, он летел один, одинок, прозрачен, почти не различим в вышине, выше верхних этажей, трепеща, являя сквозь себя небеса, и воздух, и солнце, и облака. Как соответственно антитеза несвободе и связанности. Мы решили тогда, что этот пакетик – он был когда-то другим. Он был когда-то огромным, грубым, заскорузлым мешком, мешочищем, из какой-то холстины, что ли, из которой всюду вылезают колючие, жесткие прямо щетины, нити. И в него, в этот мешочище, всю жизнь сваливали кривобокую подмороженную картошку, или еще что-то в этом духе, кормовую какую-нибудь брюкву, безнадежную, опухшую, с торчащими из нее жесткими одичалыми хвостами. Где-нибудь в совхозе Ручьи. За последней чертой, за чертой города, где лишь канавы, овраги, буераки, и иней на ресницах, и мерзлые комья земли, испускающие из себя безоглядные поля и гряды этой самой все брюквы, брюквы. Или картошки. Недобро косящей хаотичными глазка?ми. И вот это все всю жизнь впихивали в холщовый мешок, впихивали, транспортировали, швыряли, опорожняли, и мешок видел лишь сдавленную грядами черную землю и лишь склады, ангары, хранилища с тлетворным запахом. И иногда людей, опухших не менее брюквы. И лишь раздувался от всего этого, принимая уродливые брюквенные формы, и щетинился нитями, и расползался в швах, и изнашивался изнутри и на сгибах. И как-то раз, когда в него в очередной раз утрамбовывали сырую картошку на сырой земле, он порвался, и картошка хлынула из него бурыми сгустками. Таким образом, он умер. Его бросили там, в полях, на рядах гряд, взяли другой, новый мешок. А от этого, истерзанного, грязного, отделилась его душа, и воспарила ввысь в виде легкого прозрачного полиэтиленового пакетика. И полетела, полетела, все вперед и вверх, трепеща. Солнце светило сквозь него и тек воздух, и далеко была видна вся земля, с домами, парками, улицами и разными странами. Просматривались пальмы и пустыни, моря, корабли, мосты, пляжи, замки и концертные залы, стадионы, дороги, люди с детьми и без детей тоже, котики, цветущие каштаны, акации, карусели и лодочные станции, телебашни, войны и перевороты (в частности, переворот в Египте), памятники архитектуры, гей-парады, поля, овощехранилища, больницы, реки и горы, водопады и трамвайные пути. Просматривались окна домов в верхних этажах, мимо которых пролетал пакетик, виднелись за ними люди – едящие жареную картошку, любящие друг друга, ненавидящие, сидящие в креслах, сидящие в Интернете, постящие котиков. Виднелась жизнь, жизнь и биение ее пульса. Но пакетик несло все дальше, все прочь, он видел цельную картину (как Л. Толстой в период работы над произведением «Война и мир»), но нигде не мог задержаться, ни во что не имел возможности вглядеться – его все срывало вновь и подхватывало ветром и несло дальше, дальше, мимо и прочь. И ничто его не касалось, а если и касалось на минуту, то ветер тут же отрывал его от этого чего-то и снова нес прочь и дальше. И время спустя, и спустя несколько полных и спиралеобразных оборотов вокруг Земли почему-то даже опухшая хвостатая брюква перестала казаться такой страшной. Стала казаться просто явлением в ряду других явлений. Стало хотеться даже снова посмотреть на нее поближе, даже может потрогать, просто так, в порядке сентиментальности, ну просто что ли потрепать ее по хвосту. И пакетик спланировал вниз, к сырой земле, к уродливому знакомому брюквиному телу. Но не смог коснуться, притронуться, его снова подхватил ветер, закрутил и повлек все вверх, дальше, к солнцу и небесам, прочь и мимо. И так далее, и далее, и вновь по кругу и спиралеобразно. Потому что можно быть плотью, но намаешься и порвешься, а можно быть только и лететь исключительно духовной жизнью, но тогда тебя гонят эфиры над землей и никому не нужен и нигде не присесть – вот и выбирай, вот и выбирай.

Наниматель Анна

(роман в письмах)

У нанимателя Анны был муж, которого никто не видел. Потом мужа не стало, но также в статусе невидимки. Возможно, его и вовсе не было. Однако Анна успела забеременеть и родить от него ребенка, пока он еще был (или не был?). Хотя мужа никто не видел, но зато его слышали: соседка снизу пожилая пенсионерка Нина Яковлевна. Нина Яковлевна слышала, как сверху в ночи стучала об их потолок кровать ножками. Стучала-стучала, а она думала: что это? А потом вспомнила, что ей же говорили, что там будут жить молодые. Хотя есть, конечно, такой вариант, что это Анна сама стучала ножками кровати. Ложноножками. Чтобы создать эффект присутствия. Но зачем? Но мало ли. Но столько странных людей, в чьих мотивах черт ногу сломит. Такие люди обычно закрыты и молчат, но не Анна. Анна говорила, очень активно и подробно говорила эсэмэсками. Дадим же слово Анне, а далее – как пойдет.

