скачать книгу бесплатно
– Для этого я и принял сан, первый деликтор. Дабы служить Скорбящему и избавить Понтификум от грехов.
– Если обнажишь чёрный клинок, должна будет пролиться кровь. Надеюсь, ты будешь судить справедливо. Все мы на это уповаем. Скоро ты сможешь передать сан достойному, но до этого тебе предстоит напитать Горечь грехом. Он уже идёт, Телестий, – смех первого деликтора разбился о каменные стены эклессии, и фантом растворился среди теней.
Воин поднял голову, заслышав мягкие шаги. Эклессиар Фалион затворил двери и опустился рядом с деликтором.
– Все сервусы отправились по домам. Что за вести ты несёшь с плато Заката? Неужели наступил перелом, и святые легионы возвращаются с победой?
– Я истово молюсь за подобный исход, эклессиар Фалион, однако предатели всё ещё способны противостоять нам. Пока что, – деликтор встал и подошёл к алтарю. Возложил на него руку в латной перчатке. – Перед всякой открытой тайной следует вознести молитву Скорбящему, верно, эклессиар?
– Всё верно, деликтор, – служитель присоединился к воину у алтаря.
– Как я говорил ранее, вести сии не для ушей сервусов, а потому не покинут они уста мои, а вот твои, – деликтор извлёк клинок и прижал щуплого Фалиона к алтарю. – Твои не раскроются более.
– Это… это святотатство, это божья обитель, – хрипел, давясь слюной, эклессиар. Воин взглянул на зазубренное лезвие, и рядом с трепыхавшимся эклессиаром возникли чёрные силуэты. Призрак Фалиона поедал тучного человека, лакомясь мёртвой плотью, ещё один призрак утолял похоть с молоденькой селянкой, и, наконец, третий призрак истязал и мучал юношу.
– Нет, эклессиар Фалион. Горечь видит твои грехи. Это очищение, – меч вошёл в грудь служителя Скорбящего, разя прямо в сердце. Алтарь обагрился кровью, а призраки с воем растеклись по чёрному лезвию. Оставив мёртвое тело лежать на алтаре, деликтор вышел в ночь. Падающий с небес пепел смешивался со снегом, делая его серым. Налетевший ветер принёс с собой далёкий запах сена. За вздымавшимися на востоке холмами лежал густой лес. Деликтор направился туда. За лесом лежит столица. Там его ждут. Важные вести не просят отдыха.
Глава 2
Менд Винум. Последнее слово
В подвале собора братства Погребения было темно и влажно. В затхлом воздухе витали запахи пота, горелой плоти и старой кожи. На угольях стоявшей в углу жаровни раскалялся зловещий арсенал пыточных инструментов. Алые отблески плясали на стенах, выхватывая раскрытые, полные шипов объятия Левантийской Девы и стул ведьмы, на котором застыли бурые пятна крови. Под потолком висели ржавые цепи.
– Атрония Люцерния, сознаёшься ли ты в убийствах добрых жителей Левантии? Сознаёшься ли ты, что для совершения сих гнусных деяний ты вступила в тёмные сношения с Алой Девой? – в стенах подземелья голос Менда Винума, столичного мастера пыточных дел, звучал громко и твёрдо.
– Милосердия, мастер, прошу… – женщина, которая лежала нагой на палаческом столе, дрожала. Свет чадящего рядом факела высвечивал её неестественно выгнутое тело, небольшие, подрагивающие от холода груди и кустик тёмных волос там, где сходились ноги. – Это не я! Клянусь Скорбящим, не я!
– Тяни, – бросил Менд Винум помощнику Орису, который стоял и таращился на голую Атронию. С уголка его рта лениво капала слюна и медленно ползла по всклокоченной седой бороде. Услышав голос Менда, Орис встрепенулся и потянул за ворот. Залязгали шестерни, и женщину растянуло над столом, прижимая её тело к острым иглам над спиной. Сталь окрасилась красным. Атрония закричала.
– Сознаёшься ли ты в ужасных убийствах, произошедших в Левантии, с пятнадцатого дня месяца Ржавой Службы по сей, пятый день месяца Объятий Девы?
– Это не я-а-а! Милосердия, мастер, нет за мной злых деяний!
