Демонология нашего района

скачать книгу бесплатно


Но подружка невесты, конечно, не знала таких подробностей и все напирала потом, когда они стали разводиться, на эту их несостоявшуюся ночь любви, будучи не в курсе, что ночь любви-то как раз на самом деле состоялась, и еще как.

И что жених с невестой как раз, вспоминая все самое лучшее, что у них было за период совместного житья, неизменно вспоминали и эту свою брачную ночь. И что развелись они совсем от других причин, от того, что стало происходить уже потом, гораздо позже, а никак не от этого.

И уж никак не от того, что, мол, на свадьбе голубок нагадил жениху в руку, и это послужило предопределением.

Эти подружки вообще, как правило, ни черта не понимают в чужих отношениях и только и умеют что завидовать и собирать сплетни. Даже непонятно, зачем их в принципе надо звать на свадьбу, разве что из вежливости. По крайней мере, на свою третью свадьбу невеста пригласила ее уже исключительно из вежливости, они уже совсем почти не общались к этому времени, слишком далеко разбросала жизнь, но все-таки решила пригласить. И потом, показалось как-то глупо – на те две приглашала, а на эту нет, почему бы и нет, в конце концов, на самом-то деле.

Чудотворство

(городской романс)

Про очень странное чудо рассказали мне недавно. Хотя, как известно, вера может двигать горами, но тут были вот именно что не горы.

А была одна женщина, и ей очень хотелось родить дочку. Может, дети-сыновья у нее уже были, а может, и так. Но непременно чтобы дочку. И вот она забеременела, приходит на УЗИ, а ей там и говорят: у вас мальчик! Она на другое УЗИ, и там тоже говорят: у вас мальчик! Она на третье, и та же отчетливая картина. А этой женщине ну так хотелось дочку! Тогда она пошла и стала молиться Матронушке, известной в народе и за его пределами святой, поехала специально в Москву для этого, вот где монастырь и могилка (или мощи), и что-то там сутки или больше отстояла на коленях, глубоко беременная, все прося: мол, святая Матронушка, вот бы у меня оказалась все-таки девочка! Потом вернулась, пришла на следующее плановое УЗИ, и раз – УЗИ показало девочку! И когда про`бил срок, родила именно девочку, дочку. Что называется, вымоленную. И все вокруг восхищались – и женщиной, и Матронушкой, и мощами и мощью, мощью веры, т. е. ее силой, способной творить чудеса и вот так вот действительно двигать и горами и не горами тоже. А я вот все думаю, все представляю, как они стояли Все Трое в головах парящего в эфире ментального тела той женщины в период с двадцать четвертой по тридцать вторую неделю, и Дух Святой поправляет маску и натягивает перчатки, а Матронушка подает ему скальпель и объясняет, что и куда резать или двигать. А вы говорите – законы против гомосексуализма или, допустим, операции по смене пола. Или фото мэра Рейкьявика в платье. Где тот мэр, где те законы. А чудо – вот же оно, есть, украшает очень суровую ткань нашей реальности.

Что-то еще

В гипермаркете «Семья», расположенном на углу улиц такой-то и такой-то, всегда работали кассиры женского пола, т. е. кассирши. А тут вдруг там стали работать две кассирши мужского пола. Т. е. кассиры. Они всегда работали в одну смену, сидя за соседними кассами, и никогда по отдельности. Один из этих кассирш был очень странный, а второй не очень. Он был обычный в отличие от первого. Они оба были молоды, вот, пожалуй, и все, что в них было общего, а все остальное было вполне различным, тем не менее их общность очень ощущалась, просто бросалась в глаза каждому вновь переступившему порог гипермаркета «Семья», это энергетическое облако незримой общности, окутывающее их две кассы. Впрочем, там вообще кассы близко к дверям. Но так как облако было незримым, этот факт, наверное, не принципиален. Они существовали в этом облаке обособленно, автономно от всего остального магазина, от его напряженной товарно-денежной жизни. Они не смотрели друг на друга, даже не поглядывали искоса, не переговаривались, они смотрели только на проходящий через свои руки товар, трогали этот товар, переправляли его мимо умного аппарата, считывающего штрихкод, мимо кассового аппарата, изрыгающего чеки, и переговаривались только с покупателями, спрашивали, нужен ли пакет, озвучивали общую сумму покупки или просили посмотреть три двадцать. Но все это ничего не значило. Значение имела только эта их загадочная общность. Т. е. с формальной точки зрения ничего в ней загадочного не было, ну пидорасы, ну и что. Ну даже пидорасы за кассой, ладно. Ладно, пусть даже пара пидорасов за кассами гипермаркета «Семья», существующая в атмосфере загадочной незримой общности, что дальше. Но в том-то и дело, что настойчиво чувствовалось какое-то дальше, было что-то еще. Что-то еще как будто бы было за этой вполне логичной для кассирши любого пола сосредоточенности на подсчете бумажных купюр и мелочи.

