Когда не горят костры

Канцлер заставляет себя не опускать взгляда, не отворачиваться, не склонять шею в поклоне. Радужка Короля – алая, такая яркая, что светится в темноте. Зрачки его не отражают света.

Голос его – скрип несмазанных петель.

– Орлы ещё кружат над вершиной горы?

Голос канцлера ничем не лучше, с болью и кровью он выдавливает из сжатого горла свои последние слова:

– Нет в небе больше орлов.

Король улыбается, обнажая в усмешке клыки[1].

Погоня

Его следы пахнут осенью и первым морозом. Он хорош в охоте и погоне, я – в выслеживании. Потому-то, как только колесо года повернёт от Литы к Мабону, я пускаюсь в дорогу. Времени у меня – до Самайна, до холодного дня межвременья, и не было ещё случая, чтобы я опоздала.

Он, конечно, знает простые правила: не ночевать на одном месте дважды, не есть там, где спит, не готовить там, где ест… Не могу сказать, что это сильно усложняет мне задачу. В северных лесах я читаю его следы во мху, нахожу остатки кострищ и смазанные пятна крови жертв – и не всегда это звери. На сером холодном побережье, где соль и йод заглушают его запах вернее любых чар, я иду по цепочке из блестящих слюдяными искорками гладких камней, ракушек и водорослей, выброшенных волнами на берег. Умирание – вот что выдаёт его, куда бы он ни шёл. Маленькие следы смерти, столь незаметные, что легко принять их за обычный порядок вещей.

В этот раз я догоняю его в большом городе. Здесь в густой черноте ночи всеми цветами сияют стеклянные башни, их острые шпили теряются в небесах, и тучи, как огромные киты, медленно огибают гладкие прозрачные грани.

– Уж не новый ли это Ис? – спрашиваю я сама себя.

О, как я благодарна ему, что преследование завело меня в этот уголок мира!

Но я не тешу себя надеждой, что он прячется здесь только ради того, чтобы я насладилась хрупкой стеклянной красотой этого города. Всё гораздо проще – здесь много, слишком много людей, и его след теряется на перекрёстках дорог.

Год за годом я нагоняю его и не сомневаюсь – и на этот раз ему не уйти. Я хожу по улицам, серая и незаметная, спускаюсь под землю, в каменные чертоги, поднимаюсь к самым небесам – к шпилю одной из башен. Его следы пахнут осенью и первым морозом. И я беру след.

Я настигаю его за пару ночей до Самайна, когда сухие листья ржавым ковром укрывают земли, а деревья стоят чёрные и голые, как обожжённые. Он сидит на крыше, на одной из тех, откуда открывается прекрасный вид на сияющие стеклянные башни. И откуда почти не различить многоногого, многоголового змея из человеческих тел.

Он чует моё присутствие куда острее, чем я его.

Иногда мнится, что он поддаётся мне, останавливается и ждёт, когда же я возьму след, нагоню его, приду за ним. Ибо есть в этом мире обычаи и законы, которые даже ему не нарушить.

– Отсюда кажется, что Ис вознёсся со дна океана наполнить сердца людей неумолчной красотой и хрустальным перезвоном. Или Инис Витрин вернулся из пелены туманов.

Голос его тих и печален, ибо знает он – нет в этом городе ничего от прекрасного Ис.

Я не знаю, что ему ответить. Не для меня эти размышления, не для меня печаль по безвозвратно ушедшему. Я только и могу, что гнаться за ним от Литы до Самайна, а настигнув, сказать:

– Господин мой, пора. Господин мой, врата скоро распахнутся, и пробудится змей. Слышите ли вы, господин, как воют в тоске ваши гончие? Час охоты близок, господин мой, я нашла вас, и должно вам возглавить охоту.

Он кивает и хлопает рядом с собой, предлагая присесть рядом. До Самайна есть ещё время, густое, как смола, и такое же тёмное.

И лучше провести его, любуясь стеклянными башнями.

Придёт серенький волчок

Под сапогом хрустнула ветка, и Старший дёрнулся, глянул на землю. Белое пятно налобного фонаря выхватило из темноты жухлые листья, выступающие из земли корни и мелкий мусор. Охотник чертыхнулся и дальше пошёл медленнее, освещая только несколько метров перед собой. Ружьё до поры было опущено в расслабленных руках, но он готовился вскинуть его при малейшей опасности.

Младший вертел головой во все стороны, свет от его фонаря метался по лесу, высвечивая кривые ветки, паутинки между ними, вспугнутых ночных птиц. Он легкомысленно насвистывал под нос песенку о диких зверях, заглушая треск рации.

