Милый друг

В течение уже года она днем и ночью боролась с этим все возраставшим искушением, с этим образом, который неотступно преследовал ее, который завладел ее мечтами и телом, который смущал ее сон. Она чувствовала себя пойманной, как зверь в тенетах, связанной, брошенной в объятия этого самца, победившего, покорившего ее одним только цветом своих глаз и пушистыми усами.

Теперь, в этой церкви, так близко от Бога, она чувствовала себя еще более слабой, более покинутой и потерянной, чем дома. Она не в состоянии была молиться, она могла думать только о нем. И уже страдала оттого, что он ушел. Однако она отчаянно боролась, защищалась, молила о помощи всеми силами своей души. Она предпочла бы смерть этому падению: ведь она никогда еще не изменяла мужу. Она шептала безумные слова мольбы, а сама прислушивалась к шагам Жоржа, замиравшим вдали, под сводами.

Она поняла, что все кончено, что сопротивляться бесполезно. И все же она не хотела сдаваться, ее охватило нервное исступление. В таком состоянии женщины падают на землю и бьются в слезах и судорогах. Она дрожала всем телом, чувствовала, что близка к тому, чтобы упасть и начать кататься между стульями, испуская пронзительные крики.

Кто-то приближался к ней быстрыми шагами. Она повернула голову. Это был священник. Тогда она поднялась, подбежала к нему и, протягивая к нему руки, прошептала:

– О, спасите меня!

Он остановился в изумлении:

– Что вам угодно, сударыня?

– Я хочу, чтобы вы меня спасли. Сжальтесь надо мной. Если вы мне не поможете, я погибла.

Он посмотрел на нее, спрашивая себя, не сумасшедшая ли перед ним. Он спросил снова:

– Что я могу для вас сделать?

Это был молодой человек, высокий, довольно толстый, с полными отвислыми щеками, синеватыми от тщательного бритья, красивый городской викарий зажиточного квартала, привыкший к богатым прихожанкам.

– Выслушайте мою исповедь, – сказала она, – дайте мне совет, поддержите меня, скажите, что мне делать!

Он отвечал:

– Я исповедую по субботам, от трех до шести часов.

Она схватила его руку и, сжимая ее, повторяла:

– Нет! Нет! Нет! Сейчас! Сейчас же! Это необходимо! Он здесь! В этой церкви! Он ждет меня!

Священник спросил:

– Кто вас ждет?

– Человек… который меня погубит… который мною овладеет, если вы меня не спасете… Я не в состоянии больше избегать его… Я слишком слаба… слишком слаба… так слаба… так слаба!..

Она бросилась перед ним на колени, рыдая:

– О, сжальтесь надо мной, отец мой! Спасите меня во имя Господа, спасите меня!

Она ухватилась за его черную сутану, чтобы он не мог уйти; а он, обеспокоенный, глядел по сторонам, боясь, не видит ли чей-нибудь недоброжелательный или благочестивый взгляд эту женщину, распростертую у его ног.

Наконец, поняв, что ему не удастся ускользнуть от нее, он сказал:

– Встаньте, сегодня ключ от исповедальни случайно при мне.

И, порывшись в кармане, он вынул связку ключей, выбрал один из них и направился быстрыми шагами к маленьким деревянным клеткам – к мусорным ящикам, предназначенным для душевной грязи, к ящикам, куда верующие бросают свои грехи.

Он вошел в среднюю дверь и запер ее за собой, а госпожа Вальтер бросилась в узкую клетку рядом и с жаром прошептала, охваченная страстным порывом надежды:

– Благословите меня, отец мой, я согрешила.

Дю Руа, обойдя вокруг клироса, пошел по левому приделу. Дойдя до середины его, он встретил полного лысого господина, продолжавшего прогуливаться спокойным шагом, и подумал: «Что делает здесь этот человек?»

Тот тоже замедлил шаги и посмотрел на Жоржа с явным желанием заговорить. Подойдя совсем близко, он поклонился и очень вежливо сказал:

– Извините, сударь, что я вас беспокою, не можете ли вы мне сказать, когда было выстроено это здание?

Дю Руа ответил:

– Я, право, не знаю. Думаю, что лет двадцать или двадцать пять тому назад. Впрочем, я сам в первый раз в этой церкви.

– И я тоже. Я ее никогда не видал.

