Милый друг

Любезная улыбка не сходила с уст судей, одобрявших удары дам коротким «браво».

Публике очень понравился этот номер, и она бурно выражала свое одобрение двум воительницам, зажигавшим желание в сердцах мужчин, а у женщин пробуждавшим природный вкус парижанок ко всем легкомысленным и немного вульгарным развлечениям, к поддельной красоте и поддельному изяществу, к печкам кафешантанов и к опереточным куплетам.

Каждый раз, когда одна из фехтующих делала выпад, в публике пробегало радостное оживление. Та из них, которая стояла спиной к публике, спиной довольно пухленькой, привлекала жадные взгляды, и зрители меньше всего следили за движениями ее руки.

Они были награждены бурными аплодисментами.

Затем последовало состязание на саблях, но никто на него не смотрел, так как внимание было поглощено тем, что происходило наверху. В течение нескольких минут слышался грохот передвигаемой мебели, которую волочили по полу, точно переезжали с квартиры. Потом вдруг над потолком раздались звуки фортепьяно, и ясно послышался ритмический топот ног, прыгающих в такт. Посетители наверху открыли бал, чтобы вознаградить себя за то, что им ничего не пришлось увидеть.

Сначала зрители в фехтовальном зале расхохотались, потом у женщин явилось желание потанцевать, они перестали обращать внимание на то, что происходило на эстраде, и принялись громко разговаривать.

Все находили забавным этот бал, устроенный опоздавшими. Они, вероятно, скучали. Каждому захотелось быть сейчас там, наверху.

Но вот вышли и раскланялись два новых бойца, начавшие бой с такой уверенностью, что все взоры невольно устремились на них.

Они делали выпады и выпрямлялись с таким эластичным изяществом, с такой рассчитанной силой, с такой уверенностью, с такой отчетливостью движений, такой корректностью приемов и таким чувством меры, что даже несведущая толпа была поражена и очарована.

Их спокойная живость, их искусная гибкость, их быстрые движения, до такой степени рассчитанные, что они казались медленными, привлекали и пленяли глаз своим совершенством. Зрители почувствовали, что перед ними прекрасное и редкое зрелище, что два великих артиста показывают им все, что может быть лучшего, все, что только могут показать мастера в искусстве физической ловкости, умения, хитрости и знания.

Все молчали, поглощенные зрелищем. Потом, когда после последнего удара они обменялись друг с другом рукопожатиями, раздались крики «ура!». Публика ревела, топала ногами. Имена выступавших были у всех на устах: Сержан и Равиньяк.

Всеми овладело возбуждение. Мужчины поглядывали на своих соседей, ища повода для ссоры. Случайная улыбка могла оказаться поводом к дуэли. Люди, никогда в жизни не державшие в руке рапиры, фехтовали тросточками, делая выпады и отражая нападения.

Мало-помалу толпа начала подниматься по маленькой лесенке наверх. Наконец-то можно будет выпить чего-нибудь. Каково же было всеобщее негодование, когда оказалось, что танцоры опустошили весь буфет и ушли, заявив, что нечестно было созвать двести человек и ничего им не показать.

Не осталось ни одного пирожка, ни капли шампанского, сиропа или пива, ни одной конфетки, ни одного яблока – ничего, решительно ничего. Разграбили, опустошили, уничтожили все.

Начали расспрашивать подробности у слуг, которые, стараясь принять грустный вид, еле удерживались от смеха. «Дамы старались еще больше мужчин, – уверяли они, – они ели и пили столько, что, наверно, заболеют». Можно было подумать, что слушаешь рассказ оставшихся в живых жителей города, разграбленного и разгромленного вторгшимся неприятелем.

Оставалось только уйти. Мужчины жалели о пожертвованных двадцати франках и возмущались, что посетители наверху попировали, ничего не заплатив.

Дамы-патронессы собрали больше трех тысяч франков. За покрытием всех расходов, в пользу сирот шестого округа осталось двести восемьдесят франков.

Дю Руа, сопровождавший семейство Вальтер, поджидал свое ландо.

По дороге, сидя против госпожи Вальтер, он снова поймал ее ласкающий, робкий, смущенный взгляд. Он подумал: «Черт возьми, кажется, клюет!» – и улыбнулся при мысли, что он, право, имеет успех у женщин, так как и госпожа де Марель после возобновления их связи казалась безумно в него влюбленной.

Он вернулся домой в прекрасном настроении духа.