– Заткнись, – отрывисто бросил Старший, не оборачиваясь. Конечно, лес, который они прочёсывали, лесом нельзя было назвать даже с большой натяжкой – так, перелесок рядом с посёлком. Но тут уже нашли пару растерзанных тел местных пьяниц, а совсем недавно начали пропадать и дети.

Младший послушно замолчал, но ненадолго:

– Темень, хоть глаза выколи. Новолуние же! Кого мы тут надеемся поймать? Все оборотни ещё две недели будут дрыхнуть в своих кроватях, совсем как добропорядочные граждане!

Старший остановился. Вдалеке мелькали отблески фонарей других охотников, рация изредка выплёвывала обрывки чужих переговоров. Ни гражданских, ни полицию в лес не пустили – слишком непонятным, а потому и опасным оказался зверь, с одинаковой лёегкостью задравший и мальчишку, и взрослого мужчину.

– Это может оказаться и человек, – нехотя предположил охотник, разминая плечи. – Дикий зверь обглодал бы ребёнка, и дело с концом, а не гнал бы по лесу и не потрошил бы заживо.

– А ты тела видел? – В голосе Младшего сквозило нездоровое любопытство. В егерском подразделении не было высших и низших чинов; все, кто выходил лицом к лицу со смертью, считались равными. Но Младший только недавно закончил обучение и заступил на службу, и многое ему ещё не рассказали – не дорос, мол.

– Только ребёнка. Хотя в том, что от него осталось, вообще с трудом угадывалось что-то человеческое. Признаюсь, даже мне к горлу подкатило. Не представляю, каково пришлось его родителям – нашли-то мальца местные, днём, ни у кого ума не хватило родню не подпускать.

Младший передёрнулся, отгоняя кровавые картины, подсунутые воображением. С неба ему подмигивали колючие августовские звёзды.

* * *

В кабинет участкового ведьма вломилась, даже не обратив внимания на доносящиеся из-за двери голоса.

– Рыдайте-рыдайте, не отвлекайтесь, – бросила она замолкнувшей на полувсхлипе женщине и, сняв с полки тяжёлую папку-скоросшиватель, на весу начала листать её в поисках нужного документа.

Полицейский недовольно на неё покосился, поморщился, но смолчал. Если уж довёл дела в своём участке до того, что на ночь глядя заявился спецотдел с егерским подразделением, то лучше молчать и не привлекать внимания. Или попытаться наконец унять рыдающую женщину, вклинившись в удачно образовавшуюся паузу.

– Успокойтесь и идите домой. Лес прочёсывается, уверен, вашу дочь быстро найдут. Она ведь пропала всего несколько часов назад? Шансы на то…

– Эта малолетняя засранка не пропала, а сбежала! – недовольно рявкнул набычившийся мужик из угла кабинета.

Участковый недовольно на него покосился, но замечания делать не стал, продолжив утешать женщину, и та, заворожённая спокойным голосом, словно ребёнок – колыбельной, быстро дописала заявление, тихо и изредка всхлипывая.

Ведьма, привлечённая разговором, скосила на пару глаза, продолжая делать вид, что изучает документы. Сухая, измождённая женщина показалась ей похожей на помойную кошку – такая же жалкая и нездоровая. Даже в душную августовскую ночь она надела кофту с длинными рукавами, скрывающими руки до самых пальцев. И не жарко ей?

Ее спутник – муж, наверное, – производил ещё более неприятное впечатление. Покрасневшие глаза – но не от слёз, а от злобы, – внимательно следили за каждым движением женщины. Он хмурился и морщился, когда она начинала всхлипывать, прижимая ко рту тонкую ладонь. Не похож на безутешного отца.

Громко захлопнув скоросшиватель, ведьма подошла к столу, ощущая на себе чуть ли не враждебный взгляд мужика и исполненный страха – матери.

– Когда она пропала?

Женщина молча пялилась на неё и не спешила отвечать. Пришлось щёлкнуть по жетону спецотдела и повторить вопрос.

– Да часа два назад, наверное, – запинаясь, пробормотала женщина, постоянно оглядываясь на недовольного мужа, словно в поисках одобрения. – Или три. Мы забрать её приехали, да. Сказали ей собираться, сами чай попили с бабушкой…

– Вашей мамой?