За их вполне логичной для пидорасов внешностью – один странный, мальчик-девочка, с удлиненными волосами и покрытым сплошь зажившими шрамами, щедро замазанными тональником оттенка нежный загар, то ли от фурункулов, то ли от ожогов, лицом, с подведенными бровями, с двумя медальончиками поверх рабочего фартука. А второй обычный, вполне мужественный, вызывающий интерес только в контексте первого. Он иногда чуть-чуть, еле заметно улыбался покупателям. Первый не улыбался никогда. Он никогда не улыбался, исполнял свои рабочие обязанности, поджав губы и опустив глаза, и все вынужденное общение сводил к минимуму и все вынужденные взаимодействия с покупателями осуществлял крайне скупо (если, конечно, возможно применить термин скупо к выдаче фиксированной суммы сдачи, например). Как будто бы он был обречен на эту кассу, или же скорее сам себя обрек на нее, в силу каких-то трагических обстоятельств биографии. Не просто вид попранных жизненных надежд и оскорбленных ожиданий, как это часто случается у кассиров женского пола, нет, тут было что-то еще. Какой-то мрачный отзвук судьбы, рока или фатума (в зависимости от дня недели) будто бы витал над его кассой, опускался, сгущаясь, крылами на его укрытые крыльями форменного фартука плечи. Он был похож на женщину (кроме того, что он вообще был похож на женщину), только что освободившуюся из тюрьмы, точнее из колонии, попавшую туда в силу каких-то драматических событий, приучившуюся там любить других женщин, и теперь с трудом адаптировавшуюся к позабытым (а возможно, изменившимся) условиям вольной жизни. Но, разумеется, никаких женщин там не было и в помине и быть не могло. Как и колонии. Но какой-то подтекст тем не менее вставал за его отстраненно оперирующими продуктами руками, за его желтоватым от нежного загара и инфернального освещения «Семьи» лицом, вставал между ним и торговым залом. И в силовое поле этого неведомого подтекста был каким-то образом включен и его коллега за соседней кассой, мужественный. Они походили на персонажей хорошего европейского фильма, участника (допустим) Каннского кинофестиваля, даже, быть может, призера, за своими кассами, на фоне торгового зала и подтекста, просящие посмотреть четыре тридцать. И даже временами казалось, при определенных поворотах и ракурсах, что, быть может, никакие они и не пидорасы, и не этим вызваны этот подтекст, это силовое поле и незримая общность. Ну или, допустим, пидорасы, но это не главное в их отношениях, а было что-то еще. К примеру, возможно, один когда-то тонул, а другой его спасал. Или один вынес другого из горящего дома (оттуда и шрамы от ожогов на лице). Но оба они, и странный первый и мужественный второй, ревностно хранили эту свою тайну и упорно ни словом, ни взглядом не выдавали сути своих взаимоотношений с подтекстом. И только однажды она прорвалась сквозь их молчаливость и обособленность, обрела, так сказать, некоторую предметность и зримость, только однажды. Когда поздно вечером, около одиннадцати, вдруг оказалась работающей всего одна касса, за которой сидел мужественный, и к ней выстроилась огромная очередь людей, спешащих с работы и по пути домой быстренько заскочивших за продуктами в «Семью» и благополучно застрявших, и эта очередь принялась роптать. Усугубляло ситуацию то, что тот второй, странный, находился по обыкновению за соседней кассой, но он сказал (не глядя, глядя мимо и в сторону) «Сюда не занимать!» и начал, так же не поднимая глаз и отстраненно, греметь чем-то в недрах открытого ящика кассы. Очередь к мужественному меж тем удлинялась, ширилась, волновалась из края в край все больше и больше, всем хотелось домой (двенадцатый час), почему-то подтягивались все новые и новые люди с корзинами, неожиданные в столь поздний час, и выстраивались в затылок впередистоящим, волнуясь, поднимаясь на носки и вытягивая шеи, сверля взглядами странного и мужественного, которые, напротив, как всегда, ни на кого не смотрели, и только мужественный, изредка услышав от покупателя доброе слово вроде спасибо или пожалуйста, легонько, чуть заметно, чуть дрогнув щекой, немножко улыбался. Но таких вежливых находилось немного, все больше раздавалось возмущенных голосов, что же это такое, почему работает всего одна касса, стоит их пять, а работает одна, где же все, а