Мадлена ожидала его в гостиной.

– У меня есть новости, – сказала она. – Дела в Марокко осложняются. Вполне возможно, что Франция пошлет туда через несколько месяцев экспедицию. Во всяком случае, этим собираются воспользоваться для свержения министерства, и Ларош не упустит случая захватить портфель министра иностранных дел.

Дю Руа, желая подразнить жену, притворился, что ничему не верит: они не будут настолько глупы, чтобы снова повторить тунисскую чепуху[35].

Она нетерпеливо пожала плечами:

– А я тебе говорю, что именно так оно и будет. Ты, значит, не понимаешь, что для них это серьезный денежный вопрос. В наше время, мой милый, разбираясь в политических комбинациях, следует говорить не «ищите женщину», а «ищите выгоду».

Желая ее позлить, он с презрительным видом произнес:

– Ба!

Она вспылила:

– Знаешь, ты так же глуп, как Форестье.

Она хотела его уязвить и ожидала, что он рассердится, но он улыбнулся и ответил:

– Как этот рогоносец Форестье?

Это ошеломило ее, и она прошептала:

– О! Жорж!

С дерзким и насмешливым видом он продолжал:

– А что? Разве ты не призналась мне тогда вечером, что Форестье был рогоносцем? – И тоном искреннего сожаления он добавил: – Бедный малый!

Мадлена повернулась к нему спиной, не удостоив его ответом, потом, с минуту помолчав, сказала:

– Во вторник у нас будут гости: госпожа Ларош-Матье приедет обедать с виконтессой де Персемюр. Пригласи, пожалуйста, Риваля и Норбера де Варенна. Я буду завтра у госпожи Вальтер и у госпожи де Марель. Может быть, приедет также госпожа Рисолен.

С некоторого времени она создавала себе связи в обществе, пользуясь политическим влиянием мужа, чтобы тем или иным способом привлечь в свой дом жен сенаторов и депутатов, нуждавшихся в поддержке «Ви Франсез».

Дю Руа ответил:

– Отлично, я беру на себя пригласить Риваля и Норбера.

Он потирал руки от удовольствия: он нашел хорошее средство, чтобы изводить жену и удовлетворять ту глухую злобу, ту смутную и грызущую ревность, которая зародилась в нем во время прогулки по Булонскому лесу. Отныне, говоря о Форестье, он решил всегда прибавлять к его имени эпитет «рогоносец». Он чувствовал, что в конце концов это должно взбесить Мадлену. В продолжение вечера он нашел случай раз десять упомянуть с добродушной иронией об этом рогоносце Форестье.

Он уже не сердился на покойного, он мстил за него.

Жена притворялась, что не слышит, и сидела против него улыбающаяся и равнодушная.

На следующий день, зная, что Мадлена собирается ехать приглашать госпожу Вальтер, он решил опередить ее и отправиться самому, с тем чтобы застать жену патрона одну и убедиться, действительно ли она увлечена им. Это забавляло его и льстило ему. К тому же… почему бы и нет… если это возможно…

Он явился на бульвар Мальзерб к двум часам. Его провели в гостиную. Он стал ждать.

Вошла госпожа Вальтер, протягивая ему руку с радостной поспешностью.

– Какой добрый ветер вас занес?

– Не ветер, а желание вас видеть. Какая-то сила повлекла меня к вам, не знаю почему; мне, собственно, нечего сказать вам. Я пришел, я здесь. Надеюсь, что вы простите мне этот ранний визит и откровенность моего объяснения?

Он сказал все это галантным и шутливым тоном, с улыбкой на губах, но с ноткой серьезности в голосе.

Она казалась удивленной, слегка покраснела и ответила, запинаясь:

– Но… право… Я не понимаю… Вы меня удивили…

Он прибавил:

– Это объяснение в любви веселым тоном – чтобы вас не испугать.

Они сели рядом. Она приняла все в шутку.

– Так, значит, это объяснение… серьезно?

– Разумеется! Уже давно я хотел вам признаться, очень давно… Но я не смел… Я столько слышал о вашей суровости, о вашей строгости…

Она овладела собой и спросила:

– Почему вы выбрали именно сегодняшний день?

– Не знаю. – Потом, понизив голос, прибавил: – Вернее, потому, что со вчерашнего дня я не перестаю думать о вас.

Она пробормотала, внезапно побледнев:

– Полно дурачиться, поговорим о чем-нибудь другом.