– Нет, нет… Моего мужа покойного… Так вот. Чай попили, даже машину завели, а её нет нигде. Мы и в её комнате искали, по улицам ещё, соседей расспросили…

– А потом уже пришли сюда, – в ответ своим мыслям кивнула ведьма. – Значит, часа три. Почему решили, что девочка пропала именно в лесу?

– Да где ж ещё этой поганке быть? – снова рявкнул мужик, даже приподнимаясь на стуле. – Вожжа под хвост попала, вот и понеслась куда подальше! И чего вы тут рассиживаетесь! Ищите её наконец, дармоеды хреновы! За что я государству налоги плачу, чтоб вы тут по кабинетам сидели?!

Ведьма безмятежно выслушала ругань мужика, не отводя от него внимательного, испытующего взгляда. Когда он замолк и откинулся на стул, тот скрипнул под его весом. С трудом удержав на лице вежливую улыбку, она кивнула:

– Конечно, егеря её найдут, – и, обернувшись к участковому: – Им уже сообщили её описание? Нет? Ну так сообщите. И наведите, наконец, порядок в документах, ничего найти невозможно.

Ведьма поспешила покинуть кабинет, всё отчётливее и отчётливее ей мерещился перегар, исходящий от мужика, хотя она ясно осознавала, что в прокуренной комнате различить какой-либо запах не под силу и охотничьей собаке. Она не могла избавиться от уверенности, что под длинными рукавами женщина прячет тёмные, почти чёрные синяки.

В коридоре сидела сгорбившаяся старушка, сложившая ладони на навершии трости. В холодном свете электрических ламп седые волосы, стянутые в аккуратный гладкий узел, отсвечивали неестественной белизной. Ведьма едва не прошла мимо, но сбилась с шага, потопталась и несмело присела рядом. Кончиками пальцев коснулась плеча над сползшей вязаной кофтой:

– Вам нужна помощь? Может, воды?

Старушка едва заметно качнула головой, не поднимая взгляда от пола. Ведьма замерла, сжалась и прикусила губу. Молчаливую, застывшую бабушку было жальче, чем мать, рыдающую суматошно, но тихо, чтобы не разозлить мужа. Старушка не изображала безутешную скорбь, ничего не требовала, лишь смиренно ждала хоть каких-либо вестей, как приговора. Её хотелось утешить и ободрить, обнять и проводить домой, и чтобы там непременно уже ждала потерянная девочка: «Бабушка, где ты ходила так долго?»

– Не переживайте, её найдут, вот увидите.

Старушка вздрогнула, подняла на ведьму сухие выцветшие глаза.

– Наверное, я плохая бабушка, – сказала она тихо. – Я не хочу, чтобы она вернулась.

От удивления ведьма застыла соляным столбом, ладонь так и замерла над плечом старушки. Та поспешила отвести взгляд, пробормотала, глотая слова:

– Ох, извините. Совсем старая стала, не соображаю, что несу.

И, прежде чем ведьма её остановила, она побрела к выходу.

* * *

Младший внимательно выслушал сообщение по общей волне, одними губами повторяя описание девочки, и, выключив передачу, в сердцах бросил:

– Да им тут мёдом, что ли, намазано? Только утром мальчишка пропал, так и девчонка теперь! Других мест для игр не нашли?!

Старший сплюнул. Хотелось курить, но сейчас даже за кубинские сигары охотник не согласился бы выпустить ружьё из рук. Летний лес, тёплый и пропахший грибами, уже давно перестал казаться приятным местом для пикника.

– Или их что-то заманивает. Странно только, что на детей переключилось.

– А до них?

– Точно был пьяница местный, но его никто не хватился, а когда завонялся – списали, что умер от палёнки, а звери падаль обглодали. Хотя какие звери тут? Метра не пройдёшь, чтоб бутылка или фантик под ноги не попались!

Младший поудобнее перехватил ружьё, на поясе тихо постукивали костяные ведьмины амулеты. Им он не доверял – чёрт знает, как и отчего защищают, пуля и верный нож как-то надёжнее. Но всем егерям перед облавой выдали гроздь подвесок, а ведьма, отправленная в эту глушь вместе с ними, собрала их кровь. Тонкий порез на запястье всё ещё ныл под повязкой, словно напоминание – не на прогулку вышел.

Чем дальше они уходили от дачного посёлка, тем сильнее и гуще становился запах прелых листьев и тухлой воды – в полукилометре начиналось болото, почти высохшее за лето, но всё ещё вонючее. Чем ближе к нему, тем сильнее земля проминалась под ногами, тем чаще на тёмных стволах светлели проплешины мха.