вот вы, молодой человек, вы почему не обслуживаете. И странный был наконец вынужден вступить в диалог, в беседу с коллективным собеседником-очередью, и он сначала тихо и вежливо, а потом все громче стал объяснять, по-прежнему ни на кого не глядя, что ему нужно пересчитать все кассы, чтоб отпустить человека домой. Но очередь продолжала роптать, очередь напирала, и какой-то дядя уже решительно выкладывал избранные им продукты из корзины на кассу, прямо под нос странному, так что тот, смотрящий вечно вниз, не мог их не заметить. И странный заговорил уже громче, что он должен посчитать все кассы, чтоб отпустить человека домой, потому что рабочий день окончен, потому что вот вы же уходите с работы домой вовремя, когда кончается рабочий день. И тут он совершил промах, разнервничавшись, он поднял глаза и встретился взглядом с очередью, надеясь, видимо, найти в этом взгляде очереди сочувствие, но очередь его, конечно, не пощадила. Бывает, что и задерживаемся, ответила очередь, задерживаемся, если это нужно, даже очень часто приходится задерживаться, и это безобразие заставлять людей вот так вот стоять в очереди, особенно нажимала одна дама в шляпе. Это безобразие, и вообще, почему здесь только вы, молодые люди. У вас же тут работало столько кассирш, столько женщин. Где ваши женщины (очень актуальный вопрос в контексте подтекста). Где все они? Женщины на учебе, закричал вполголоса странный, и если не в целой половине, то в четверти голоса отчетливо звенела подступающая слеза. А я должен посчитать кассы и отпустить человека с работы, понимаете! А мужественный, как назло, работал нарочито медленно, производя впечатление неопытности в кассовом деле, хотя скорее всего так просто казалось из-за общей напряженности обстановки. Очередь множилась, напирала и роптала, и множил гору продуктов возле кассы суровый, готовый до последнего биться за свои права потребителя дяденька. И странный вынужден был потерпеть поражение, он жестом хватающегося за соломинку утопающего воззвал к охраннику-таджику, чтоб тот привел какую-то Аню, которой хватит уже курить, но сам стал обрабатывать волшебным аппаратом дяденькины покупки. Очередь размножилась делением, и странному было уже некуда деваться, курящая Аня все не шла, и мужественный все так же орудовал на своей кассе, ни словом, ни взглядом не пытаясь обменяться со странным, никак не демонстрируя своих возможных эмоций от происходящего. Странный тоже не глядел на него, и ни на кого не глядел, даже когда уже следующий дяденька, уже обслуживаемый, продолжил качать права, что же это за безобразие. Даже когда странный сорвался и стал кричать «Да вы соблюдайте субординацию!! Кто вы, а кто я (еще один актуальный вопрос). Я администратор торгового зала!!», даже тут он ни на кого не смотрел, наученный горьким опытом. А мужественный между тем все так же молчал, и даже когда очередь дошла до активной дамы в шляпе, успевшей уже пообщаться со всей остальной очередью, и она, забирая деньги и чек и прислушиваясь к полуистерике странного, лукаво обратилась к мужественному, как бы желая наладить контакт, как бы даже вовлекая его в сообщники, мол, интересно, что ж ему прямо так не терпится человека домой отпустить, этому администратору торгового зала. Мужественный и тут ничего не сказал, и не поднял глаз от кассового аппарата, он только улыбнулся чуть заметнее, чем обычно, и в этой улыбке было все – и ответ на вопрос, почему администратору торгового зала не терпится отпустить человека домой, и картина ужина, который этот человек, придя домой, приготовит администратору торгового зала, и, возможно, совместный просмотр на дивиди какого-нибудь фильма произвольной тематики, и прочие тихие радости, а также объяснение незримой общности, и силового поля, и обреченности на кассу, и заодно трагических обстоятельств биографии, очень многое было в этой улыбке, промелькнувшей будто по взмаху Каннской пальмовой ветви на лице мужественного, и, вероятно, не совсем верно истолкованной женщиной в шляпе, потому что даже очень внимательный наблюдатель, которого в этой очереди в этот поздний час не было, увидел бы в этой улыбке мужественного очень многое, и очень многое в ней понял и расценил бы верно, но в том-то и дело, что в ней было не только это, было в ней и что-то еще.