Но он упал перед ней на колени так неожиданно, что она испугалась. Она хотела встать, но он удержал ее силою, обняв за талию обеими руками и говоря страстным голосом:

– Да, это правда, я вас люблю, люблю безумно, люблю давно. Не отвечайте мне. Что же делать, я сумасшедший! Я вас люблю! О! Если бы вы знали, как я вас люблю!

Она задыхалась, старалась что-то сказать и не могла выговорить ни одного слова. Она отталкивала его обеими руками, ухватившись за его волосы, чтобы отклонить его губы, приближавшиеся к ее губам, и быстрым движением поворачивала голову то вправо, то влево, закрыв глаза, чтобы не видеть его.

Он через платье касался ее тела, гладил, обнимая ее, и она теряла силы от этих грубых, чувственных прикосновений. Внезапно он поднялся и хотел заключить ее в свои объятия, но, получив на секунду свободу, она рванулась, выскользнула и стала убегать от него, от кресла к креслу.

Такая погоня показалась ему смешной, и он упал в кресло, закрыв лицо руками, притворяясь, что судорожно рыдает. Потом встал, крикнул: «Прощайте, прощайте!» – и исчез.

В передней он спокойно отыскал свою трость, вышел на улицу, подумав: «Черт возьми! Кажется, готово», – и зашел на телеграф, чтобы послать Клотильде телеграмму и назначить ей свидание на следующий день.

Вернувшись домой в обычное время, он спросил жену:

– Ну что, все приглашенные тобою будут к обеду?

Она ответила:

– Да, только госпожа Вальтер не знает, будет ли она свободна, колеблется. Она говорила мне о чем-то: об обязанностях, о совести, вообще имела забавный вид. Думаю все же, что она придет.

Он пожал плечами:

– Ну конечно, придет.

Однако в глубине души он не был в этом уверен и беспокоился до самого дня обеда.

Утром в этот день Мадлена получила от госпожи Вальтер записку: «С большим трудом мне удалось освободиться, и я буду у вас. Но мой муж не сможет меня сопровождать».

Дю Руа подумал: «Я отлично сделал, что не был больше у нее. Теперь она успокоилась. Нужно действовать исподволь».

Однако он ожидал ее появления с легким беспокойством. Она вошла с очень спокойным, несколько холодным и высокомерным выражением лица. Он принял очень почтительный, очень робкий и очень покорный вид.

Госпожи Ларош-Матье и Рисолен явились в сопровождении своих мужей. Виконтесса де Персемюр рассказывала о высшем свете. Госпожа де Марель была восхитительна в оригинальном испанском туалете, желтом с черным, превосходно облегавшем ее тонкую талию, высокую грудь и полные руки и придававшем энергичное выражение ее маленькой птичьей головке.

Дю Руа сидел по правую руку от госпожи Вальтер и в продолжение всего обеда говорил только о серьезных вещах с преувеличенной почтительностью. Время от времени он посматривал на Клотильду. «Конечно, она красивее и свежее», – думал он. Потом его взгляд останавливался на жене, которую он тоже находил недурной, хотя и продолжал хранить против нее затаенное, упорное и злобное раздражение.

Но жена патрона возбуждала его трудностью победы и новизной, всегда так привлекающей мужчин.

Она рано собралась домой.

– Я вас провожу, – сказал он.

Она отказалась. Он настаивал:

– Почему вы не хотите? Вы меня жестоко оскорбляете. Не заставляйте меня думать, что вы меня еще не простили. Вы видите, как я спокоен.

Она ответила:

– Вам неудобно оставлять ваших гостей.

Он улыбнулся:

– Пустяки! Я отлучусь всего на двадцать минут. Никто и не заметит. Ваш отказ обидит меня до глубины души.

Она прошептала:

– Ну хорошо, я согласна.

Но как только они очутились в карете, он схватил ее руку и стал страстно целовать.

– Я люблю вас, люблю вас. Позвольте мне это сказать. Я не прикоснусь к вам. Я только хочу повторять вам, что люблю вас.

Она пробормотала:

– О… После того, что вы мне обещали… Это дурно, очень дурно…

Он притворился, что с трудом владеет собой, затем продолжал сдержанно:

– Вы видите, как я владею собою. И в то же время… Но позвольте мне, по крайней мере, вам сказать… Я люблю вас… Позвольте повторять вам это каждый день… Да, позвольте приходить к вам на пять минут и на коленях перед вами, у ваших ног, произносить эти три слова, глядя на ваше обожаемое лицо.