Свет от маленьких, но мощных налобников не столько разгонял темноту, сколько выхватывал из мягкой тьмы нестерпимо яркие пятна, и казалось, что осталось только два цвета – чёрный и белый.

Треск из рации доносился всё реже – охотники спустились в низину. Деревья здесь росли гуще, но были какими-то хилыми, почти голыми, с тонкими слабыми веточками и лохмотьями отходящей корой. Зато на каждом шагу виднелись шляпки грибов, выглядывающих из-под палой листвы. Но охотники не обращали на них внимания, если попадались под ноги – равнодушно давили. Не до них.

От густого спёртого воздуха неприятно свербело в носу, Старший умело задерживал дыхание, Младший сопел и шмыгал носом, тёр его о плечо. Нехорошее место, местные сюда даже за богатым грибным уловом не ходили. Здесь и раньше пропадали люди, но чаще приезжие, ещё не знавшие леса, его законов и правил.

Старший недовольно покосился на небо. Меньше чем за час его затянули полупрозрачные серые облака, словно густым слоем пыли присыпали. Ни одна звезда не мелькала в редких прорехах. Теперь, если заблудятся, то ждать утра придётся, чтоб по солнцу выходить – стрелка компаса уже давно вертелась как угорелая, о GPS-навигаторе и говорить нечего. Здесь даже мощные рации онемели.

Младшему егерь ничего не сказал. Может, обойдётся ещё, нечего раньше времени нервы трепать. И, хотя интуиция и твердила, что отсюда ноги надо бы унести, опыт и чутьё бывалого охотника не давали свернуть, требовали обыскать каждый куст, поднять каждый листик, осмотреть каждый пень и каждую кочку.

И не терять бдительности.

Именно в таких местах, уже чуя запах близкой добычи, охотник и превращается в жертву.

Старший остановился, втянул кисловатый воздух. К вони болота примешивался ещё один запашок, резкий и неприятный, но откуда пахло и чем, охотник понять не мог. Младший за спиной медленно оглядывался, белое пятно света неторопливо переползало с дерева на дерево. Но вскидывать ружьё он не спешил, берёг силы.

– Кровью пахнет, – уверенно заявил он, продолжая внимательно осматриваться и как бы невзначай удобнее перехватывая ружьё. – И блевотиной.

– Бойней, – веско уронил Старший и аккуратно, шаг за шагом двинулся вперёд, разводя дулом ружья ветки кустов перед собой.

Запах усиливался, накатывал волнами вместе со слабым движением воздуха. Охотники переглянулись и пошли ещё медленнее, неосознанно оттягивая неизбежный и жуткий момент.

Смерть – это всегда гадко, отвратительно и грязно, особенно если смерть насильственная. Особенно если это смерть ребенка.

Кровавые пятна на земле казались почти чёрными, вязкими, словно дёготь, лишь слегка поблескивали красным, отражая свет. Старший присел, растёр между пальцами тёмный сгусток. Впрочем, пятен вокруг было столько, что сразу становилось ясно: спешить здесь уже некуда.

Верхняя половина тела почти не пострадала, только на сморщенном, перепачканном личике застыла нечеловеческая гримаса, да распахнутый рот оказался забит травой и мхом. От живота и ног осталось одно кровавое месиво, растянутая на несколько метров требуха и белеющие в страшной ране обломки кости.

Младший дышал сквозь зубы, редко, тяжело, с присвистом, сдерживая рвоту. Старший до побелевших костяшек сжимал ружьё, но смотрел только на маленькие ладони, всё ещё судорожно стиснутые на обломанных ветках и с корнем вырванной траве.

Наконец он нашёл в себе силы хрипло и отрывисто бросить напарнику:

– Вызывай следаков. Поднимись выше. Где сеть ловит.

Он не сомневался: тварь, кем бы она ни была – человеком ли, зверем ли, – уже отправилась за следующей жертвой.

* * *

Ведьма зачем-то заявилась вместе со следственной группой, ведомая то ли женским любопытством, то ли колдовским чутьём. Сунулась к телу, не слушая заполошных окриков, словно не понимая, что там увидит. Замерла над трупом, больше похожим на сломанную игрушку, чем на ребенка, и с утробным стоном бросилась в кусты.

– Теперь точно блевотиной, – хмыкнул Младший, и тут же схлопотал от напарника подзатыльник.

Ведьма вернулась побелевшая, серьёзная и взволнованная. Уже спокойно присела рядом с телом, шумно втянула воздух, ощупала каждую пядь земли вокруг трупа.