Менд сделал отмашку помощнику, и тот замер. Рядом с пленницей лежали свиток и перо с чернильницей. Обмакнув перо в чернила, Менд торопливо вывел: «Вышеназванная дева не признаёт вину, несмотря на стол. По-видимому, грех обмана плотно укоренился в её теле». На кончике языка расцвёл сладковатый привкус. Женщина говорила правду, он знал это. Он всегда знал, говорят люди ложь или правду. Да, Атрония определенно не лгала, иначе Менд почувствовал бы горечь, будто от недозревших ягод. Однако настоящего убийцу до сих пор не поймали, и толпе нужен был агнец на заклание, пока дело не дошло до бунта. Винум вздохнул и снова махнул рукой помощнику.
– Что ж, Орис, быть может, освящённая эклессией вода заставит её говорить, – голубые глаза Атронии расширились от ужаса, когда помощник закрепил ворот и извлёк из-за пояса ржавую лейку. Менд принёс ведро с водой и сам вставил лейку в рот обвиняемой.
Это её сломало. Атрония дёрнула головой, и, когда пыточный мастер ухватил её за подбородок, прошептала:
– Сознаюсь… Сознаюсь во всём, слышите-е-е!
– Сознаёшься ли ты в умерщвлении восьми добрых жителей Левантии? – монотонно, будто на панихиде, произнёс Менд.
– Сознаюсь…, – перо заскрипело по бумаге. «Обвиняемая признаёт вину».
– Сознаёшься ли ты, что злоумышляла против владыки нашего, понтификара Мортоса? Что вступала в противоестественную связь с Алой Девой, дабы получить чёрные знания, коими она обладает?
– Сознаюсь…
– Сознаёшься ли ты, что подписала договор с Госпожой Грехов своей месячной кровью, дабы придала она тебе сил приносить бо?льшие страдания своим жертвам?
– Сознаюсь…
– Замышляла ли ты гибель людей истово верующих в Скорбящего?
– Сознаюсь…
– Что ж, у меня более нет к тебе вопросов. Орис, ослабь верёвки, – помощник медленно вернул ворот в исходное положение, вызвав у Атронии стон облегчения.
– Хе-хе, мастер Менд, я же говорил вам, что как дойдём до святой водицы, запоёт как соловчик. Грехи жутко её не любят, водицу-то святую. М-да, для пособницы Алой Девы продержалась она всего ничего. Помните ту потаскуху, которая…
– Закрой пасть, Орис, не то засуну твою мерзкую рожу в уголья. Ты что-то бледноват, сделаем цвет твоего лица румянее, – здоровяк Менд завис над маленьким тщедушным Орисом. Тот сглотнул и поспешил молча отвязать пленницу.
– Так-то лучше. Помнится, ты хотел мне что-то передать, как закончим?
– Да-да, мастер Менд, именно. Это по вашему делу, касательно мастера Тоса, – помощник вытянул из запятнанной куртки свиток и подобострастно вручил его пыточному мастеру.
– Подсоби пленнице, да скажи страже за дверью, что я закончил. Пусть кинут её в ближайшую камеру, – на мгновение Винум задумался и склонился над Атронией. – Долг милосердия велит сообщить тебе, что после признания тебя ожидает лишь виселица. Боюсь, на покаяние у тебя осталась всего пара дней. Понтификар слишком озабочен этими убийствами и повелит вздёрнуть тебя для успокоения толпы.
Женщина хотела было что-то сказать, но глянув в холодные серые глаза палача, передумала. Менд развязал последний узел и оставил несчастную на попечении помощника.
Он подошёл к жаровне и пристально посмотрел на печать, что алым пятном растеклась на свитке. Печать Серебряного Солнца. Теперь перед ним откроется истина. Он знал, что за одно упоминание ордена его самого могут вздёрнуть рядом с Атронией. Однако то, что скрывало послание, было слишком важным для юноши. Если бы не доверие к помощнику, Менд ни за что не поручил бы ему столь важное задание.