Электрик Александр

(городской романс)

Он пришел, когда его позвали, чинить выключатель, висящий на изоленте (выключатель), грозящий коротким замыканием, коротышом, пожаром, смертью, высокий, даже длинный, в пузырящихся на коленях и на заду лоснящихся штанах (это уже не выключатель, уже электрик Александр). Пришел, посмотрел на выключатель и надолго замолчал, долго смотрел на него, прозрачным взглядом, молчал, глядел на выключатель, и даже на прямой вопрос так же молчал и смотрел, волосы на затылке были прозрачны, не скрывая плешь, и лоснились штаны на заду, и прозрачен был взгляд, будто он сочиняет стихи. Но тут он ответил на прямой вопрос (что-то про выключатель), и стало понятно, что нет, не сочиняет. И что вообще он хотя бы в уме. Это плохой выключатель, ответил электрик Александр, поэтому он и висит у вас на изоленте. А вы пойдите и купите другой, хороший. Выключатель, правда, висел на изоленте совсем не от того, не оттого, что плохой, а с тех пор как отец семейства, как наш папа, наш папа в тот раз напился живого пива и ударил по нему кулаком, а еще по монитору, по дверце шкафа и по маме, и с тех пор все из вышеперечисленного тоже висит на изоленте либо вовсе пришло в негодность. А до этого было вполне хорошим. Но этого никто почему-то электрику Александру не сказал, а пошли купили другой хороший выключатель. Про него электрик Александр тоже сказал, что он плохой, и стал выдирать из стены и изоленты предыдущий. И вся прихожая была завалена инструментами электрика Александра, и он откуда-то вытаскивал все новые, и зачем-то стал долбить отверстие под новый выключатель, хотя тот, казалось, был совершенно ростом со старый. И сыпался уже кафель в ванной, и сыпался бетон из стены, который электрик Александр старался стыдливо подбирать и особо крупные фрагменты относил и складывал в раковину. А некрупные так и лежали в прихожей, среди инструментов, среди ног электрика Александра, а он все ковырял что-то в стене и говорил про нее, что она тоже плохая, и это длилось, и длилось, и все уже сто раз пожалели, что вызвали его, и сто раз пожалели, что выключатель висел на изоленте, и сто раз пожалели, что папа тогда напился живого пива и разбил полквартиры и целую маму, и после этого то, что осталось от мамы, папу выгнало, и папа ушел, и теперь его здесь нет. А то бы сам починил выключатель. Папа тоже был электрик, и его тоже звали Александр. Так тоже бывает в жизни, еще и не так. А утро тем временем все продолжалось, уже переходя в день, и все продолжалась деятельность электрика Александра во тьме обесточенного коридора, с периодическими выходами на лестницу, никто не мог никуда пойти, ни на работу, ни гулять, все ждали, когда же это окончится, но это не оканчивалось никогда, лишь зияла в сумраке пустота в бетонной стене вместо изъятого плохого выключателя, лишь замедленно, как далекие солнечные отблески по дну водоема, перемещались белые руки электрика Александра, лишь белела плешь сквозь прозрачные, как водоросли, волосы, лишь нежнейшим жемчужным мерцанием лоснились штаны на заду. Лишь плавало вокруг его белых рук с отверткой прозрачное время, которое излечивает любые раны, излечивает постепенно, видимо, именно таким образом – длясь, и длясь, и осыпая вокруг себя бетонные крошки, и жемчужно мерцая штанами, в сумраке, муторно, светясь плешью, задерживая всю планируемую до этого жизнь. Но наконец и это тоже прошло, прошло полдня, и ушел электрик Александр, забрав свои инструменты, оставив несопоставимую с масштабами работ кучу бетонной крошки, оставив новый выключатель, оставив отколотый кафель в ванной, взяв за это шестьсот пятьдесят рублей. И уже к вечеру этого дня выяснилось, что новый выключатель работает плохо, гораздо хуже старого (даже в бытность его повисания на изоленте), что та его половина, которая должна включать свет в ванной, включает его отвратительно, то включает, то не включает, и надо каждый раз надавливать дополнительно на ее верхнюю долю, и ждать, и прилагать усилия. Что каждый раз в результате, пытаясь воспользоваться выключателем, приходится вспоминать электрика Александра, как он пришел, и длился, и бесконечно плавал во времени, сумраке, бетонных крошках и инструментах, и жалеть о том, зачем его позвали, за чем позвали, жалеть о повисшем на изоленте старом выключателе, жалеть о том, почему старый выключатель повис на изоленте. Жалеть о том, что папа тогда напился живого пива, ударил по выключателю кулаком, по маме, по дверце шкафа, по монитору, вспоминать это все при каждой, каждой попытке воспользоваться выключателем, каждый раз, когда загорается или не загорается свет. Каждый раз вспоминать электрика Александра и сразу же вспоминать папу, электрика Александра, по которому мы скучаем, который хочет к нам вернуться. Каждый раз, прилагая усилия, и ожидая, и надавливая на верхнюю долю – выключатель срабатывает, не срабатывает, я хочу к вам вернуться, свет загорается, не загорается, не загорается, в сумраке коридора, выключатель не срабатывает, срабатывает, я хочу к вам вернуться – каждый, каждый раз.