– Это не человек и не зверь, – наконец медленно произнесла она, словно сама сомневалась в своих словах. – И оно не разумно.

Кто-то из следаков недоверчиво хмыкнул, кого, мол, предлагает искать эта странная женщина, но егеря помрачнели, понимая, кого может бояться ведьма. Она подошла к ним, бесцеремонно проверила костяные амулеты, пристально вгляделась в глаза. Старший стойко вытерпел взгляд колючих зрачков, Младший поёжился, чувствуя, как по хребту ползут мурашки.

– Ищите девочку, – тихо посоветовала ведьма, прежде чем отойти, – тварь всё равно окажется рядом с нею.

Ей было неспокойно, словно что-то важное лежало у неё под носом, а она не замечала. Молча и тревожно ведьма следила, как грузят ребёнка – вернее то, что от него осталось, – на носилки. Родителей позовут на опознание, но господи, куда милосерднее было бы не показывать им останки сына!

Ей настолько сильно не хотелось присутствовать на опознании, что едва машина въехала в посёлок, ведьма выскочила из неё и нервно зашагала к полицейскому участку по главной улице. Духота ночи только туманила и путала мысли, подкидывая новые и новые предположения в топку тревоги. Ведьма очень хотела верить, что во всём виноват маньяк, обычный сумасшедший с ножом, человек из плоти и крови, которого можно остановить метким выстрелом или ударом по голове. Но рядом с растерзанным телом не было ни следа мыслей, только густая злоба, ненависть, настолько сильная, что обрела форму, когти и зубы.

Что привело эту тварь сюда, в ленивый и сонный посёлок, где люди удивительно нелюбопытны, пока что-то не покушается на их жизнь? Почему она охотится именно здесь? Как выбирает жертвы? И почему…

Ведьма настолько глубоко погрузилась в раздумья, что едва не налетела на старушку, бабушку пропавшей девочки. Они застыли друг напротив друга, смущённо и неуверенно, желая что-то сказать и не смея этого сделать.

– Она… – старушка подняла заплаканные глаза, – она нашлась?

Ведьма молча покачала головой, остро чувствуя чужое горе, как своё собственное.

– Если вы мне дадите её вещь, – неожиданно выпалила ведьма, – я попробую поискать её. Ну… магией поискать.

Она договорила и похолодела от ужаса, сообразив, что предложила. Магический поиск запретили не просто так, не было чар коварнее и страшнее, чем эти, дарящие сладостную надежду и выпивающие душу. Ведь прежде, чем что-то найдётся, что-то другое должно пропасть. Бывало не раз – и глупая ведьма во время ритуала исчезала, и вместо потерянного возвращалась одна личина. Потому не ведьмы творили ритуалы для поиска детей, а егеря прочёсывали лес.

Но предложение прозвучало, и лицо старухи озарила призрачная зыбкая надежда.

– А вы правда можете?..

«Отказать сейчас – разбить ей сердце, – горько обдумывала ведьма, проклиная свой длинный язык и мягкое сердце. – Я всегда успею сказать, что ничего не вышло».

– Могу.

В доме было темно, тихо и тревожно, словно посреди комнаты уже стоял открытый гроб. Старуха медленно прошлась по дому, зажигая свет, но ведьма не последовала за ней, осталась на веранде. Ей казалось, что если она зайдёт внутрь, произойдёт что-то страшное и необратимое. Стоит ей увидеть простенький деревенский быт, свидетельства семейной теплоты, детской радости, тихого летнего счастья, и она не сможет соврать про поиск.

И в глупой жертве потеряет себя.

– Проходите, – прошелестела старушка, провела гостью в тесную уютную кухню, где тихо бормотало радио и за цветастыми занавесками на подоконнике в низких горшочках зеленели ростки душистых трав. На углу стола стояла маленькая кружка, эмалевая, с голубыми цветочками. От неё ещё пахло ягодным компотом.

– Она ведь сбежала, когда родители приехали? – ведьма припомнила жалобы матери в участке. – Так не хотела возвращаться, что даже компот не допила?

Бабушка молча кивнула, тяжело опустилась на табуретку напротив. В обессиленно опустившихся плечах читалось смирение и такое глубокое горе, что ведьма подумала, может, и врать-то не придётся и искать не придётся тоже. Может, старухе нужно просто выговориться, рассказать, какой чудесной девочкой была внучка, что любила, как смеялась, как хитро щурила глаза и озорничала. Ведьма не помнила примет девочки, переданных егерям, но увидела её образ, словно всю жизнь прожила по соседству – острые коленки, содранные локти, светлая чёлка над тёмными, почти чёрными глазами, по-кроличьи крупные передние зубы.