Как только дверь за спиной Ориса закрылась, Менд сорвал печать и торопливо пробежался по изящным буквам на бумаге. «Достопочтенный отпрыск топора и верёвки, я не могу доверить столь деликатные слова бумаге, посему приглашаю на встречу. Полночный час – превосходное время для свидания тех, кто хочет поговорить о казни палача Левантии. Старое кладбище в Доме Ночи. Трепетный огонь свечи будет, как и ваш покорный слуга, ожидать в покинутой эклессии. Плата по обыкновению всё та же. За сим спешу откланяться» – в конце вместо имени было выведено солнце, застывшее над венцом понтификара.
Менд разворошил уголья и бросил послание на поживу пламени. «Что ж, пора отчитаться архисанктуму* Солерусу» – захватив со стола признание, пыточный мастер покинул подземелье, напоследок встретившись взглядом с чёрными провалами глаз Левантийской Девы. Если у него ничего не выйдет, скоро она прижмёт его к себе.
Кабинет архисанктума являл собой разительное отличие от тёмного, пропитанного потом и кровью подземелья. Яркие солнечные лучи пробивались сквозь искусно сделанные витражи, изображающие победу Скорбящего над Идаром-Ваятелем. Благовония разливались в воздухе и неслись от курильниц у стен к массивному, украшенному резьбой столу, за которым сидел архисанктум. Белая, отделанная серебряными нитями ряса, придавала ему отчуждённый вид. Стоявший перед главой братства Погребения Менд в очередной раз поморщился от колких взглядов изображенных на гобеленах святых.
– Вы ведь хотели задать мне вопрос, юноша? – неестественно бледное лицо архисанктума расплылось в заискивающей улыбке. Правая рука в белой перчатке, унизанной драгоценными перстнями, легла на лист с признанием. Менд снова подумал, что нынешний архисанктум слишком молод для своей должности.
– По какому закону отца обвинили в измене Понтификуму? – высокий и мускулистый пыточный мастер возвышался над изящным служителем бога.
– Ах, право, мой дорогой Менд, не правосудие людское, но правосудие божественное настигло вашего родителя, и понтификар Мортос не имеет к этому никакого отношения, – Солерус непринуждённо откинулся на спинку стула. Снова этот неприятный привкус. Слишком часто Менд ощущал его на кончике языка. Слишком часто люди ему лгали, но он позволил архисанктуму продолжить. – И поверьте мне, если бы вы собственноручно не отрубили ему голову, если бы не поклялись на «Кодексе Скорби», то влажная от крови плаха приняла бы следом за родителем его сына, – глаза Солеруса хищнически сузились. – Воистину жаль было бы терять такого талантливого, способного и покладистого служителя.
Непрошеное воспоминание пронзило разум Менда раскалённым клинком. Площадь перед Великим собором Скорбящего. Здесь собралось столько народу, что не продохнуть, утробное урчание жадной до зрелищ толпы оглушало. Как и всегда перед казнью, люди чуяли кровь. От Менда шарахались будто от помеченного клеймом грешника. Люди убирались с его пути, несмотря на давку. Сын палача заметил фортисов – распихивая зевак, они проталкивались к нему. На их доспехах были выбиты слова святых книг – знак личной охраны понтификара. Один из стражей ткнул в Менда копьём, будто в опасного зверя и велел идти за ним.
Так уже было множество дней, множество лет и, казалось, множество Темпусов назад. Он приходил на площадь, пробирался сквозь толпу к эшафоту и становился рядом с отцом, чтобы пережить один за другим всплески страдания и ужаса, с которыми ещё один человек покидал этот мир. Чтобы пережить жадное эхо толпы, откликающейся на кровь. Чтобы увидеть, как фортисы уничтожают вышедший наружу грех.
Камни Соборной площади стучали в ритме шагов сына палача. Они напоминали ему о первой казни, которую он здесь увидел. «Помнишь тот день, малыш?» – гулко шептали они, – «помнишь, что ты чувствовал, впервые увидев кровь, впервые узнав смерть?»
Менд вновь видел себя тем маленьким мальчиком, который смотрел во все глаза как опускается на подставленную шею какого-то еретика топор отца. Что он тогда сказал столичному палачу? Что скажет камням, которые помнят всё теперь?