«Здравствуйте! Я понятия не имею, смогу ли быть сегодня дома: у меня дети в разных местах, мне приходится курсировать. Старший, с поврежденным голеностопом, не то что квитанции в ящик не спустит, до домофона не допрыгает! Я сообщу Вам, когда опущу квитанции обратно в ящик (сегодня или завтра, все зависит от разных причин). Деньги будут сегодня переводом Вам на карту! Извините, но не хочу никакого ни с кем общения, по крайней мере, пока младшего не выпишут. А да, показания воды сдают до 25-го числа – так что, думаю, квитанций за апрель еще нет. Спасибо!»

Договор найма жилья был ими подписан в октябре две тысячи шестнадцатого, и до ноября того же года все было хорошо. Все было просто прекрасно, две маленькие, но отдельные комнатки и светлая кухня со свежим косметическим ремонтом, и чудесный, волшебный вид из окна: перекресток, а потом уходящая перспектива и еще один перекресток, и снова перспектива и перекресток и там, вдали, уже на исходе, на гребешке заворачиваюшегося мира последний малюсенький, еле различимый, игрушечный перекресточек! И всюду клены, клены, вот сразу под окном полощется большой, а дальше тоже мал мала меньше кленчики, и каждый, даже самый наималейший, старательно роняет багряный свой убор. Хороший тихий район. И вот так, казалось, так можно бы стоять часами, опершись о стол и завороженно глядя на череду перекрестков и перекресточков, и всегда там показывали разное и интересное: то пешеходы, то светофор, то проползет рогатый троллейбус (троллейбус, кстати, номер 13, идущий в направлении места проживания наймодателя, но это неважно), а то вообще авария! На самом последнем перекресточке, там, где земля уже почти закруглилась, свалены горсткой машинки и отдельно валяется крошечный сломанный мотоциклик со своими мятыми колесиками. Но – нет, оказалось, что только казалось! И что нельзя наблюдать, стоя, опершись, часами, потому что отчаянно дует по ногам и в поясницу со стороны коридора, от входной двери, сквозняк. Очень дешевую хлипкую входную дверь установил, как оказалось, экономный наймодатель, тонкую и ходящую буквально ходуном от любого дуновения, и вдобавок это дуновение сразу пропускающую в жилое помещение (именуемое в дальнейшем Жилье)! А Анна (именуемая в дальнейшем наниматель) не обратила на это внимания, отвлеченная чистыми бежевыми стенами, дешевенькой и не новой, но тоже старательно отмытой кухонькой, и ярким кафелем в совмещенном санузле, отвлеченная всеми этими перекрестками и кленами, и чистыми стеклопакетами (хотя об этом позже), и оброненным багряным убором отвлеченная. Багрецом и охрой, короче, отвел глаза коварный наймодатель нанимателю (в дальнейшем именуемому Анна), большие выпученные глаза серьезной тридцатичетырехлетней довольно-таки несимпатичной женщины, считающей себя довольно-таки красивой. А еще возможно, что дополнительным отвлекающим моментом служила грядущая Аннина свадьба, не то что грядущая – а просто-таки стремительно несущаяся, как паровоз, и по-паровозному победоносно трубящая. Анна и паровоз – вообще классический сюжет. И до этого классического сюжета, до дня свадьбы, оставалась одна неделя, за которую нужно было уложиться снять квартиру, и не абы где, а именно в этом тихом районе и даже в пределах определенных улиц, обязательно рядом со школой с углубленным изучением китайского языка, потому что именно в эту школу ходил Аннин сын от первого брака. Так