Чертежи Жерве

1. Илюша

Нет ничего определенного, все зыбко, все дрожит, перетекает, рябит, ныряет в подозрительное марево и выныривает уже своей полной противоположностью. Не за что схватиться, нечем измерить, не от чего отсчитывать. Верстовые столбы, линейки, весы и счеты – все, все врет, подмигивает, подтаивает по краям, не дается в руки. Даже земная ось – и та, подлая, вдруг закручивается спиралью, вывинчивая себя из земли прочь, желая и Илюшу вовлечь в это свое кручение. Откуда бы в таком расползающемся, плывущем и прикидывающемся мире взяться определенности?

– Илюша, пазы продували?

– Не знаю. Может быть…

– Илюша, ты идиот?

– Возможно, в чем-то ты и прав…

Илюше двадцать два года. Он длинен и тощ по всей длине, и там, высоко-высоко наверху смотрит тоскливыми ветхозаветными глазами куда-то вечно мимо и вкривь. Илюша никогда не был с женщиной. И с мужчиной он тоже никогда не был. Да и как можно быть с женщиной, если в любой момент она может оказаться мужчиной? Если нет ничего определенного раз и навсегда? И с мужчиной может сделаться та же история, можно ожидать одного, а получить совсем, совсем иное, когда мир в очередной раз швырнет все и всех на повороте назад, потом вперед, потом еще куда-нибудь сикось-накось, и все смыслы и замыслы опять осядут, как ядовитая стеклянная пыль в цеху, в совсем другом произвольном порядке.

– Илюша, а вот расскажи, ты когда-нибудь бабу за сиськи трогал?

– Трооогал…

– Вот оно что! Лет двадцать назад, да?

– Нет, раньше… Ой, то есть позже!

Со временем у Илюши так же непросто, как и со всем прочим. Время бежит во все стороны сразу, и даже количество собственных лет невозможно запомнить, чуть ли не каждый год эта цифра меняется. А уж тем более количество чужих лет.

– Илюша, а твоя сестра тебя старше?