– Это просто воспоминания, – прошептал пыточный мастер, проталкиваясь за фортисом. В сопровождении святых воинов Менд без труда прошёл сквозь толпу на помост для лордов и леди Гербов, возвышающийся посреди площади напротив эшафота. Навес от жары прикрывал аристократов от палящего солнца. Обитые бархатом стулья уже были заняты. Занят был и изящный деревянный трон для понтификара. Понукаемый воинами, Менд пробирался меж лучших людей Левантии. Кто-то успевал обернуться и с отвращением отшатнуться назад, кто-то лишь неосознанным, брезгливым жестом подбирал подол парадного одеяния. Для них сын был таким же изменником, как и его отец.
– Кинь бешеному псу кость и сможешь забыть про его острые зубы, – сын палача слышал обрывки разговора. – Все они рычат и воют до тех пор, пока на загривок им не ляжет твёрдая рука. Главное – не бояться шавок, не отводить взгляда, смотря им в глаза. Тогда тебя не тронут.
– Да разве кто-то боится шавок? Помилуйте! Пара мятежников и тщеславных глупцов-заговорщиков – чего тут бояться. Понтификар прав как никогда. Пусти немного крови – и увидишь, как бешеный пёс превратится в пастушью собаку.
Аристократы расступились, и перед Мендом возник трон. Перед ним уже стоял на коленях Орис, его редкие седые волосы облепили мокрый от пота затылок. Остриё копья кольнуло юношу в спину, и он опустился на колени перед понтификаром.
Мортос не молод, не хорош собой, не так высок, как отец, или могуч, как сам Менд. Однако его плечи кажутся широкими из-за гордой осанки, а пристальный взгляд умных карих глаз пронзает насквозь. Наверное, так и полагается тому, кто правит Понтификумом уже три сотни лет.
На нём тяжёлая мантия, обитая чёрным мехом, но жара, кажется, совсем не беспокоит Мортоса: летнее марево дрожит над ним вторым венцом, не касаясь и не обжигая. Два десятка сверкающих белых колокольчиков на богато украшенном поясе мерно колышутся, но не издают звука.
По одному скупому жесту понтификара на помосте воцарилась тишина. Кажется, все кругом затаили дыхание, и Менд больше не понимал, гул толпы слышен у него в ушах или шум крови. Тонкие губы понтификара разошлись, явив собравшимся на площади его волю:
– Твоя семья, юноша, верой и правдой служила мне с момента моего божественного воцарения. Но прискорбные обстоятельства нарушили ход вещей. Увы, твой отец оказался изменником. Левантии и святой эклессии нужен новый палач. По традиции им должен стать ты. И всё же, моей милостью и милостью архисанктума Солеруса, я дарую тебе выбор: с завтрашнего дня стать новым палачом, или отказаться от семейной привилегии. Выбор за тобой. Решай, – тихий, тёплый, будто летний ветер, голос понтификара, казалось, слышал каждый человек на площади. Менд не пытался казаться непочтительным, просто с непривычки не опустил глаза перед правителем и заметил, как он улыбнулся. Юноша не смог разгадать смысл той улыбки.
– Повинуюсь божественному закону, – вот и всё, что смог тогда ответить Менд. Горло будто сдавило железной рукой.
– Милость Скорбящего и моя милость к тебе не знает предела, юноша. У меня нет желания нарушать традицию. Раз уж ты становишься новым палачом Левантии, можешь продемонстрировать свои умения и верность прямо сейчас. Как видишь, у тебя есть работа, – понтификар медленно поднял руку, и тонкий палец указал на эшафот, где на коленях перед колодой стоял отец Менда. Новый столичный палач лишь медленно кивнул, и, будто во сне, побрёл на помост для казней.
Во рту разлилась горечь. В следующий миг перед глазами возникло чёрное древко отцовского топора, а за ним и убийственно-острое лезвие, воткнутое в колоду. Менд судорожно вздохнул и услышал презрительное хмыканье. Орис отступил в сторону, его глаза горели. Старику всегда хотелось избавиться от Тоса Винума. Жаль, не получится сделать это собственными руками, но вид мучений Менда, похоже, доставил ему извращённую радость.
Юноше нельзя показывать страх. Хищник, который зовётся жителями Левантии, почует его.