Не отнимая у него руки, она ответила, тяжело дыша:

– Нет, я не могу, я не хочу этого… Подумайте, что будут говорить, что подумает моя прислуга, мои дочери… Нет, нет, это невозможно.

Он продолжал:

– Я не могу больше жить не видя вас. Пусть это будет у вас или где-нибудь в другом месте, но я должен вас видеть каждый день, хотя бы на минуту, я должен прикасаться к вашей руке, дышать одним воздухом с вами, любоваться очертаниями вашего тела, вашими прекрасными большими глазами, которые сводят меня с ума.

Она слушала, вся трепеща, эту банальную музыку любви и бормотала:

– Нет, нет, это невозможно. Замолчите!

Он говорил ей совсем тихо, на ухо, понимая, что эту простодушную женщину надо брать постепенно, что надо вынудить ее согласиться на свидание – сначала в том месте, где захочет она, потом уже, где захочет он.

– Послушайте… Это необходимо… Я вас увижу… Я буду вас ждать у дверей вашего дома, как нищий… не выйдете, я поднимусь к вам, вас увижу… я вас увижу… завтра.

Она повторяла:

– Нет, нет, не приходите. Я вас не приму. Подумайте о моих дочерях.

– В таком случае скажите, где я могу вас встретить… на улице… где хотите… в какое угодно время… мне все равно, лишь бы вас видеть… Я поклонюсь вам… я вам скажу «люблю» и уйду.

Она колебалась, окончательно растерявшись. И так как экипаж подъезжал к ее дому, она быстро прошептала:

– Ну хорошо, я буду завтра в половине четвертого у церкви Трините.

Затем, выйдя из экипажа, она крикнула кучеру:

– Отвезите господина Дю Руа домой!

Когда он вернулся, жена спросила его:

– Где это ты был?

Он тихо ответил:

– Я должен был отправить спешную телеграмму.

Госпожа де Марель подошла к нему:

– Вы меня проводите, Милый друг? Вы ведь знаете, что я езжу обедать далеко только с этим условием… – Затем она прибавила, обращаясь к Мадлене: – Ты не ревнуешь?

Госпожа Дю Руа ответила медленно:

– Не очень.

Гости расходились. У госпожи Ларош-Матье был вид провинциальной горничной. Дочь нотариуса, она вышла за Лароша, когда он был еще незаметным адвокатом. Госпожа Рисолен, пожилая жеманная особа, была похожа на бывшую акушерку, получившую образование в читальнях. Виконтесса де Персемюр смотрела на них свысока. Ее «белая лапка» с отвращением прикасалась к этим грубым рукам.

Клотильда, закутавшись в кружева, сказала Мадлене, прощаясь с нею у выхода:

– Твой обед удался превосходно. Скоро у тебя будет первый политический салон в Париже.

Как только она осталась вдвоем с Жоржем, она сжала его в своих объятиях.

– О мой дорогой Милый друг, я люблю тебя с каждым днем все больше!

Экипаж, увозивший их, качался, как судно.

– В нашей комнате лучше, – сказала она.

Он ответил:

– О да!

Но мысли его были всецело заняты госпожою Вальтер.

IV

Площадь Трините была почти безлюдна в этот день под палящим июльским солнцем. Париж изнывал от удушливой жары; казалось, что отяжелевший раскаленный воздух навис над городом – густой, жгучий воздух, которым было трудно дышать.

Перед церковью лениво били фонтаны. Они казались утомленными, изнемогающими и тоже ленивыми, а вода бассейна, где плавали листья и клочки бумаги, зеленоватой, мутной и густой.

Собака, перепрыгнувшая через каменную ограду, купалась в этой подозрительной влаге. Несколько человек, сидевших на скамейках в маленьком круглом садике, окружавшем вход в церковь, смотрели на животное с завистью.

Дю Руа вынул часы: было только три часа. Он пришел на полчаса раньше назначенного времени.