– Старше… Хотя нет, кажется младше…

Илюша напряженно считает в уме, вперившись в кольца статора, застыв с кувалдой наперевес. Перевес в результате и происходит, и Илюша вываливается с эстакады. Никто не знает, что он имел в виду, придя работать на Завод. Что это явление символизирует.

На любой конкретный вопрос Илюша только улыбается и ни мычит ни телится. Разумеется, в коллективе его опекали. Добрая душа дядя Миша, напившись «елки», смеси спирта с канифолью, даже пытался учить его кун-фу под эстакадой, чтоб Илюша, если что, смог защитить свою честь и достоинство.

– От так, – размахивался дядя Миша ориентировочно в Илюшином направлении, качаясь, как тонкая рябина. – От таак, а потом ооот таак, понял?

Буквально все не бросали Илюшу на произвол, принимая в нем участие и заботясь.

– Илюша, а почему у тебя нет женщины? Может, ты пидорас?

– Не знаю. Может быть, я пока еще не определился…

Коллеги и сослуживцы – и дядя Толя, и Саня Байков, и Краус, и Ваня Мутный, и братья Галеевы, и Паша Говноед, и Миша – не раз (а целых два раза) пытались устроить Илюше случку. Однажды уже все было готово. Снята комната в борделе, пацаны скинулись из своего кармана, и приведен Илюша, и приятная деловитая средних лет куртизанка уже вознамерилась уверенной профессиональной рукой распахнуть перед Илюшей узорчатые врата разврата – но не тут-то было. Илюша вдруг напрягся, хихикнул, пробубнил неразборчиво:

– Ой, я забыл, на минуточку, я буквально… – и коварно бежал, оставив товарищей поражаться неблагодарности и трусости и самим пользоваться услугами деловитой куртизанки. Все же было оплачено, не пропадать же деньгам. Деньги ведь не падают с неба за просто так. Рабочему человеку деньги достаются по`том и мозолями, ревматизмом и тромбофлебитом, и биллионами мельчайших стеклянных пылинок, ежедневно опускающихся в легкие и мостящих путь туда, за край земли, где она закругляется финальным холмиком. И далее вглубь. Те, кто работает на Заводе, производящем тысячи генераторов к паровым, газовым и гидравлическим турбинам, крупные электрические машины постоянного и переменного тока, низковольтную аппаратуру и еще очень многое, поставляющем свою продукцию мощностью от 0,5 МВт до 1200 МВт в страны Западной и Восточной Европы, Ближнего Востока, государства Юго-Восточной Азии, Южной и Северной Америки и Африки, быстро изымаются из его цехов. Очень быстро. Только что, бывало, ходил Володя, сокрушался, что понабрали молодых долбоёбов, ничего не умеют, не знают, с какой стороны к чертежу подойти, и – раз! – Володя уже не ходит, Володя уже лежит в больнице, говорит с койки, что понабрали молодых долбоёбов, не знают с какой стороны к чертежу подойти, но и это, как выясняется, не навсегда, в ту же секунду Володю перекладывают с койки в землю. И вот это уже оказывается не Володя, а что-то совсем другое, что-то неприятное. Хотя и Володя был не шибко приятный, и вроде бы в этом прослеживается какое-то сходство, но различий все-таки больше, особенно если присмотреться, ах, больше. Илюша присматривается, щурится, там, глубоко, среди колтунов корней лежит что-то такое же неприятное, как Володя, и из левой пятки этого чего-то растет незабудка, а правый висок ест сосредоточенный микроорганизм. Микроорганизму по некоторым признакам вкусно. Что-то по некоторым признакам Володя, а по некоторым – нет, и от этой неясности все опять приходит в движение. Статридцатикилограммовый медный стержень в обмотке, несомый Саней, Краусом, Мишей, Серегой, Пашей Говноедом и Илюшей, только что прямой, принимается завиваться развратным локоном. Медный стержень, что ты вьешься? Под моею головой? Ты добычи не дождешься, медный стержень, я не твой!

– Илюша, сука, ты возьми стержень нормально! Что ты за него двумя пальцами держишься?