что тут был и сын, и предыдущий брак, и, соответственно, предыдущий муж, чего только не было у Анны к ее тридцати четырем годам: еще некоторый лишний вес, варикоз (грозящий тромбозом), купероз, птоз, россыпь разноразмерных пигментных невусов по всему телу и лицу активно, как пятна на леопарде, и при этом необыкновенно насыщенная личная, любовная жизнь, вот поди ж ты! И вообще жизнь, крайне насыщенная приключениями, как у героини авантюрного романа. Правда, про эту авантюрность выяснилось уже позже, когда миновал роковой ноябрь шестнадцатого года и миновал первый срок платить по счетам. В буквальном смысле слова – первую дату платежа по счетам за снятое жилье Анна просрочила совсем чуть-чуть, на несколько дней, и по вполне человеческой и уважительной причине – сын сломал ногу. Тот самый сын, изучавший китайский язык. Причем сломал он ее именно в школе, на переменке, когда, видимо, бедные дети, изнуренные ежедневным упихиванием в свои юные головы с только-только на самом деле заросшими родничками (пятый класс, а упихивать начали, как сейчас принято, прямо с первого), изнуренные ежедневным насильственным упихиванием в себя иероглифов, дети носились по рекреации с целью как-то встряхнуть загроможденные китайской грамотой организмы, проветрить немногие свободные пространства между шляпкой одного иероглифа и упирающимися в нее загогулистыми хвостами другого. Носились и кричали что-нибудь максимально лишенное смысла, максимально далекое от ненавистных, ненормально концентрированных сгустков смысла, когда любая, с виду невинная нарисованная на бумажке ажурная каракатичка может означать целые бездны, вроде «неторопливо ползущая вдоль притаившегося дракона наперерез крадущемуся тигру улитка на склоне». «Аааааа!!!!» – кричали дети и били друг друга ногами, и вот так вот Аннин сын и сломал ногу об какого-то другого ребенка. Об его, вероятно, твердый внутренний стержень, потому что без внутреннего стержня в такой сложной и престижной языковой спецшколе не выучишься. И теперь этот сын лежал обездвиженный дома почему-то у Анниной мамы, не почему-то, а потому что Анне нужно было ежедневно работать, ходить туда, и в перерывах бегать навещать сына, а муж ее тоже был на работе, и даже не просто на работе, а он был на сутках. Муж на сутках, это будет потом частое упоминание в ее протяжных, как осенняя тьма, эсэмэсках наймодателю, частое, но от этого не менее загадочное, кто же знает, что обозначает это «на сутках», оно, видимо, призвано, как тот иероглиф, обозначать кратко некоторые очень сложные обстоятельства времени действия. Или бездействия, ибо обычно этот иероглиф «на сутках» и вообще объясняющие эсэмэски появлялись спустя несколько дней после крайнего срока внесения арендной платы за месяц и при отсутствии ее внесения. Алгоритм был такой: наймодатель ждал этого крайнего срока, потом писал Анне сообщение, на которое Анна не отвечала. Далее наймодатель звонил Анне, Анна не брала трубку, но через несколько дней вывешивала, как простыню в темную осеннюю стынь, обширное сообщение с описанием всех своих необыкновенных и захватывающих приключений. Первой, так сказать, ласточкой, присевшей на бесконечною простыню Анниной эсэмэски, была та самая сломанная нога сына, но тогда еще никто ничего не понял. А вот уже дальше и случилось то самое страшное, изменившее и перечеркнувшее, случилась разъедающая обида на пустом месте.