Тогда журналист, подстрекаемый любопытством, сказал:

– Вы, кажется, осматриваете ее очень тщательно. Изучаете во всех подробностях.

Тот ответил покорным тоном:

– Я не осматриваю, сударь, я жду свою жену, которая назначила мне здесь свидание, но сильно запаздывает.

Он замолчал и через несколько секунд добавил:

– На воздухе страшно жарко.

Дю Руа, рассмотрев его, нашел, что у него добродушный вид, и вдруг ему показалось, что он похож на Форестье.

– Вы из провинции? – спросил он.

– Да. Я из Ренна. А вы, сударь, зашли в эту церковь, чтобы ее осмотреть?

– Нет, я ожидаю одну даму.

И, поклонившись, журналист удалился с улыбкой на губах.

Подойдя к главному входу, он снова увидел бедную женщину, все еще стоявшую на коленях и погруженную в молитву. Он подумал: «Однако она прилежно молится!» Но теперь она уже не трогала его и не возбуждала сожаления. Он прошел мимо и стал не спеша продвигаться к правому приделу, чтобы встретиться с госпожою Вальтер.

Еще издали заметив место, где он ее оставил, он удивился, что не видит ее там. Он подумал, что ошибся колонной, дошел до конца и снова вернулся. Значит, она ушла! Он был удивлен и рассержен. Потом ему пришло в голову, что, может быть, она его ищет, и он снова обошел церковь. Не найдя ее нигде, он вернулся и сел на стул, который она раньше занимала, надеясь, что она придет сюда, и стал ждать.

Вскоре слабый шум голосов привлек его внимание. Но в этом углу церкви он никого не видел. Откуда же исходил этот шепот? Он поднялся, чтобы посмотреть, и увидел в соседней капелле дверцу исповедальни. Из-под двери высовывался край женского платья, волочившийся по полу. Он подошел ближе, чтобы рассмотреть женщину. Он узнал госпожу Вальтер. Она исповедовалась!

Он почувствовал сильное желание схватить ее за плечи и вытащить из этого ящика. Потом подумал: «Ну, сегодня очередь священника, завтра моя» – и спокойно уселся против окошечка исповедальни, выжидая и посмеиваясь над приключением.

Ему пришлось долго ждать. Наконец госпожа Вальтер поднялась, обернулась, увидела его и подошла к нему. Лицо ее было холодно и сурово.

– Милостивый государь, – сказала она, – прошу вас, не провожайте меня, не следуйте за мною и не приходите больше один ко мне в дом. Я не приму вас. Прощайте!

И она с достоинством удалилась.

Он дал ей уйти, так как у него было правило никогда не форсировать событий. Потом, когда священник, слегка смущенный, в свою очередь вышел из своего убежища, он подошел к нему и, пристально на него посмотрев, прошипел ему прямо в лицо:

– Если бы вы не носили этой юбки, ваша скверная рожа получила бы две здоровые пощечины.

Потом круто повернулся и, насвистывая, вышел из церкви.

На паперти полный господин, теперь уже в шляпе, заложив руки за спину, утомленный ожиданием, оглядывал обширную площадь и все прилегавшие к ней улицы.

Когда Дю Руа проходил мимо него, они раскланялись.

Журналист был теперь свободен и направился в «Ви Франсез». Как только он вошел, он заметил по озабоченным лицам служителей, что случилось что-то необычайное, и поспешно вошел в кабинет издателя.

Старик Вальтер, стоя, нервно диктовал статью отрывистыми фразами, в перерыве между двумя абзацами давая поручения окружавшим его репортерам, делая указания Буаренару и распечатывая письма.

Когда вошел Дю Руа, патрон радостно воскликнул:

– Ах, какое счастье! Вот и наш Милый друг!

Он вдруг остановился, слегка сконфуженный, и извинился:

– Простите, что я назвал вас так, я слишком взволнован событиями. К тому же я постоянно слышу дома, как жена и дети называют вас с утра до вечера Милым другом, и в конце концов я и сам начинаю к этому привыкать. Вы не сердитесь?

Жорж засмеялся:

– Нисколько. В этом прозвище нет ничего для меня неприятного.