– Последнее слово, – глухо пророкотал юноша. Отец Менда только молча кивнул, и Орис толкнул его на колоду. Менд вскинул топор над мускулистой шеей и тогда отец улыбнулся, будто сын правильно выучил урок. Сквозь рёв толпы юноша слышал, как он прошептал: «Беглянка уже далеко…»
Лезвие стремительно опустилось, рассекая знойный летний воздух. Чистая работа. Голова Тоса Винума прокатилась к краю эшафота. Менд прошёл вдоль тёплого кровавого следа и поднял её за волосы вверх. Это традиция: преступник должен увидеть, как народ принимает его смерть, он должен взглянуть на монументальный собор Скорбящего.
Ликующие крики едва не сбили нового палача с ног. Менд отшатнулся назад и вдруг увидел, как из тела отца начинает вытекать вязкая чёрная смола, постепенно становясь одним из грехов Алой Девы. Он встретился взглядом с мёртвыми глазами Тоса Винума и внезапно вынырнул обратно в покои архисанктума.
– Однако для меня всё равно остаётся загадкой, почему я до сих пор при деле. Я пробыл подле отца достаточно времени, чтобы знать, что изменников и их родственников либо казнят, либо изгоняют, – Менд подошёл к витражу и взглянул на простиравшуюся внизу многолюдную Левантию.
Чудовищно-огромный Великий собор Скорбящего бросал тень на множество теснящихся жилищ бедняцкого Дома Ночи, на роскошные дома лордов и леди Гербов Дома Службы, на мастерские и кузни Дома Дыма, на эклессии и часовни Дома Благости – вся столица будто бы находилась во власти этого громадного сооружения. Стёкла задребезжали от глубокого, наполненного печалью звона.
– Ах, если бы не возведённый благодаря чуду мизерикордии Великий Собор Скорбящего, страшно представить, в кого бы мы обратились. Серый Саван не щадит никого, мой дорогой Менд, а потому истово молитесь, дабы Двуединый колокол не умолк, – Солерус занял место рядом с пыточным мастером, и указывая на Левантию левой рукой, облачённой в чёрную перчатку, продолжил: – Братство Погребения милосердно приняло вас в свои ряды по причинам, известным лишь понтификару Мортосу. Усердно трудитесь на благо веры и закона, и тогда, быть может, вам откроется ответ. Взгляните, – служитель указал на Дом Ночи, где беднейшие сервусы ежедневно боролись за свои жизни. – Мой дорогой Менд, вы можете управлять толпой. Своими трудами вы избавляете Левантию от грешников.
– Возможно, вот только грехи всё равно плодятся и насыщаются страхом и ужасом, которыми их кормит Мучитель. Смерть и ужас – знатные лакомства, архисанктум. Уж надеюсь, что ваши ищейки скоро настигнут убийцу. Скоро никакие казни не смогут удержать сервусов. Атрония Люцерния во всём призналась, но, опасаюсь, что таких дев на заклание осталось немного, – Менд скрестил руки на груди и наклонил голову, испытующе глядя на архисанктума.
– Старания братьев ордена Тихой Благости – не ваша забота, мой дорогой Менд. Мы отыщем это чудовище и тогда передадим его в ваши руки. А сейчас отправляйтесь домой. Казнь назначена на завтрашний полдень. Покажите толпе пляску висельника. Накормите её до отвала и помните – благость превыше греха, – архисанктум приложил указательный и средний пальцы к закрытым глазам и провёл ими вниз до подбородка. Менд машинально повторил двуперстие.
– Благость превыше греха. Всего хорошего, архисанктум, – пыточный мастер подал руку служителю на прощание, но тот коротко кивнул и вернулся за стол. – Трудитесь усердно, – мрачно улыбнувшись, Менд развернулся и покинул комнату.
***
Сын палача вышел из собора братства Погребения на закате, когда тусклые рубиновые лучи прорезали утробу серых туч и окрасили падающий пепел багрянцем. Закат предвещал закрытие подгнивших ставен и тяжёлых дубовых ворот. С узких, воняющих грязью и дерьмом улочек спешила убраться ободранная, голодная, шумная и сварливая толпа: лоточники и рабочие, торговцы и покупатели, сервусы из ближайших деревень и продавцы оберегов от грехов, леди и их слуги, каменщики и подмастерья.