И снова дадим слово Анне:

«Хотела уточнить про окна: сифонит в обеих комнатах – муж вызывал знакомого мастера, по результатам: нужно менять резиновые прокладки; если установка была меньше 3-х лет назад (?), то это гарантийный ремонт, если нет, то нам посоветовали самостоятельно их (резинки) отмыть и промазать силиконом – на следующей неделе мужа выпишут, и он этим займется, если не поможет, на фирме замена резиновых прокладок +спец смазка 2500 за окно, мы, конечно, постараемся обойтись своими силами, без затрат, но если не поможет, Вы, пожалуйста, подумайте, как Вам будет удобнее решать этот вопрос (зимой в дальней комнате на стекле образуется корка льда). На следующей неделе сообщу Вам о результатах. Спасибо».

«Евгений, добрый вечер. Окна мы отмыли, силиконом обработали, ждем эффекта до завтра. Хотя мой муж говорит, что резинки „стоптались“, поэтому, скорее всего, проделанная нами процедура особого эффекта не даст. Если так и будет, завтра он купит уплотнитель тонкий и попробует проклеить, если и это не поможет, то тогда, видимо, резинки нужно будет менять (?). Нам предложили 2000 за резинку и 500 за проклейку для нее, может, у Вас есть какие-то варианты? Дешевле? Гарантийный ремонт (до 3-х лет)? Муж готов сам их установить, безвозмездно. Есть вариант дешевле. И да, $ будут завтра – я думаю, Вы уже не удивлены, бухгалтерия берет 10 рабочих, а не календарных для начисления пособия. ((Как Вам удобно, я тогда завтра вечером Вам позвоню по результату манипуляций с уплотнителем, во сколько удобно?»