Вальтер продолжал:

– Отлично, в таком случае я буду вас называть Милым другом, как и все остальные. Итак, дело вот в чем. Произошли крупные события. Министерство свергнуто большинством трехсот десяти голосов против ста двух. Депутатские вакации опять отложены, отложены на неопределенное время, а сегодня уже двадцать восьмое июля. Испания сердится за Марокко[36], что и послужило причиной падения Дюрана де Лена и его приверженцев. У нас дел по горло… Марро поручено составить новый кабинет. Он приглашает генерала Буген д’Акра военным министром, а нашего друга Ларош-Матье министром иностранных дел. Себе он оставляет портфель министра внутренних дел и председательство в совете министров. Наша газета становится официозной. Я составляю передовую статью, простую декларацию наших принципов, указываю министрам их путь.

Он добродушно улыбнулся и добавил:

– Разумеется, тот путь, по которому они и сами намереваются идти. Но мне нужно что-нибудь интересное относительно Марокко, что-нибудь имеющее злободневный характер, что-нибудь эффектное, сенсационное. Придумайте мне что-нибудь.

Дю Руа подумал секунду, потом сказал:

– Нашел. Я вам дам статью о политическом положении всей нашей африканской колонии – Туниса слева, Алжира посередине и Марокко справа. В ней будет дана история народов, населяющих эту громадную территорию, и рассказ об экспедиции на марокканскую границу до самого оазиса Фигиг, в который не проникал еще ни один европеец и который послужил причиной нынешнего конфликта. Это вам подойдет?

Вальтер воскликнул:

– Превосходно! А какое заглавие?

– «От Туниса до Танжера»!

– Великолепно.

И Дю Руа отправился разыскивать в комплекте «Ви Франсез» свою первую статью «Воспоминания африканского стрелка», которая под другим названием, подновленная и измененная, могла теперь отлично сослужить службу от первой строки и до последней, поскольку в ней говорилось о колониальной политике, об алжирском населении и об экспедиции в провинцию Оран[37].

В три четверти часа статья была переделана, подштопана, приведена в надлежащий вид и приправлена злободневностью и похвалами в адрес кабинета.

Издатель, прочитав статью, заявил:

– Отлично, отлично… Вы драгоценный человек. Очень благодарю вас.

К обеду Дю Руа вернулся домой, очень довольный проведенным днем: несмотря на неудачу в церкви Трините, он чувствовал, что партия им выиграна.

Жена ожидала его в волнении. Увидев его, она воскликнула:

– Ты знаешь, что Ларош – министр иностранных дел?

– Да, я даже только что написал статью об Алжире в связи с этим.

– Какую статью?

– Ты ее знаешь, это первая, которую мы писали вместе, – «Воспоминания африканского стрелка», пересмотренная и исправленная сообразно с обстоятельствами.

Она улыбнулась:

– Ах да! Она действительно очень подходит.

Потом, помолчав немного, она прибавила:

– Я думаю о продолжении, которое ты должен был написать тогда и которое… ты бросил, не окончив. Мы могли бы теперь за него взяться. Это дало бы нам превосходную серию статей, очень своевременных.

Он ответил, усаживаясь перед тарелкой супа:

– Отлично, теперь этому ничто не помешает, когда рогоносец Форестье отправился на тот свет.

Она резко ответила сухим, оскорбленным тоном:

– Эта шутка более чем неуместна, и я прошу тебя положить этому конец. Я терплю ее и так слишком долго.

Он хотел иронически возразить, но в это время ему подали телеграмму, содержавшую всего одну фразу без подписи: «Я совсем потеряла голову, простите меня и приходите завтра в четыре часа в парк Монсо».

Он понял и, внезапно преисполнившись радости, сказал жене, опуская телеграмму в карман:

– Я больше не буду этого делать, дорогая. Это глупо, признаюсь.

И он принялся за обед.

Во время еды он повторял про себя эти слова: «Я совсем потеряла голову, простите меня и приходите завтра в четыре часа в парк Монсо». Итак, она уступила. Ведь это означало: «Я сдаюсь, делайте со мной что хотите, где хотите и когда хотите».

Он засмеялся. Мадлена спросила:

– Что с тобой?

– Ничего особенного, я вспомнил одного священника, которого только что встретил, у него была презабавная физиономия.

На другой день Дю Руа явился на свидание точно в назначенное время. На всех скамьях парка сидели люди, изнемогавшие от жары, и равнодушные няньки, которые, видимо, мечтали, пока дети играли песком на дорожках.