Алый плащ заката опускался теперь на других обитателей города, которые выбирались из своих утлых домишек или из-под куч мусора: шлюхи и шельмы, нищие и перекупщики, воры и головорезы, гуляки и тёмные дельцы. Они не боялись темноты и рыщущих по улицам грехов. Дневной хоровод заканчивал очередной свой круг и начинался хоровод ночи. Ночь была опаснее, но чем-то привлекательнее.
Десятки таких же грязных и холодных вёсен как эта исторгали из себя уничтоженных и позабытых. Несмотря на увещевания и мнимые заботы эклессиаров Скорбящего, на улицах всё ещё оставались те, кто сидел под накренившимися, чёрными от пепла стенами домов, вытягивал руки и стенал о милости. Слабые умирали и становились сосудами для греха, и в итоге оставались те, кто вырастал во всём великолепии огромной Левантии и сменял ушедших из хоровода жизни.
Хотя где-то там, наверху, холодный ветер пытался разогнать тучи, в узкой щели, которой обратилась улочка между рядами домов, царила духота. Менд глубже натянул капюшон, чтобы скрыть знак пыточного цеха на широком лбе и крепче сжал сумку, в которой находился дневник отца. Отскочил от телеги, что на полном ходу пронеслась через улочку, увернулся от ремня возницы, который бешено погонял лошадь, врезался в древнюю старуху, что несла в скрюченных руках побуревший сверток, и ускорил шаг. В спину ему неслись грязные проклятия, но он был к ним привычен. Какой-то нищий с перекошенным, изъеденным чирьями лицом, дёрнул Менда за тунику.
– Во имя Скорбящего, добрый господин, пару медных виктимов, прошу, – он трясся и брызгал слюной. Менд отсчитал пять медяков и склонился над нищим. Тот, увидев выжженные на лбу линии, попытался отползти к стене дома. Менд не позволил. Крепко ухватив нищего за руку, он вложил монеты меж тонких пальцев и сотворил двуперстие.
– На краюху хлеба за Атронию Люцернию. Приходи завтра к полудню на площадь Лиходеев, помолись за её душу. Помолись за то, чтобы грех не покинул её тело, – нищий не ответил, лишь ещё больше сжался в комок.
Сын палача поднялся и направился к просвету между нависавшими друг над другом лачугами. У кренящегося набок дома стоял красномордый торговец в отороченной мехом шапке, а подле него примостился деревянный лоток с овощами. По грязи бодро вышагивал босоногий паренёк и таращился на фасады городских построек, не замечая лотка. Он споткнулся, нога задела доску лотка, и вот он рассыпался, овощи полетели на землю. Без разговоров торгаш развернул зеваку на себя и ударил кулаком в лицо. Паренёк повалился, но торговец не остановился. Бил долго, до крови, не обращая внимания на вой и крики. Менд покачал головой и прошёл мимо.
Через несколько минут улочка оборвалась, и перед Мендом открылась площадь – широкое пространство, заставленное сотнями грязных лавок и лотков. Мир, ограниченный стенами домов, вдруг раздался вширь, сделался просторнее, вольнее. Менд проходил через площадь, впитывая происходящее на ней: затихающий шум торжища, крики, смех распутниц, вонь навоза и грязных тел сервусов, ругань и проклятия. Хотел бы сын палача затесаться среди этих людей, да только на площади любой, завидевший рослую фигуру в багряной тунике спешил убраться от неё поскорее. Взгляд Менда упал на широкий помост, на котором были установлены балки: три вертикально и две поперечно. Завтра ему предстоит вздёрнуть на нём очередную жертву закона.
Взгляд оторвался от виселицы и устремился вверх, к собору Лиходеев, где эклессиары возносили молитвы за упокой душ отъявленнейших мерзавцев, дабы их грехи не вышли на улицы Левантии после казней. Кровавые лучи расщеплялись на острых чёрных башнях собора. По телу пыточного мастера пробежала дрожь при виде стрельчатых, возносящихся к небу шпилей, мощных колонн, огромных контрфорсов и мрачных карнизов, украшенных множеством чудовищ и бестий, скалящих в ухмылке зубы. Собор Лиходеев собрал все известные людскому роду грехи, дабы сервусы, узрев детей Алой Девы, склонялись к добродетели. Большие ниши под навесами крыши глядели на него, будто уродливые глаза Госпожи Грехов. Где-то её слуга прямо сейчас готовил очередное злодеяние против спокойствия и мирной жизни горожан.