И про обиду-то тоже никто поначалу не понял, что, разумеется, только усугубило. А обида была. Обида была, но поди ты разбери на что: в ноябре наймодатель привлекся за первой ежемесячной мздой. Имел право по договору. Но! Но он не знал (не хотел знать, делал вид) про сквозняк из входной двери, мешающий обозревать из кухни перекресток с кленами, в багрец и золото одетые корпуса, и не знал, что Аннин муж, такой молодец, вернувшись с суток, сам устранил причину сквозняка, оббил вокруг двери поролончиком, потратил личное время, а также четыреста двадцать рублей собственных денег на поролон! Но и это еще не все, еще, усталый после суток и после подвига устранения сквозняка, муж с целью зарядить ноут, посмотреть ржаки на Ютубе, расслабиться, только воткнул зарядку в розетку, как из розетки посыпались искры! Сноп искр, фейерверк, и чуть ли не короткое замыкание. Коротыш. Ну т. е. коротыша не случилось, а все потому что муж опять (это после суток, после поролона) встал, сам взял отвертку и сам починил розетку! Один, сам, ночью. А все почему, потому что люди, ничего не стыдясь, сдают вот такие квартиры с такими розетками. А потом эти люди, точно так же не стыдясь и буквально глазом не моргнув, являются за арендной платой, и информацию про сквозняк и подвиг с поролоном выслушивают тоже совершенно индифферентно, а вот на просьбу возместить потраченные на поролон четыреста двадцать рублей тут же раскрывают кошелек и возмещают, но при этом состроив такую рожу! Не прямо рожу, но вот это такое спокойное лицо, демонстративно невозмутимое, а вот на слова «четыреста двадцать» этакое легкое поднятие брови, типа с невыразимым презрением, и на «двадцать» эту бровь дополнительно задержать над оправой очков, переглянуться со своей противной женой не женой (жена тоже что-то там изобразила физиономией), и сразу же в кошелек, а на чек даже не посмотрели, хотя Анна специально, конечно, сохранила чек. Типа, ну что вы, Анна, мы вам доверяем и, мол, какие пустяки. После этого, этой презрительной брови, Анна так растерялась, что даже не стала рассказывать про розетку. Потому что что толку, раз это такие люди. И главное, сразу, будто ничего и не произошло, стали переводить разговор на всякие посторонние темы, мол, а когда вы планируете оплатить свет-газ и прочую коммуналку? И вот – обида, такая большая обида за мужа и его обесцененные усилия, которая временно застила Анне все, даже огорчение за сына с его переломанной об иероглифы ногой. Но эта Аннина обида за мужа не шла ни в какое сравнение с обидой мужа за самого себя. Он при этой безобразной сцене в бежевом коридоре не присутствовал (иероглиф «на сутках»), а услышав от огорченной Анны, сначала как будто бы не придал значения, даже утешал Анну, мол, забей, ну такие это люди, без стыда и сердца. И Анна действительно вскоре почти успокоилась, а вот муж, наоборот, стал все больше задумываться. И вместе с задумчивостью все больше болела и воспалялась его обида. Причем (как уже потом, задним числом пыталась разобраться Анна), причем тут как-то в этой именно точке роковым образом сошлось все, все возможные причины и риски, а точнее, как ни удивительно, полное отсутствие и причин и рисков. Первое, это что действительно причины для обиды особой, положа руку на сердце, и не было (ну действительно же не было). Была, конечно, причина возненавидеть наймодателя и эту его не пойми зачем за компанию притащившуюся жену, это да, и их, конечно, с радостью и облегчением возненавидели, но! Но ненависть – это, как известно, энергия, это двигатель, это такой порыв свежего ветра в лицо, это скорость, в отличие от обиды. Обида же точит изнутри, обессиливает, разъедает, как ржа, обида губительна и даже зачастую смертельна для человека определенного склада. И даже более того, именно что человеком определенного склада и нужно быть, чтобы в полной мере ощутить все разрушительные последствия обиды и даже, изначально, чтобы ощутить и самое-то обиду. И вот тут возникает упомянутое во-вторых и вопрос рисков. Ибо риски были нулевые. Аннин муж, Алексей Такой-то, в договоре найма жилья вписанный в графу «проживающие лица», по ряду косвенных, а также прямых признаков абсолютно не входил в группу риска склонных обижаться. Это было ясно с первого взгляда каждому, кто хоть раз его видел. Правда, видели его далеко не все. Анна скрывала мужа, точнее, не совсем так – она старательно выставляла напоказ факт его наличия, при этом тщательно пряча ото всех его самого как личность. Или даже не личность, а скорее физическое тело, сгущенный в пространстве набор хромосом, генов, дающий на выходе заросшие буйными ресницами голубые глаза, курносый нос, аленькие, как цветочек, губки и блестящие, слегка дыбом кудри, и относительно широкие плечи относительно крайне узкой талии. Муж был (если вообще был, многие в этом сомневались), что называется, «хорошенький, как куколка», а еще он был бы прямо как Кен для Барби – если б можно было представить кого-нибудь менее похожего на Барби, чем Анна, с ее куперозом и невусами, и часто моргающими выпученными глазищами, которые таращились из-под скирды развешенных метелкой волос. Т. е., безусловно, была уважительная причина, почему Анна никому не показывает этого нового мужа, кроме своей мамы (но об этом дальше), а именно такая огромная разница во внешней степени привлекательности, или, допустим (долой оценочные суждения!) в референтных группах привлекательности, грубо говоря, на совместных фото она выглядела как его усталая толстая мать с огромным унылым носом, а он – хорошеньким и неумеренно юным, как Шелдон Купер из сериала «Теория большого взрыва» (для тех, кто понимает), если бы опять же не еще один момент. Очень интимный момент. Момент