Госпожу Вальтер он нашел среди искусственных руин, возле которых был источник. Она ходила вокруг небольшой колоннады с беспокойным и подавленным видом. Как только он с ней поздоровался, она сказала:

– Сколько народу в этом саду!

Он обрадовался предлогу.

– Да, это правда; хотите, пойдем куда-нибудь в другое место?

– Но куда же?

– Все равно куда. Сядем хотя бы в карету. Вы опустите занавеску с вашей стороны и будете в безопасности.

– Да, пожалуй, так будет лучше; здесь я умираю от страха.

– Хорошо, через пять минут вы найдете меня у выхода на бульвар. Я вернусь с экипажем.

И он быстро удалился.

Как только они очутились в карете, она тщательно задернула окошечко со своей стороны и спросила:

– Куда вы велели кучеру нас везти?

Жорж ответил:

– Не беспокойтесь ни о чем, он знает.

Он дал кучеру адрес своей квартиры на Константинопольской улице.

Она продолжала:

– Вы не можете себе представить, как я страдаю из-за вас, как я терзаюсь и мучаюсь. Вчера я обошлась с вами жестоко в церкви, но я хотела во что бы то ни стало бежать от вас. Простили ли вы меня?

Он сжал ее руки:

– Да, да, чего бы я вам не простил, любя вас так, как люблю!

Она смотрела на него умоляющим взглядом:

– Послушайте, вы должны мне обещать, что будете уважать меня… что вы не… Иначе я не смогу с вами больше видеться.

Сначала он ничего не ответил; на губах его играла тонкая улыбка, которая так волновала женщин. Потом он прошептал:

– Я ваш раб.

Тогда она начала ему рассказывать, как она впервые поняла, что любит его, узнав, что он собирается жениться на Мадлене Форестье; она припоминала разные подробности, мелочи, дни.

Внезапно она замолчала. Карета остановилась. Дю Руа отворил дверцу.

– Где мы? – спросила она.

Он ответил:

– Выйдите из экипажа и войдите в этот дом. Там нам будет спокойнее.

– Но где мы?

– У меня. Это моя холостая квартира, которую я снова нанял… на несколько дней… чтобы иметь уголок, где мы могли бы встречаться.

Она ухватилась за подушки экипажа, в ужасе при мысли о свидании с ним наедине, и пролепетала:

– Нет, нет, я не хочу! Я не хочу!

Он произнес решительным тоном:

– Клянусь вам, что буду относиться к вам с уважением. Выходите. Видите – на нас смотрят. Вокруг уже собирается народ. Скорее, скорее, выходите.

И повторил:

– Клянусь, что буду относиться к вам с уважением.

Торговец вином с любопытством смотрел на них, стоя в дверях своей лавки. Ее охватил страх, и она бросилась в подъезд. Она хотела подняться по лестнице. Он удержал ее за руку:

– Это здесь, внизу. – И втолкнул ее в свою квартиру.

Заперев дверь, он набросился на нее, как хищник на добычу. Она отбивалась, боролась, лепетала:

– О боже мой!.. Боже мой!..

Он целовал ее шею, глаза, губы с такой страстью, что она не могла уклониться от его бешеных ласк; и, отталкивая его, избегая его поцелуев, она против воли возвращала ему их.

Вдруг она перестала сопротивляться и, побежденная, покорная, позволила ему раздеть себя. Он искусно и проворно снял с нее одну за другой все принадлежности туалета с ловкостью опытной горничной.

Она вырвала из его рук корсет, чтобы спрятать в нем лицо, и стояла, вся белая, посреди сброшенной к ногам одежды. Он оставил на ней только ботинки и перенес ее на руках в постель. Тогда она прошептала на ухо упавшим голосом:

– Клянусь вам… клянусь вам… что у меня никогда не было любовников… – точно молоденькая девушка, которая говорит: «Клянусь вам, что я невинна».

А он подумал: «Вот уж это мне, право, совершенно безразлично».

V

Наступила осень. Дю Руа оставались в Париже все лето и во время непродолжительного роспуска палаты вели в «Ви Франсез» энергичную кампанию в пользу нового кабинета.

В первых числах октября обе палаты уже собирались возобновить свои заседания, так как положение дел в Марокко принимало угрожающий оборот.