Он улыбался, думая об этом свидании. «Церковь служит ей во всех случаях жизни, – думал он. – Она утешает ее в том, что она вышла замуж за еврея, делает ее протестующей фигурой в политическом мире, служит местом любовных встреч. Вот что значит привычка обращаться с религией как с зонтиком. В случае хорошей погоды он заменяет трость, в случае жары защищает от солнца, в дождливую погоду укрывает от дождя; а когда не выходишь из дому, стоит в передней. На свете сотни таких женщин; сами они смеются над Богом без всякого стеснения, но другим не позволяют его бранить и при случае пользуются им как посредником. Если их пригласить на свидание в гостиницу, они сочтут это за оскорбление, и в то же время им кажется совершенно естественным заниматься любовью у подножия алтаря».

Он медленно шагал вдоль бассейна; потом снова посмотрел на часы колокольни, которые шли впереди его часов на две минуты. Теперь на них было пять минут четвертого.

Он решил, что внутри церкви ждать будет удобнее, и вошел.

Его охватила прохлада погреба. Он с наслаждением вдохнул ее, потом обошел церковь кругом, чтобы лучше ознакомиться с местом.

Из глубины обширного здания навстречу его шагам, гулко раздававшимся под высоким сводом, звучали другие мерные шаги, то удалявшиеся, то приближавшиеся. Ему захотелось посмотреть на ходившего. Он отыскал его. Это был полный лысый господин, прогуливавшийся с беспечным видом, держа шляпу за спиной.

То тут, то там виднелась коленопреклоненная фигура: старушки молились, закрыв лицо руками.

Чувство одиночества, отрешенности, покоя охватывало душу. Свет, пропускаемый цветными стеклами, был приятен для глаз.

Дю Руа нашел, что здесь чертовски хорошо.

Он вернулся к двери и снова посмотрел на часы. Было только четверть четвертого. Он сел у главного входа, жалея, что здесь нельзя закурить папиросу. На другом конце церкви, около клироса, все еще слышались неторопливые шаги полного господина.

Кто-то вошел. Жорж быстро обернулся. Это была простая бедная женщина в шерстяной юбке; она упала на колени возле первого стула и осталась неподвижной, сложив руки, устремив глаза к небу, вся поглощенная молитвой.

Дю Руа смотрел на нее с любопытством, спрашивая себя, какая печаль, какое горе, какое отчаяние могли терзать эту простую душу. Она погибала от нищеты – это было видно. Может быть, у нее к тому же был дома муж, который ее бил, или умирающий ребенок.

Он мысленно произнес: «Бедные люди! Как они страдают!» И им овладел гнев против безжалостной природы. Потом он подумал, что эти нищие, по крайней мере, верят в то, что о них заботятся на небе, верят в то, что там точно записаны все их земные дела и подводится баланс их добрых и злых поступков. На небе. Где же это?

И Дю Руа, которого тишина церкви располагала к размышлениям о высоких материях, одним взмахом мысли вынес суждение о вселенной, прошептав:

– Как все это глупо устроено!

Шелест платья заставил его вздрогнуть. Это была она.

Он встал и быстро подошел к ней. Она не протянула ему руки и тихо сказала:

– Я располагаю всего несколькими минутами. Я должна тотчас вернуться; встаньте на колени возле меня, чтобы нас не заметили.

И она направилась в главный придел, отыскивая приличное и надежное место с видом женщины, хорошо знакомой с расположением церкви. Лицо ее было закрыто густой вуалью; она двигалась тихо, едва слышными, заглушенными шагами.

Дойдя до клироса, она обернулась и прошептала таинственным тоном, каким обычно говорят в церкви:

– Пожалуй, в боковых приделах лучше – здесь слишком на виду.

Перед дарохранительницей главного алтаря она низко склонила голову и сделала приседание, затем повернула направо, в сторону выхода, и, наконец решившись, взяла молитвенную скамеечку и опустилась на колени.

Жорж завладел соседней скамеечкой и, как только оба они оказались на коленях и приняли молитвенную позу, заговорил:

– Благодарю вас, благодарю. Я вас обожаю. Я хотел бы вам постоянно повторять это, хотел бы рассказать вам, как я начал вас любить, как вы покорили меня с первого же раза… Позволите ли вы мне когда-нибудь излить свою душу, высказать вам все это?

Она слушала его в позе глубокой задумчивости, как будто ничего не слыша. Потом ответила, не открывая закрытого руками лица:

– Я совершаю безумие, позволяя вам так говорить со мной. Безумием с моей стороны было прийти сюда, безумием – делать то, что я делаю, давать вам надежду, что этот… что этот случай может иметь какие-нибудь последствия. Забудьте об этом, так нужно, и никогда мне об этом не говорите.