предыдущего мужа Анны. Который выглядел абсолютно так же, как этот нынешний, тот же типаж, и то же лицо, и если бы только лицо, а то же абсолютно все, этот вид (не линяющий лет до пятидесяти) дерзкого развращенного школьника, и такой же для школьника характерный набор интересов – машинки, мотоциклы, скорость, шашлыки, лес, походы, компьютерные игры, ветер в густых, не знакомых с алопецией кудрях! Где Анна брала их, таких одинаковых, хороший вопрос, а еще лучший вопрос, это чем она их брала. Как-то, видимо, она воздвигалась всей своей массой на их пути, расставив ноги (в хорошем смысле слова) и растопырив руки, и они, такие хорошенькие и бездумные на большой скорости на мотоциклике, врезались в нее, в ее пылкое и верное, любящее, преданное естество, и все – дело было сделано. Дальше был законный брак, Анна беременела, все. Ну а еще дальше следовал, разумеется, развод, но это же отдельная история, не имеющая никакого отношения к внешним данным, достаточно посмотреть статистически, сколько пленительных изящных красоток кукуют безрезультатно годами на сайтах знакомств, завуалировав в анкете ошибочного ребенка от первого брака, т. е. наоборот, да даже и не вуалируя и не имея никакого ребенка и никакого бывшего брака, просто кукуют прекрасные, как мечта, сильные независимые женщины без единого брака в анамнезе долгие, долгие годы и далее всегда. В отличие от Анны, с ее общим имиджем и манерой поведения в жанре «снулая рыба». Значит, что-то все-таки было в ней, что-то независимое от внешних данных (дурацких), и от характера (унылого), какой-то, значит, горел в ней все-таки огонек. Возможно, это был тот самый огонек, фонарик на гибкой проволочке, торчащей изо лба, что горит на голове у глубоководной рыбы под названием «европейский удильщик», или же в просторечии «европейский морской черт», огромной зверюги ростом под метр восемьдесят (рост, кстати, совпадает), якобы праздно прохлаждающейся на дне, зарывшись в ил, но способной подкараулить добычу и в любой момент «подползти и даже „подпрыгнуть“ при помощи своих рукоподобных грудных плавников». И вот когда, раззявя рот и расслабившись, добыча, завороженная рассеянным солью океана светом далекого надлобного фонарика, облегченно выдыхает, уставившись на пульсирующий световой круг, удильщик в доли секунды открывает огромную, с выступающей вперед нижней челюстью и острыми крючковатыми зубами пасть и засасывает туда воду вместе с жертвой. Какая там жертва, неважно: мальчик, девочка. Что мальчик, это становится важным далее, потому что, вот такой очень важный момент, от этих своих одинаковых мужей Анна неизменно рожала таких же одинаковых мальчиков, неизменно – т. е. от обоих, мальчика и еще мальчика, одинаковых между собой и, соответственно, с этими мужьями. И вот, возможно, в этом-то и дело, в этом и суть и смысл и высокое предназначение – возможно, Аннина основная роль в ткани Мироздания была именно служить инкубатором для таких хорошеньких брюнетиков, воспроизводить их, чтобы ими не оскудел мир. Может, именно в такой Анне такие брюнетики вызревают эффективнее всего. И человек здесь лишь слепое орудие в руках решительно настроенной Судьбы, твердо намеренной сохранить популяцию. Это если брать высокий судьбообразующий уровень. Ну а внешне, на бытовом уровне, все это, конечно, выглядит как неумеренные, неконтролируемые сексуальные аппетиты к определенному физическому типажу, и люди наблюдают и чуть ли не пальцем показывают и заранее смеются. Так, например, смеялась Аннина мама, когда Анна привела к ней показать этого нового будущего мужа, мама, это Леша, мы будем с ним здесь жить. Смеялась, смеялась, а потом говорит: нет, здесь вы с Лешей жить не будете, потому что живы еще воспоминания, как еле-еле, с огромными трудами отсюда изгнали предыдущего такого же Сережу. Живите с Лешей хотя бы в другом месте. Раз уж обязательно нужно жить (видя Аннин горящий глаз над мощными челюстями под горящим опять же фонарем удильщика). И тут бы Анне проявить силу и настоять на своем, но она отчего-то (возможно, припомнив предыдущее проживание с мамой и бывшим Сережей), согласилась, повела себя как безвольная тряпка. Но тут же, выйдя на улицу и оглядев Лешу в рассеянном свете разнообразных фонарей, спохватилась, что хватит вести себя как безвольная тряпка! Повела себя как вольная тряпка и пошла, нашла и сняла ту самую квартиру. Под тем еще благовидным предлогом, что оттуда сыну будет совсем близко до школы, а раньше было совсем далеко. Но основное было, конечно, не это, как-то же сын отъездил предыдущие четыре года на двух видах трамвая в школу и не развалился, основным была предстоящая ровно через неделю свадьба Анны с Сережей номер два, т. е. с Лешей. И в эту свадьбу Анна была твердо намерена получить все, чего она достойна! И не получить ничего, чего она не достойна. По этим причинам все, чем в силу ряда причин была характерна ее первая свадьба: отсутствие белого пышного платья, банкетного зала, богатой, яростно отфотошопленной фотосессии, все это решительно отпадало. А главное – отпадала необходимость проводить первую брачную ночь в тягостных условиях мамы за стенкой. Нет, решила Анна, в этот раз в брачную ночь к маме поедет сын, а мы наконец-то с Сережей (ой, Лешей) поедем как люди в свою отдельную квартиру! Или пусть, конечно, не совсем свою, но снятую совершенно официально, через агентство, с договором найма, а значит, на период, пока действуют договор – считай свою! И весь тот короткий срок, что прошел с момента принятия эпохального решения и до сакральной брачной ночи (включительно), Анна была напряжена как струна, чтоб ни за что не упустить ни одной малой мелочи, могущей представлять угрозу грядущему великому событию.