В сущности, в возможность экспедиции в Танжер не верил никто, несмотря на то что в день закрытия парламента правый депутат, граф де Ламбер-Саразен, в остроумной речи, вызвавшей аплодисменты даже центра, предложил по этому вопросу пари, подобно тому как это сделал когда-то знаменитый вице-король Индии: он ставил свои усы против бакенбард председателя совета министров, утверждая, что новый кабинет неминуемо должен будет последовать примеру прежнего и послать в Танжер войска, как раньше была послана армия в Тунис, – из любви к симметрии, потому же, почему ставят на камин две вазы, а не одну.

Он прибавил: «И в самом деле, Африка служит для Франции камином, милостивые государи, – камином, в котором сгорают наши лучшие дрова, – камином с сильной тягой, который разжигается банковыми билетами.

Вы позволили себе художественный каприз и украсили левый угол этого камина дорого стоящей тунисской безделушкой, вот увидите, что господин Марро захочет уподобиться своему предшественнику и украсить правый угол безделушкой марокканской».

Эта речь, произведя сенсацию, послужила Дю Руа темой для десятка статей об алжирской колонии, для той самой серии статей, которая прервалась после его первого выступления в газете, и он энергично поддерживал в них идею военной экспедиции, хотя и был убежден, что она не осуществится. Он задел патриотическую струнку и бомбардировал Испанию целым арсеналом презрительных выражений, обычно употребляемых против любого народа, интересы которого идут вразрез с нашими.

«Ви Франсез» сделалась влиятельным органом благодаря своим всем известным связям с правительством. Она сообщала политические новости раньше всех остальных, самых серьезных газет, между строк намекала на намерения дружественных ей министров, и все парижские и провинциальные газеты черпали из нее сведения. Ее цитировали, ее боялись, ее начинали уважать. Теперь это был уже не подозрительный орган шайки политических аферистов, а признанный орган кабинета. Ларош-Матье был душою газеты, Дю Руа – его рупором. Старик Вальтер, бессловесный депутат и изворотливый издатель, владел искусством стушевываться, а сам, как говорили, делал втихомолку грандиозные дела с марокканскими рудниками.

Салон Мадлены сделался влиятельным центром, где собиралось каждую неделю несколько членов кабинета. Даже президент совета два раза обедал у нее, а жены государственных людей, не решавшиеся прежде переступать ее порог, хвастались теперь ее дружбой и посещали ее чаще, чем она их.

Министр иностранных дел распоряжался у нее в доме как хозяин. Он приходил в любое время, приносил телеграммы, сведения, справки, которые диктовал то мужу, то жене, точно они были его секретарями.

Когда Дю Руа после ухода министра оставался наедине с Мадленой, он возмущался поведением этого посредственного выскочки. В голосе его слышалась угроза, а в словах язвительные насмешки.

Но она презрительно пожимала плечами, повторяя:

– Добейся того же, чего добился он. Сделайся министром – и тогда важничай. А пока что лучше помолчи.

Он закручивал усы, посматривая на нее сбоку.

– Еще неизвестно, на что я способен, – говорил он, – быть может, в один прекрасный день это обнаружится.

Она отвечала философски:

– Поживем – увидим.

В день возобновления заседаний палаты депутатов молодая женщина еще с утра, в постели, дала мужу тысячу наставлений. Он одевался, собираясь пойти завтракать к Ларош-Матье, чтобы получить от него еще до заседания инструкции для завтрашней передовицы в «Ви Франсез», в которой должна была заключаться официозная декларация истинных намерений кабинета.

Мадлена говорила:

– Главное, не забудь спросить, послан ли генерал Белонкль в Оран, как это предполагалось. Это может иметь огромное значение.

Жорж раздраженно ответил:

– Я не хуже тебя знаю, что мне делать. Оставь меня в покое со своими бесконечными наставлениями.

Она спокойно возразила:

– Мой милый, когда ты идешь к министру, ты постоянно забываешь половину поручений, которые я тебе даю.

Он проворчал:

– В конце концов, мне надоел твой министр! Какой-то болван!

Она хладнокровно ответила:

– Он столько же мой министр, сколько и твой. Тебе он полезнее, чем мне.

Он слегка обернулся к ней и произнес с усмешкой:

– Извини, за мной он не ухаживает.

Она медленно ответила:

– И за мной тоже; но через его посредство мы создаем себе положение.