Она замолчала. Он искал ответа, решительных, страстных слов, но, не будучи в состоянии подкрепить их жестами, чувствовал себя связанным.

Он начал:

– Я ничего не жду… ни на что не надеюсь. Я люблю вас. Что бы вы ни делали, я буду вам повторять это так часто, с такой настойчивостью и страстью, что в конце концов вы поймете меня. Я хочу, чтобы моя нежность передалась вам, чтобы постепенно, час за часом, день за днем, она проникала в вашу душу, чтобы в конце концов вы пропитались ею, точно влагой, падающей капля за каплей, чтобы она смягчила вас, наполнила нежностью и заставила когда-нибудь ответить мне: «Я тоже люблю вас».

Он чувствовал, как дрожит ее плечо рядом с ним, как вздымается ее грудь; она прошептала очень быстро:

– Я тоже люблю вас.

Он сильно вздрогнул, словно от удара по голове, и испустил вздох:

– О боже мой!..

Она продолжала, задыхаясь:

– Зачем я вам это сказала? Я чувствую себя преступницей, презренной… Я… ведь у меня две дочери… но я не могу… не могу… не могу… Я бы никогда не поверила, никогда не поверила, никогда не подумала… Но это сильнее… сильнее меня. Слушайте… Слушайте… Я никогда никого не любила… кроме вас… клянусь вам… И люблю вас уже целый год, тайно, в глубине моего сердца… О! Сколько я страдала и боролась, если бы вы знали, но больше я не могу… Я люблю вас…

Она плакала, закрыв лицо ладонями, и все ее тело вздрагивало, трепетало от волнения.

Жорж прошептал:

– Дайте мне вашу руку. Я хочу прикоснуться к ней, пожать ее.

Она медленно отняла руку от лица. Он увидел ее щеку, совсем мокрую, и слезинку, готовую скатиться с ресницы.

Он взял ее руку, сжал ее.

– О! Как бы я хотел выпить ваши слезы!

Она сказала тихим, упавшим голосом, похожим на стон:

– Пощадите меня… Я погибла!

Он едва удержался от улыбки. Что мог он с нею сделать в этом месте? Так как запас нежных слов у него истощился, то он ограничился тем, что прижал к сердцу ее руку и спросил:

– Слышите, как оно бьется?

Весь запас его страстных излияний иссяк.

В течение нескольких секунд мерные шаги прогуливавшегося господина все приближались. Он обошел все алтари и уже по крайней мере во второй раз спускался по маленькому правому приделу. Услышав, что он уже совсем близко от скрывавшей ее колонны, госпожа Вальтер вырвала у Жоржа руку и снова закрыла лицо.

Теперь они оба стояли неподвижно, коленопреклоненные, как будто вместе возносили к небу пламенные мольбы. Полный господин прошел недалеко от них, бросил на них равнодушный взгляд и направился к выходу, продолжая держать шляпу за спиной.

Дю Руа, думавший о том, как бы добиться свидания где-нибудь в другом месте, не в церкви, прошептал:

– Где я вас увижу завтра?

Она не отвечала. Она казалась застывшей, превратившейся в статую, олицетворяющую молитву. Он продолжал:

– Хотите, встретимся завтра в парке Монсо?

Она повернулась к нему, открыла лицо, смертельно бледное, искаженное ужасным страданием, и сказала прерывистым голосом:

– Оставьте меня… Оставьте меня теперь… уйдите… уйдите… на пять минут… Я слишком страдаю в вашем присутствии… я хочу молиться… и не могу… Уйдите… Дайте мне помолиться… одной… пять минут… Я не могу… дайте мне умолить Бога, чтобы он меня простил… чтобы он меня спас… Оставьте меня на пять минут…

У нее был такой взволнованный вид, такое страдальческое лицо, что, не говоря ни слова, он встал, потом, после минутного колебания, спросил:

– Можно мне вернуться через несколько минут?

Она утвердительно кивнула, и он направился к клиросу.

Тогда она попыталась молиться. Она сделала невероятное усилие, чтобы призвать к себе Бога, и, трепеща всем телом, не помня себя, воскликнула, обращаясь к небу:

– Помилуй меня!

Она яростно сжимала веки, чтобы не видеть больше того, кто только что ушел. Она гнала от себя мысль о нем, она боролась с ним, но вместо небесного видения, которого жаждало ее измученное сердце, перед ее взором продолжали стоять закрученные усы молодого человека.