Анна

«Евгений, здравствуйте, извините, что так поздно реагирую – мы все заболели (сопли, t) – все силы брошены, чтобы маленького не заразить – больше не до чего, к сожалению. (Понимаю, не Ваши трудности.) Про Ваше 28-е тоже помню: остаток за ноябрь переведу к этому времени, с жкх – постараюсь очень тоже. Спасибо. Извините».

«Евгений, извините, пожалуйста, но сегодня $ не будет – никак не вырваться из „лазарета“, да и самой нехорошо, завтра какая-то часть будет точно – мне обещали привезти, остальное на неделе, по-другому не получается пока. Еще раз извините (наверное, я Вас очень подвожу)».

Именно поэтому в момент подписания договора Анна так дотошно изучала все документы купли-продажи на квартиру, а квартира была оказывается куплена вот только что, этим летом, и это очень смущало Анну, потому что мало ли, вдруг они ее только купили и сразу продали, мало ли на свете мошенников, и теперь не имеют права сдавать, и аккурат в разгар брачной ночи, в самый, что называется, ответственный момент в замке заскрежещет ключом ничего не подозревающий истинный владелец. Именно поэтому она погнала наймодателя в ближайший МФЦ за какой-то подтверждающей выпиской из архивной справки, а пока он бегал, тщательнейше изучила еще и паспорт его несимпатичной жены, справедливо рассудив, что если даже паспорт у наймодателя поддельный, специально для мошеннических сделок, то вряд ли кто-то пойдет так далеко и глубоко, что станет подделывать еще и паспорт, включая штамп о браке жены, не имеющей по документам никакого отношения к обладанию данной жилой площадью. Из изучения паспорта Анна сделала приятный вывод, что паспорт подлинный, а значит, вероятно, подлинный паспорт и у наймодателя и вообще, возможно, все остальные документы тоже не подложные, и вывод неприятный, заключающийся в том, что год рождения у жены наймодателя тот же, что и у Анны, но при этом гораздо более худые ноги. И жена эта тут же, как по заказу, не поленилась закрепить этот отрицательный эффект и высказалась в том духе, что, дескать, Анна, а покажите мне, пожалуйста, и вы свой паспорт, а то вот вы нас так изучаете прямо под микроскопом, а мало ли, покажите тоже, интересно. Хотя уж вот ее-то, не собственницы, какое было дело! И принялась чуть ли не носом рыться в Аннином паспорте, пролистнув и страничку с пропиской, и штампы о ребенке и браке, а потом, вернувшись к основной информации с годом рождения, внезапно прервала свою поисковую деятельность, чтобы мельком глянуть на Аннины ноги и тут же снова засунуться в паспорт, слегка улыбнувшись каким-то своим якобы мыслям. Стерва. Так что к тому моменту, как прибежал запыхавшийся в запотевших очках наймодатель со справкой, атмосфера уже была достаточно накалившейся, и оба присутствовавших агента по недвижимости явно нервничали, чувствуя, как из рук уплывает реальный куш. Но – обошлось. Собственно, в более спокойной обстановке Анна бы, наверное, все же не сдержалась, высказала бы все, что накипело, и гордо ушла, хлопнув дверью неснятой квартиры и оставив эту толпу (наймодатель, самка наймодателя плюс два агента) в двух маленьких комнатках самих расхлебывать, но тут дико нависало ограничение по времени. Надвигающийся трубящий паровоз свадьбы, свадебный поезд, как сказали бы на Руси (хотя при чем тут Русь, это всплывет далее, а пока подсказка: ни при чем), это раз, а два – это то, что квартирка была действительно чистая, отремонтированная, идеально расположенная для Анниных нужд и просили за нее совершенно адекватные деньги. И еще плюс – часть денег согласились ждать до конца календарного года, так называемый залог. Это было важно, денег, в связи со свадьбой, не было вообще, вот просто вообще, и Анна так сразу честно и объяснила, что, к сожалению, денег на залог пока нет, потому что будем гулять свадьбу. На выражении «гулять свадьбу» взгляд самки наймодателя опять метнулся в направлении лица наймодателя, а взгляд наймодателя пробуксовал под очками и поднятой бровью, но все это уже было так медленно и вяло – просидевши-пробегавши за справкой, за изучением документов, за Анниными сомнениями в общей сложности три с половиной часа – что уже не имело значения. За окнами уже опустилась тьма, скрыв прелестные перекресточки с опадающими кленами, а перед окнами, внутри, сгустилась духота, почему-то никто не догадался тогда их открыть, даже агенты, может быть, из суеверия, что чем хуже – тем лучше, а если еще и создать комфортную обстановку, то эта тягомотина и вовсе никогда не закончится, и последние решающие подписи уже ставили торопясь, устало моргая и таращась, не только Анна, вытаращенная от природы, а и все. Уже никого не занимал этот невнесенный залог, и даже то, что не был предъявлен будущий муж, вписанный наряду с ребенком в графу «проживающие лица», Анна лишь загадочно высказалась «муж на сутках», как будто все объясняя, ничего не объяснив, и все малодушно этим удовлетворились. Проверили только, не узбекское ли, к примеру, вписано ФИО, но нет, вполне славянское, Такой-то Алексей Такойтович, но на том этапе, кажется, снесли бы и неславянское. Главным же итогом этого бесконечного вечера, помимо снятой квартиры и полученных денег, итогом, так сказать, эмоциональным, явились робкая надежда наймодателя и его скво на то, что раз Анна такая дотошная, как вошь портошная, и такая въедливая и педантичная, то, может, это и хорошо, иметь подобного человека квартиросъемщиком, может, она благодаря этим качествам будет аккуратно проживать и вовремя вносить квартплату и оплачивать счета, и неробкая и все более набирающая обороты уверенность Анны – а вот шиш-то вам! Точнее не совсем так.

«Евгений, здравствуйте, я опять задержала и опять извиняюсь, очень (завтра закрою ноябрь и планирую – часть декабря), $ – Вам, жене или Вы заедете вечером??? И, пожалуйста, скиньте мне договор, СПАСИБО».

«Евгений, здравствуйте, у меня не получилось получить $ с алиментов, потому что паспорт на оформлении прописки ребенку, но $ поступили на счет – мне приставы отзвонились. Сегодня звонила в паспортный стол – сказали завтра-послезавтра. Я сразу закрою и декабрь. Извините, опять. И куда переводить – уже можно Вам на карту? Если нужно перезвонить Вам, то чуть позже, когда мелкий заснет. Спасибо».