Илюша действительно не несет стержень наравне со всеми, не принимает на свои бесконечные руки тяжелый медный вес стержня, а как будто щекочет ему пальчиками брюшко. Когда Илюша кладет стержень в паз, стержень у него ложится мимо паза, а в пазу шиш. Сматывая киперку, Илюша пропарывает ножом обмотку стержня, а это значит – все, прощай, стержень, не лежать тебе плотненько рядком с товарищами, не ловить благодарно магнитное поле от вращающегося ротора, не вырабатывать электрический ток, не подавать энергию на вывода, на подстанцию, на линию электропередач, не зажигать свет в домах, не разговаривать бодрым бархатным радиоголосом, не гнать над землей тяжелые, исполненные новостей и вранья пыльно-искрящиеся облака массовой информации. Напрасно ты появился на свет, стержень, не нести тебе свет лампочек и знания, напрасно тебя создавали в глубинах пятнадцатого цеха. В вечную тьму и безмолвие хочет, видимо, погрузить Илюша мир, чтобы там, застыв двухметровой неумной загогулиной, разинув рот и устремив скорбный с поволокой взор – левую часть взора куда-то внутрь, а правую неотчетливо наружу – стоять так хоть десять минут, хоть полчаса, как часто случается с ним на работе, особенно если накануне была зарплата. И можно хоть плясать перед ним, хоть уплясаться, хоть бригадира ему показывать, хоть неумытую жопу, Илюша и не почешется. А иногда тоже застынет и пробует разные выражения на роже. Вероятно, Илюша с зарплаты покупал неведомо у кого бутират и нахлобучивался им по самые брови (густые, вразлет), и предлагал таким образом коллективу во всех ракурсах изучить особенности поведения организма под веществами. Непонятно, к чему Илюше был еще и бутират. То, ради чего люди уродуются с бутиратом и прочим, Илюше и так в свое время феи положили в колыбель.

– Эльюша – Божий человек… – говорил дядя Толя, когда Илюша в обед бродил под эстакадой и трогательно интересовался, у кого есть с собой что-нибудь вкусное. Увлеченно поедая вкусное, Илюша в очередной раз замирал, но уже с полным ртом и глазами, наконец-то исполненными мысли, невнятно произносил: «Дрим-дрим в подъэстакадье…» – и мысль снова тонула в стекленеющем Илюшином взгляде, и Илюша уже спал, обрушившись носатым лицом во вкусное.

Беспробудность вообще сопутствовала Илюше во всех смыслах и ситуациях, и в ментально-философских и в не очень ментально-философских тоже. Когда Илюшу второй раз повели на случку, все уже было рассчитано до мелочей, учтены все ошибки предыдущего неудачного предприятия. Нашли девицу. Краус и Ваня Мутный, белорусские контрактники (в Белоруссии плохо с работой), рассказали, что в общежитии есть девица, которая дает всем. Дает даже тем, кто не берет. И не в условиях капитализма, как давешняя деловитая куртизанка, а на голом энтузиазме! И с огоньком, с радостью, очень позитивно. Главное только ее напоить. И вот наконец настал день и час. Привели под уздцы Илюшу, привели девицу. Принесли без счету напитков, в том числе и вкусных, Илюше расслабиться для наркоза. Краус и Ваня Мутный, опять же памятуя прошлый опыт, закрыли Илюшу с девицей на ключ и еще на всякий случай остались караулить снаружи, стеречь таинство брачного ложа, чтоб Илюша не сбежал. Но пока девица, радостно высосав бутылку вина, с огоньком раздевалась, Илюша, обычно существующий заторможенно, как водоросль, исхитрился стремительно напиться. И к тому моменту, когда девица распахнула ему свои позитивные объятия, он уже крепко спал, свернувшись клубочком на полу, всхрапывая и пуская из угла рта перепуганную алкогольную слюнку. Краус и Ваня Мутный, вбежав на негодующие девицины вопли, просто не знали, как это называется и что с ним делать. Не бить же его, в самом-то деле, да и что толку. Как-то уж им самим пришлось решать ситуацию с недовольной девицей, а пьяное тело подлеца Илюши, проспавшись, с утра, как ни в чем не бывало поднялось и отправилось на работу. Где, разумеется, уже все знали.