– Когда тебя поймают, я на твоём примере покажу жителям Левантии, как жестоко бывает божественное правосудие, – прошипел Менд и свернул к Дому Дыма, району, где находился фамильный дом столичных палачей.
***
Менд скрипел половицами. Вечные сквозняки гуляли по комнатам ещё в пору, когда дом достался деду Менда вместе с должностью палача. До ушей донёсся грохот хлопнувшей в глубине двери, а по крыше снова заскребло ветвями старое дерево. Наконец он добрался до комнаты отца: не очень просторного, но тёплого помещения в центре дома. Здесь всё ещё витал запах Тоса Винума – едва ощутимый, слишком привычный, понемногу сгорающий в огне большого камина. Через единственное окно на пыльные доски пола просачивался серый лунный свет. Менд запалил свечу и сел на кровать. Где-то в дневнике отца должна была быть заметка о тех, с кем ему предстоит встретиться нынче ночью. Отец всегда делал важные для себя записи в этом увесистом, оплетённом кожей томе. «Труд всей моей жизни» – не раз слышал Менд слова отца. Пальцы водили по шершавой пожелтевшей бумаге, пока глаз не зацепился за нужные слова.
«Святая эклессия, дабы сохранить непорочность человеческого духа и уберечь живых от пагубного влияния грехов, издала специальный эдикт, призванный уберечь от нечистоты. Теперь только эклессиары, врачеватели и палачи могут прикасаться к мёртвым. Обмывать тела зовут сестёр скорби, а до кладбищ мертвецов перевозят гробовщики. Любой другой человек без особого ярлыка эклессии, за прикосновение к трупу подлежит казни через отсечение рук и повешение».
Тос Винум недолюбливал эклессию и вряд ли подобные запреты могли его пугать. Лишний мешочек золотых ведисов всегда был отличным подспорьем. Ведь семью нужно было кормить. Наверняка за столько лет у бывшего столичного палача отыскались проверенные люди, правда, были ли они из ордена Серебряного Солнца?
Ниже мелким почерком была выведена приписка: «Старая эклессия на кладбище Дома Ночи. Мертвец зорко следит за свечой даже в посмертии. Поджидает благодетель. Тело его – средоточие золота. Нужно вести разговор осторожно. Солнце немилосердно опаляет».
Менд нахмурился. Отец опасался этих людей, но у сына выбора не было. Думая о Тосе Винуме, Менд ощутил растерянность и пустоту в груди. Придётся справляться самому. Спрятав дневник, юноша спустился по старым крошащимся каменным ступеням в холодный подвал, где на покрытом побуревшими пятнами столе его дожидался Дирус Синяя Морда – мёртвый егерь, которого он вздёрнул не далее, чем два дня назад. На тонкой бледной шее явственно проступал чёрный след от верёвки.
– Хорошо, что ты всего лишь браконьерствовал. Покупатели тел не любят, когда товар им доставляют порченным. Сейчас бы Ориса сюда, но он напортачит, – приговаривал пыточный мастер.
Голова преступника нырнула в заготовленный заранее мешок. За головой последовал и весь Дирус. Через мгновение Менд уже затягивал узел и взваливал мрачный груз на спину. Заперев за собой дверь и убедившись, что за ним никто не следит, он пустился в путь, сопровождаемый лишь ветром и хлопьями пепла.