Тема денег – это вообще скользкая тема, и еще более скользкая тема неравенства и несправедливости. А что может быть более несправедливым, чем наличие у одних людей стольких квартир, что одна даже лишняя, и отсутствие у других квартиры жизненно необходимой. Причем надо еще учитывать специфику, место действия, город Петербург, а это не какая-нибудь там Москва, где даже коренной житель способен вдруг внезапно подхватиться взять ипотеку, если ему негде жить. В Питере ипотеку берут только презираемые иногородние понаехавшие, оборотистые провинциалы, все эти страшные кварталы Кудрово или Парнас, набитые урожденными барнаульцами и прочим городом Нижний Новгород. У каждого же коренного петербуржца (а тут действовали все коренные потомственные петербуржцы, кроме проживающего лица мужа Такого-то, но и он получил все эти негласные права, законно женившись на Анне) всегда имеются родственники с квартирами, обычно бабушки, и не надо никуда бежать ни за какой ипотекой, а надо просто дождаться, пока бабушка освободит собой квартиру, дождаться молча и без нетерпения, как подобает интеллигентному человеку, сколько бы лет на это ни ушло. Хоть бы и вся жизнь. И вот тут на сцену и выходит Несправедливость, жонглируя паспортами. Потому что все видели паспорта всех, видели эти практически идентичные даты рождения, и вот почему при этом у них есть, а у нас нету. У Анны, например, было две бабушки, это не считая мамы, но квартиру она была вынуждена снимать. А это значит каждый божий месяц отдавать каким-то людям свои собственные деньги, совершенно не даром достающиеся. И если б еще хотя бы это были приятные люди! Приятные, совестливые люди, понимающие, насколько каждый раз Анне не хочется давать им денег, осознающие, насколько вообще эта ситуация в корне несправедлива, и хотя бы благодарные ей за это ежемесячное неимоверное усилие. Но не тут-то было, благодарности никакой не было и в помине, а арендную плату они получали и вовсе как нечто само собой разумеющееся. Чисто формальные «спасибо, получил» в эсэмэсках не в счет. И если в самый первый раз Анна еще была вполне на позитиве, хотя уже выяснилась и входная дверь и розетка, то потом, после истории с четырьмястами двадцатью рублями за поролон и смертельной обидой мужа, уже буквально весь ее организм, все нутро противилось отдаче им чего бы то ни было. И с каждым месяцем все более. И ее длинные, как осенняя тьма, простыни эсэмэсок, которые она посылала наймодателю, просрочив очередной платеж, и которые наймодатель, получив, сначала скроллил, прикидывая длину, потом прочитывал по диагонали, ухватывая общий сюжет (по какой именно захватывающей причине Анна на этот раз не даст ему пока денег), и уже потом вечером читал подробно со своей противной женой, чуть ли не запасясь пивом и попкорном, веселясь и отпуская едкие комментарии – это же на самом деле все были сигналы о помощи. Этими простынями терпящая бедствие Анна размахивала со своего берега, привлекая внимание, и значили они – пойми меня, заметь меня, углубись в меня, признай мои интересы важней своих! Вполне человеческое желание, по крайней мере ведь и нечеловеческого в нем же тоже ничего нет. И, собственно, именно с такой настоятельной просьбой Анна обращалась и вообще ко всем встреченным в жизни людям, обращалась к каждому, не разбирая. И кто бы ее мог осудить за это, и разве и всем не свойственно в той или иной форме именно это желание. Люди мира, на минуту встаньте, как говорится, встаньте и признайтесь, что вы все (мы все) хотим именно этого. Но с нюансами. Нюанс Анны заключался в том, что она выставляла напоказ это желание, которое обычно все же принято стыдливо скрывать, а она ничего не скрывала, все вытаскивая и вытаскивая, так сказать, простыни из своего приданого, и вывешивая их храбро на перекрестке навстречу всем ветрам:

«Евгений, добрый вечер! Весь день уроки вела + опять зубы пошли, вот пишу Вам только. Муж заболел + попал под сокращение (их всех как класс сократили) – но организация большая, государственная, так что все положенное за 2 месяца и отпускные выплатят, в конце месяца,, прошу у вас 3 дня до конца недели для принятия решения по нашему сотрудничеству (нужно еще с родными посоветоваться,,,), учитывая, что Вы не были против, что залоговые $ пойдут за последний месяц, съем квартиры по 18 апреля мы оплатим в любом случае +в конце следующей недели (10 000 уже перечислила во вторник), через 3 дня как раз 18 марта – получится, что я Вас предупрежу за месяц ровно. Извините, пишу сумбурно – очень устала сегодня. Но общий смысл, наверное, понятен. На самом деле, думаю, что все разрешится благополучно, и мы сможем продолжить сотрудничество (ну, выйду, в конце концов, на работу сама). Спасибо за терпение и понимание».

На каком-то этапе этого содержательного общения Анна оказалась беременной, потом в больнице

(«Евгений, нас ночью в больницу увезли (температура не спадала), так что я не на работе – часа через 2 будет ясно отпустят нас домой или что дальше, я Вам сразу наберу». «Евгений, мы до вечера точно в больнице, $ я Вам перевела, пришли? Муж, как проснется, пришлет квитанцию (у него тоже температура ночью была)… а оригиналы – может, завтра или вечером, как нас отпустят»),