Он немного помолчал, потом заметил:

– Если бы мне надо было сделать выбор между твоими поклонниками, я уж скорее отдал бы предпочтение этому старому кретину де Водреку. Кстати, что с ним случилось? Я его не видел уже с неделю.

Она ответила равнодушно:

– Он болен, он мне писал, что приступ подагры приковал его к постели. Тебе бы следовало съездить узнать о его здоровье. Ты знаешь, как он тебя любит, это ему будет приятно.

Жорж ответил:

– Да, конечно, я к нему сегодня же заеду.

Он закончил одеваться и, надев шляпу, припоминал, не забыл ли чего-нибудь. Убедившись, что все в порядке, он подошел к постели и поцеловал жену в лоб:

– До свиданья, дорогая, я вернусь не раньше семи часов.

И он вышел.

Ларош-Матье уже ждал его; в этот день он завтракал в десять часов утра, так как совет министров должен был собраться в двенадцать, до открытия сессии палаты депутатов.

Госпожа Ларош-Матье не пожелала изменить часа своего завтрака, и за столом с ними не было никого, кроме личного секретаря министра. Как только они уселись, Дю Руа сразу заговорил о своей статье, наметил главные положения, заглядывая в заметки, нацарапанные на визитных карточках, потом спросил:

– Не находите ли вы нужным что-либо изменить, дорогой министр?

– Почти ничего, дорогой друг. Пожалуй, вы слишком определенно высказываетесь о мароккском деле. Говорите об экспедиции так, как будто она должна состояться, но в то же время дайте понять, что она не состоится и что вы сами в нее верите меньше, чем кто бы то ни было. Сделайте так, чтобы публика прочла между строк наше намерение не вмешиваться в эту авантюру.

– Отлично. Я понял и постараюсь дать это понять другим. Между прочим, жена просила меня узнать, послан ли генерал Белонкль в Оран? Из того, что вы сейчас сказали, я заключил, что нет.

Государственный муж ответил:

– Нет.

Потом они заговорили о предстоящей сессии. Ларош-Матье принялся ораторствовать, упражняясь в красноречии, которое он должен был излить на своих коллег через несколько часов. Он жестикулировал правой рукой, потрясал в воздухе то вилкой, то ножом, то куском хлеба и, не глядя ни на кого, обращался к невидимому собранию, щеголяя своим слащавым красноречием и своей внешностью прилизанного красавчика. Очень маленькие закрученные усики торчали над его губой, точно два жала скорпиона, а его напомаженные бриллиантином волосы, с пробором посредине, спускались на виски двумя волнами, как у провинциального щеголя. Несмотря на свою молодость, он уже начинал жиреть и полнеть: брюшко подпирало ему жилет.

Личный секретарь, без сомнения уже привыкший к потокам его красноречия, спокойно ел и пил, но Дю Руа, мучимый завистью к достигнутому им успеху, думал: «Какое ничтожество! Что за идиоты эти политические деятели!»

И, сравнивая себя с этим напыщенным болтуном, он говорил себе: «Черт возьми! Будь у меня сто тысяч франков, чтобы иметь возможность выставить свою кандидатуру на звание депутата в моем милом Руане и забрать в руки моих славных, хитрых и неповоротливых нормандцев, – каким государственным человеком я стал бы среди этих недальновидных бездельников!»

Ларош-Матье ораторствовал вплоть до самого кофе; потом, заметив, что уже поздно, позвонил, чтобы ему подали экипаж, и протянул руку журналисту:

– Вы меня хорошо поняли, дорогой друг?

– Отлично, дорогой министр, положитесь на меня.

И Дю Руа не спеша отправился в редакцию, чтобы писать статью, так как до четырех часов ему нечем было заполнить время. В четыре он должен был быть на Константинопольской улице и встретиться там с госпожой де Марель, с которой он виделся регулярно два раза в неделю, по понедельникам и по пятницам.

Но лишь только он вошел в редакцию, ему подали запечатанную телеграмму: она была от госпожи Вальтер и гласила:

«Мне необходимо с тобой сегодня поговорить. Очень важное дело. Жди меня в два часа на Константинопольской улице. Я могу оказать тебе большую услугу. Навеки преданная тебе Виргиния».

Он выругался: «Черт возьми! Вот пиявка!» – и, придя в дурное настроение, тотчас ушел, так как был слишком раздражен, чтобы работать.