«Ася, – похолодев, поняла ведьма, – ее зовут Ася».

Поиск уже начался, хотела она того или нет.

– Вы сказали, что ей лучше не возвращаться, – медленно, запинаясь от неловкости, спросила ведьма. Ох, плохое начало разговора! Сейчас старушка расплачется, и как ее утешать?

Но бабушка только вздохнула и тихо заговорила, глядя в пол, словно и не было никакой ведьмы рядом, а исповедь предназначалась вовсе не ей, и не незримому священнику в церквушке, и не Господу Богу, слепому и безучастному, а полу, старому рассохшемуся полу, прикрытому цветастым половичком.

Ведьма слушала, беспомощно ощущая, как разгорается в груди алое пламя гнева, как леденеют руки, словно в ладони ей вложили шар из нетающего льда, как в ушах нарастает ровный гул разворачивающейся магии.

Чужая откровенность парализует вернее самых страшных травм, самых тёмных заклятий, самых жутких тайн.

Только и остаётся, что слушать да складывать головоломку, как обыденный бытовой ужас, маленький и незаметный, породил ужас, убивающий людей.

* * *

Ветки под ногами разъехались, и Младший едва не сорвался вниз, в незаметный в ночной черноте овраг. Старший едва успел придержать его за шиворот, посветил фонариком вниз. Вздутые, вырвавшиеся из песчаных склонов корни походили на щупальца чудовищ, неподвижно замерших в ожидании жертвы. Песок, сухие листья и мелкий сор с тихим шелестом стекали на дно оврага, и в этом звуке егерям чудился тихое язвительное хехеканье.

Мужчины простояли в тишине ещё пару минут, когда все звуки стихли, и не стало слышно ни сонного скрипа леса, ни потрескивания рации, ни отзвуков не такого уж и далёкого шоссе. Мир затих, словно поставленный на паузу. Наконец Старший пошёл вперёд. Опытного егеря почти невозможно услышать, но в неестественной тишине даже лёгкий шорох казался оглушительным.

Младший ещё пытался шагать осторожнее, дышать тише, пока не понял, что это всё не имеет значения. Тварь, кем бы она ни была, знает, что они здесь. И не боится.

Размеренный шорох шагов давил на уши и заглушал мысли, только и оставалось, что прислушиваться к каждому звуку, к каждому треску веток под подошвой, как к единственному доказательству твоего существования. Это отупляло и усыпляло, и потому Младший не сразу заметил, что напарник остановился и встревоженно вертит головой.

К шороху их шагов примешивалось ещё что-то – чужое, постороннее, как тяжёлое и хриплое дыхание в спину в пустом доме.

Егерь замер, так и не опустив ногу, затаил дыхание, но слышал только собственный пульс.

Тишина.

Старший поднял ладонь, особым образом сложил пальцы. Шутки кончились. Дальше – молча, один в один повторяя действия друг друга, замирая одновременно, как отражения, и пускаясь вперёд – быстрее и синхроннее отражений.

Снова странные неестественные шорохи примешивались к их шагам, снова все звуки замирали вместе с ними. Тени сгустились до чернильной черноты, обрели объём и плоть. Младший нервно облизывал губы, стараясь не оглядываться судорожно, вырывая пляшущим пятном света из плена темноты силуэты кустов и абрисы деревьев, в дрожащем свете фонаря больше похожие на монстра, чем сам монстр.

Он не сомневался – теперь охота идёт на них, и всё крепче сжимал вспотевшими ладонями ружьё. Он знал – без боя не сдастся.

Наконец Старший подал знак расслабиться. Кажется, никого здесь не было, кроме самих егерей, их усталости и монстров, порождённых измученным разумом. Младший шумно выдохнул, размял шею, улыбнулся довольно, словно охота уже кончилась, девчонка нашлась, а премию перечислили. Осталось только вернуться в посёлок. Осталось только…

Не успел он неуклюже пошутить про их странную и жуткую охоту, как что-то прыгнуло к ним из темноты, чёрное, тяжёлое, невообразимое, воплощённый кошмар из предрассветного сна. Оно приземлилось между егерями, мотнуло лобастой головой, из распахнутой пасти донеслось густое ворчание. Младший оцепенел, словно в землю врос, пальцы на спусковом крючке застыли. Глупая шутка так и осталась клокотать в горле, не давая вдохнуть.