За домом узкая улица поднималась на холм и вскоре переходила в поросшую вереском тропинку. Даже раньше, когда этот район не был заброшен, здесь ходили нечасто. Теперь же остовы покинутых домов, ещё не рухнувшие под гнётом времени или запустения, отгоняют любопытного прохожего вернее злых псов. На вершине холма, меж плоских камней, выступающих из земли, будто кости, компанию Менду и его мёртвому спутнику составляют лишь жёсткая трава, резкий ветер и далёкие звуки ночной городской жизни. Отсюда открывается вид на неприветливый погост. Обострённое восприятие ощущает впереди, между надгробных камней, струйки дыма. Их призрачные пальцы поднимаются из едва тлеющих багровым светом провалов. Именно поэтому понтификар и запретил хоронить мёртвых на этом холме. Погост постепенно уходил под землю. Впереди, в самой серёдке обиталища покойников, одиноким клыком торчит угловатая эклессия, угольно-чёрная, отчётливо видная даже в темноте.
Менд торопился, не хотел, чтобы кто-нибудь увидел его здесь вместе со страшным грузом. Покрытые надписями и полустертыми рельефами, надгробия, казалось, приходили в движение в обманчивой темноте. Уродливые чудовища и каменные змеи свивались на каменных обрамлениях могильных плит, отпугивая смельчаков, которым вздумалось бы нарушить покой мёртвых. Голые, ещё не оправившиеся после суровой зимы деревья возносили к небу свои кривые ветви. Вот перед Мендом выступает вперёд квадратное основание эклессии. В подвальном оконце мерцает огонёк, издалека неотличимый от холодного свечения лесных гнилушек. Приходится напрячь зрение, чтобы понять – это действительно пламя свечи. Значит, его ждут. Вопрос в том, кто именно?
Менд оставил мешок с трупом за треснутой стеной здания и подошёл к перекошенной гнилой двери. Снял с пояса отцовский топор и постучал. Никто не отозвался. В щелях между просевшими досками замаячил свет, и дверь отворилась. На пороге стоял могучий, ростом с Менда, человек в серой рясе, который держал в руке факел. Широкий, похожий на блюдце глаз, изучающе смотрел на Менда. Вместо другого глаза в свете факела мерцал шар из цветного стекла.
– Что нужно доброму человеку в опустевшей обители Скорбящего? Полуночный час предназначен для отдохновения души и тела, – голос его оказался на удивление мягким. Человек поднял факел повыше и высветил цеховой знак на лбу Менда. – Ах, вижу, что ко мне пожаловал отпрыск топора и верёвки. Однако я не вижу уговорённой платы.
– За углом, – отрывисто бросил юноша и приволок мешок. Развязав узел, он продемонстрировал содержимое крепышу.
– За вами никто не следил?
– Когда добрый люд видит палача с большим мешком, они предпочитают опускать глаза и никогда не вспоминать о том, что видели, – глухо проговорил Менд. Незнакомец удовлетворённо кивнул и дал знак следовать за ним. Менд перекинул труп через плечо и, не выпуская топор из руки, прошёл под свод эклессии. Дохнуло пылью, свинцом и разложением. Спутник Менда прошёл между рядами разломанных скамей и свернул в боковой неф. Остановился у арки, где начинался спуск в катакомбы.
– Нет нужды в оружии, мой друг. Я здесь совершенно один. Уберите орудие палаческого промысла и представимся, как и подобает ведущим серьёзные дела людям, – он протянул мускулистую руку. Сладкий привкус на кончике языка говорил, что этот человек не лжёт, но Менд всё равно сомневался. Однако протянутая рука сбила его с толку. – Нихилус Дераль.
– С чего бы лорду Гербов здороваться с заплечных дел мастером? Не боитесь, что на вас падёт проклятие? – усмехнулся Менд, но руку пожал.
– Меня не волнуют предрассудки и суеверия, мастер Менд. Меня волнует результат, которого я достигаю.
– Если уж вы действительно лорд Гербов, где же перчатка благости на вашей правой руке? – спросил юноша прищуриваясь.
– Не пристало сервусам видеть своего господина за неприглядной работой, – ответил Нихилус, и, сверкнув глазом, ступил на первую ступеньку, ведущую вниз.
Менд только хмыкнул. «Любой проходимец может представиться лордом Гербов, да вот только ни колокольчиков, ни перчатки при тебе нет, Нихилус. А ведь белую ткань запрещается носить всем, кроме святых воинов, эклессиаров и аристократов. Сервусы могут помышлять о белом цвете только в праздники» – подумал сын палача, однако вслух спросил лишь:
