Врачу: исцелись сам!

На этот раз, открыв шкатулку, он взял в руки реликварий, прижал его к груди и на несколько минут замер, закрыв глаза. Прошло какое-то время. Потом душ в ванной перестал шелестеть, Борисков очнулся и посмотрел на часы. Сначала ему показалось, что часы остановились, однако секундная стрелка, задержавшись на какое-то мгновение, двинулась дальше. Просто это время немного замедлило свое движение. Он бережно положил крест назад и убрал шкатулку на место.

Минут через пять в комнату вошла Виктоша с полотенцем, намотанным на голову в виде тюрбана. Борисков тоже решил помыться, пока есть напор воды. Напор воды бывал у них в квартире разный.

Приняв душ, Борисков посмотрел на себя в запотевшее зеркало ванной и вздохнул: хвастаться было нечем. Унылая предстала перед ним картина. Человек уже далеко не юный, поношенный. Живот торчал. По бокам – жировые складки. Вообще он выглядел довольно обрюзгшим. Подумал, что пора ограничивать себя в еде, больше заниматься физически, уже на молодом запасе не вытянешь. Вон, мешки под глазами. А ведь был момент, хотя уже очень давно, когда Борисков однажды проснулся, откинул одеяло, осмотрел себя, напряг накачанный квадратами брюшной пресс, и сказал сам себе вслух: "Я молодой!"

Освежившись, Борисков сел, было, за компьютер, чтобы писать статью в журнал, но потом вдруг понял, что статью писать в данной ситуации было просто бессмысленно. Она и так-то была заведомо никому не нужна, и писал он ее исключительно для будущего отчета, что-де у него есть печатные работы. Это в какой-то степени учитывали при сдаче квалификационных экзаменов, которые врачи проходили каждые пять лет. Тут же он подумал о том, что в человеке есть странная инерция, которая и раньше его изумляла. Пусть даже человек смертельно болен, жить ему осталось совсем недолго, и скоро деньги, слава ничего для него не будут значить, а все равно он куда-то стремится, по привычке собирается на работу, суетится. А какие роскошные памятники на кладбищах остались еще от позапрошлого века, и ведь наверняка похоронены там знаменитые люди своего времени, только кому они теперь известны? Какой-то тайный советник. Кто это? Что это? Зачем это?

Ночь прошла беспокойно. У Микоши вдруг начались какие-то непонятные судороги, лапки у нее подламывались, она не могла стоять. Микошу носили на руках, гладили. Потом она пришла в себя, как будто ничего и не было. Сначала подумали, что что-то такое слопала на улице, но потом не подтвердилось: не было ни поноса, ни рвоты. Утром позвонили ветеринару Даше. Даша подумала и сказала, что это наверно что-то с головкой, назначила колоть витамины.

Глава 3. День третий. Пятница

Пятница только кажется легким днем. В пятницу всегда большая выписка. Самые тяжелые больные имеют тенденцию поступать в пятницу, да еще и после обеда – к концу рабочего дня. А впереди – выходные, работа только дежурных служб. Иногда это приводит к серьезным проблемам в понедельник.

Утро началось как всегда с обжевывания насущных проблем на "пятиминутке". Только собрались расходиться, как Амалия Аркадьевна, заведующая клинической лабораторией, снова завела свою длинную песню, чего там у них не хватает из реактивов. Раз в неделю на нее находило. И опять ей как всегда сказали, что она сама виновата, так как не вовремя подала заявки и так далее. Та говорила, что подавала заявки, и даже копии есть, но ее никто не слушал.

Потом Борисков пошел в свое отделение, и сразу же начались проблемы. У поступившего вчера больного с предполагаемой пневмоцистной пневмонией сработал тест на ВИЧ, его тут же повторили и подтвердили. Теперь требовался перевод в инфекционную больницу в специализированное отделение по СПИДу. Тут же состоялся неприятный разговор с женой этого больного. Ей ведь тоже нужно было делать анализ. Борискову, впрочем, показалось, что она не слишком-то была и удивлена и явно что-то не договаривала.

На памяти Борискова была история одного такого ВИЧ-инфицированного. Он скрыл от родственников, что заражен, расстался со своей подругой, которой это было известно (они вместе обследовались), и женился на другой женщине, которая этого не знала, и заразил ее.

Мимо Борискова по коридору, шаркая тапками, прошли слепой мужчина лет пятидесяти и сопровождавшая его женщина. Борисков знал этого слепого, фамилия его была Торич. Моряк торгового флота, он имел стабильную высокооплачиваемую работу на иностранном судне, курсируя между северными странами Европы и к тому же довольно часто бывая дома в Питере, когда однажды их работодатель приказал перевезти партию зерна из Аргентины на Канарские острова. Они находились посреди Атлантического океана, было очень жарко, и он проснулся ночью оттого, что в каюте билась залетевшая в открытый иллюминатор птица. Птицу прогнали, но когда члены экипажа вышли на палубу, оказалось, что на корабль села большая стая. Весь корабль был густо загажен пометом, который всей командой отмывали целый день. Через какое-то время у Торича заболела голова, и в итоге оказалось, что он заболел криптококковым менингитом – вдохнул грибок, содержащийся в помете тех самых птиц, и в результате потерял зрение. Грибок в мозгу моряка убили лекарствами и теперь в институте мозга пытались в какой-то степени восстановить зрение, и дело хоть медленно, но продвигалось: он уже начал различать световые пятна. Была одна цель: хотя бы чуть-чуть видеть, хотя бы куда идешь. Только чтобы не полная тьма. Сюда в клинику он приходил на консультацию профессора Самсыгина.

Проводив бывшего моряка и его супругу взглядом, Борисков снова нырнул в палаты на обход. Вынырнул он оттуда только без десяти час и даже чаю не пил.

В час дня у главного входа открывали мемориальную доску академику Петрову. Всем свободным от экстренной работы приказано было там быть. Шел мелкий дождь. Кроме своих было довольно много приглашенных. Прибыл ректор медуниверситета, приехали чиновники из городской администрации, репортеры с телевиденья. Камеры у телевизионщиков были завернуты от дождя в пластиковые пакеты. Говорили речи.

Борисков, когда учился в ординатуре, еще застал академика Петрова при жизни. Тогда это был уже древний человек, настоящий патриарх, совершенно лысый. Ему выделили отдельный кабинет, в котором он целыми днями сидел и что-то писал. Борисков встретил его однажды на автобусной остановке с какой-то большой сумкой, поздоровался. Тот всмотрелся, не узнал, но понял, что это какой-то молодой врач. Потом вдруг сказал: "Увожу вот свои рукописи домой – здесь они никому не нужны". Оказалось, что и этого гиганта вытесняли. Закон природы. Теперь же Петрову планировали создать чуть ли не мемориальный кабинет, хотя Борисков очень сомневался, что создадут. Завтра и забудут, что сегодня говорили. Борисков взялся тогда помочь академику рукописи дотащить, довез до самого дома, даже зашел туда. Это была огромная квартира, загроможденная бумагами и книгами, там были еще антресоли, которые тоже были забиты книгами. От чая Борисков тогда отказался – не было настроения. Помнится, остановился у какой-то старой фотографии на стене, где все были молодыми. Академик, заметив это, зачем-то сказал ему: "Молодость быстро кончается". Борискову тогда в это как-то не верилось. Это тогда казалось отдаленными и непонятными проблемами пожилых людей. У него были свои проблемы. Он тогда только что расстался с любимой подругой, а замены ей долгое время никак не находил. И, в общем-то, так никогда и не нашел.

В связи с этим открытием мемориальной доски вспомнились Борискову поразившие его строчки из воспоминаний одной известной ученой: "Я старалась прожить жизнь так, чтобы не было стыдно за прожитые годы. И что осталось от моих многолетних усилий? Почти ничего!"

По окончании митинга все, немного отсырев, толпой повалили через главный вход в больницу. Начальство направилось в кафе на банкет, а рядовые сотрудники стали расходится по своим подразделениям. Проходя мимо главной больничной доски объявлений, Борисков вдруг заметил внизу маленькое, даже можно сказать крохотное, почти незаметное, но очень приятное извещение на "липучке": "Вновь открылся клуб любителей "Хенесси". И все. Больше ни слова.

Это было объявление для посвященных. Этот "клуб любителей Хенесси" был абсолютно неформальной организацией без какой-либо внутренней структуры. Просто клуб по интересам, или, скорее, без каких-либо интересов. И Борисков был его постоянным членом. Какое-то время они довольно регулярно собирались по четвергам после окончания работы, совершенно разные, никак не зависящие друг от друга просто знакомые люди, и за рюмочкой другой обсуждали разные проблемы. Борисков специально в такие дни приезжал без машины. Пили исключительно подаренные пациентами и очень дорогие элитные напитки. Никогда никакой водки. Только виски, коньяк и текила. И только самые лучшие. Отсюда и появилось это название. Одно время получился некоторый перерыв: то ли не позволяла работа, то ли, что маловероятно, не было напитков. Объявление извещало о том, что клуб снова работает.

Как только Борисков вошел в свое отделение, его тут же вызвали в палату: больному плохо. Пациент, мужчина пятидесяти двух лет, был весь в поту, часто дышал, жаловался на боли в сердце. Сразу же на месте сделали кардиограмму – ничего острого. Тут были ощущения скорее больше от страха: после перенесенного инфаркта, клинической смерти и отделения реанимации этот больной к себе очень внимательно прислушивался и чуть что сразу жал на кнопку вызова персонала. Он даже курить бросил, хотя курил, наверно, лет тридцать и чуть ли не по две пачки в день. Два дня назад его перевели в обычное отделение из реанимации, где он перенес клиническую смерть. Сердце тогда с трудом удалось завести.

– Ну и как ТАМ? – спросил его тогда Борисков.

– Там – страшно! ТАМ – ничего нет! Умирать никак нельзя! Спасайте! – говорил этот пациент. Он храбрился, но было видно, что человек действительно очень напуган.

Затем разбирались с одной поступившей утром на отделение молодой женщиной. При поступлении у нее взяли кровь, и оказалось, что она заражена сифилисом. От кого – конечно, предполагала, но не была точно уверена, да и знала партнера только по имени, а как фамилия, где живет и чем занимается – ни малейшего представления не имела – ее это просто не интересовало. Известно только было, что это молодой, чуть за тридцать здоровый кавказский мужчина, очень темпераментный. Никаких дальних перспектив она с ним вовсе даже и не планировала, хотела только, чтобы еще подольше продержалась бы эта связь. Познакомились они совершенно случайно на улице, и он ей сразу понравился. Очень обаятельный. Любил рестораны, обожал кинуть "бомбил", которые его подвозили: свалить не заплатив. Проделывал он это артистично.

Чтобы попасть в кардиологию к трем, Борисков отпросился у заведующей пораньше уйти с работы. Однако пробок по дороге не было, и когда, запарковав машину, он подошел к кафедре кардиологии, оказалось, что до назначенного времени ждать еще целых пятнадцать минут. Заглянул в ассистентскую, спросил Столова. Сидящие там люди в белых халатах ответили не очень любезно: " Он на отделении. Должен скоро подойти". Борисков сел в общую очередь у двери кафедры. Впрочем, очереди как таковой, по сути, и не было: больные сидели, кто к кому, и обычно в сопровождении родственников. Дед с палочкой и ветеранскими планками выглядел несокрушимо, как перед боем. Интересно, к кому? Если и он к Столову, то обойти его не представлялось возможным.

Ждать пришлось около получаса. Наконец Столов появился, Борисков привстал и сказал: "Я от Акулинич Натальи Михайловны!" – в своем голосе он ощутил даже некоторые заискивающие нотки. Столов секунду смотрел непонимающе, потом в глазах появилось некое узнавание: "Да-да, минутку!" Действительно через минуту он вышел, они прошли по коридору в свободный кабинет. Там сели, поговорили. Незаметно перешли на "ты". Столов внимательно просмотрел принесенную электрокардиограмму, улыбнулся: "По этой записи сказать что-либо трудно, надо сделать пробу с нагрузкой на велоэргометре. Сможешь оплатить, чтобы к нам потом никаких претензий не было?" – "Да, конечно!"

Сходил в кассу, оплатил. Сделали пробу с нагрузкой на велоэргометре, но и там ничего плохого не нашли. Тогда Столов принес холтеровский монитор – устройство типа МР3-плеера: "Что ж, попробуем половить эти экстрасистолы в течение суток. Сейчас повесим на тебя монитор, и будешь с ним ходить до завтра! Потом сам снимешь его, а в понедельник встретимся снова, распечатаем и решим, что делать дальше. ("Все, плакала баня!" – возникла у Бояркина запоздалая мысль, когда Столов стал ему лепить на грудь электроды.) Ни в чем себя особо не ограничивай – посмотрим, как ведет себя сердце в обычной обстановке, дай ему нагрузку, понагружай, поднимись на несколько этажей вверх, но если будут боли, принимай таблетки, которые дала Наташа," – Борискову показалось, что тут в глазах Столова возникла теплая искорка. Что-то между ними все-таки было. Во время разговора Столову несколько раз звонили на мобильный. Он, извиняясь, отвлекался на разговоры по телефону. Это всегда вызывало у Борискова раздражение. Врача отвлекают от главного важного дела: лечения больного. Но и ему самому звонили, и он сам отвлекался, а пациенты терпеливо ждали.

Выходя к машине, Борисков встретил на стоянке какого-то метавшегося человека с цветами, который почему-то кинулся именно к нему: "Где тут морг?" Показалось как-то будто бы неслучайно. Это было как есенинский черный человек или моцартовский заказчик реквиема. Но от них, то есть от Есенина и Моцарта, хоть что-то осталось. Была такая интересная версия, еще в юности, когда один за одним умирали генеральные секретари КПСС: "Хочешь узнать, как ты прожил жизнь, посчитай, сколько человек пойдут за твоим гробом". Конечно, это был юношеский максимализм. От жизни все или ничего. Тут же стал вспоминать несоответствия по этому утверждению. В памяти всплыл разве что Моцарт, похороненный в общей могиле. Но вполне могло быть, что и это все было вранье.

В такой ситуации можно было, конечно, сесть на больничный и спокойно обследоваться, но тут оказалось, что Борисков ни разу в жизни не брал больничный, и даже не знал, как это делается. Нет, было: один раз болел гриппом еще в ординатуре, причем заболел на дежурстве: вечером зазнобило, а утром температура уже была 42, еле-еле смог встать. Чуть живой приплелся тогда на прием в свою районную поликлинику в том районе города, где тогда жил. Участковый врач, заполняя карту, спросил профессию, дал больничный¸ сказал: "Лечитесь сами!" Было это лет уже лет чуть не двадцать назад. Жил он тогда совсем в другом месте. Где его теперешняя районная поликлиника, он даже не представлял. Говорили, что это место, где страшно бывать. Идти туда, стоять в очередь вместе со старухами. Там наверняка будет сидеть на приеме врачиха пенсионного возраста. Борисков реально не знал, что делать. Получалось так, что прожитая им жизнь не очень-то и удалась. Было сделано слишком много ошибок, а начинать сначала было уже поздно. Горячего камня, как в рассказе Гайдара, увы, не существовало. Он вдруг подумал, что с удовольствием разбил бы этот камень и начал жизнь сначала. Хотя однажды понял, что вряд ли жизнь была бы другой. Теория реинкарнации, то есть переноса души из одного тела в другое, оставалась лишь теорией, и рассчитывать на нее было никак нельзя. Не исключено, что где-то наверху было принято решение: "Программа "Борисков" оказалась неудачной, вредоносной и должна быть стерта!"

За всеми этими хлопотами еле-еле успел к себе в поликлинику к пяти. Прием был совершенно дурацкий, не клеился с самого начала: кто-то не пришел, другие опоздали. К тому же еще одного пациента попросили посмотреть бесплатно как инвалида первой группы. От Борискова требовалось дать заключение по общему состоянию здоровья. Оказалось, мужчина этот когда-то работал в милиции и в гневе застрелил преступника, изнасиловавшего его дочь, но его за это осудили и посадили. Закон есть закон. В колонии его опустили, всячески мучили и в конечном итоге отрубили обе руки. Вернулся он инвалидом первой группы – с культяпками, выбитыми зубами и совершенно сломанный духовно. Жена от него отказалась сразу же, как только его посадили, дочь тоже не хотела его знать по каким-то уже своим причинам. Теперь он получал крохотную пенсию и по выходным сидел на паперти. Оттуда его тоже гнали, пришлось идти на поклон в пресловутую цыганскую мафию нищих, которые хотя и забирали большую часть подаяния, но за это купили ему камуфляж и разрешили ходить по вагонам метро с открытым полиэтиленовым пакетом для денег и почти не били. Но хотя бы одна рука была! Идея протезистов состояла в том, чтобы сделать из культи клешню, тогда можно было хоть что-то ею цеплять, или, если так не получится, хотя бы какой-нибудь протез сделать, но там тоже нужны были деньги, и не малые. Что делать, такие времена, как теперь говорили, Cash & Cure ("Заплати и излечись"). Лозунг этот был переделан Жизляем из Cash & Carry ("Плати и выноси"), увиденного им в магазине "Метро". Жизляй все хотел предложить начмеду написать его над входом в больницу большими буквами с подсветкой.

Потом в регистратуре возник некий шум, слышимый на обоих этажах поликлиники. Оттуда позвонили и сказали с ужасом в голосе: "К вам идет Мовчан!" Ольга Михайловна Мовчан, тридцати пяти лет, была бухгалтером какого-то ООО. Она была известна тем, что всегда наводила страх на регистратуру, непременно устраивая там скандал: то не на то время записывают, то карточку быстро не могут найти. Скандалить она любила и умела. К Борискову она ходила по поводу хронического холецистита и запоров. Довольно большая, полная женщина, как говорят "дебелая", и естественно, искусственная блондинка, она всю жизнь работала бухгалтером, сначала за обычные деньги, а потом, уже став главным и имея опыт работы в куче мелких предприятий, коим с легкостью делала отчеты, за большие деньги. Она никогда не была директором или же владельцем фирмы, но ее ценили за хваткость и, как ни банально это звучит, высокий профессионализм. К тому же за свою рабочую стезю она обросла массой полезных знакомств в самых разных чиновных конторах, включая налоговую и различные фонды и банки, поэтому и тут ей не было равных. Однако ей было уже тридцать пять, а личная жизнь ее все еще не состоялась. Были, конечно, случайные или даже довольно длительные связи: в юности, когда она была свеженькой аппетитной толстушкой, встречалась, наверно, года три с неким женатым мужчиной, который, естественно, обещал однажды развестись и жениться. Теперь она считала это время потерянным, поскольку и юная свежесть и тот женатый человек в конечном итоге безвозвратно ушли. Потом она еще жила, наверное, с год, с неким Толиком, который, кстати, тоже был женат, хотя с женой вроде как и не жил, но, однако, и не разводился. Толику, который все это время ни дня не работал, а якобы постоянно искал работу, лежа на диване, она даже купила машину (чтобы хотя бы халтурил извозом), но тот оказался негодяй и однажды свалил от нее вместе с этой самой машиной. Потом еще был один мужчина значительно старше ее, которому она казалась молодой и привлекательной, но он был уж слишком старый, да и к тому же незарабатываюший нормальных денег – неудачник из интеллигентов, а ей нужно было свое гнездо и дети. Тут уже она ушла от него. Встречалась близко еще с одним типом – мужем подруги, но это была как бы необязательная связь, тщательно скрываемая ими обоими и случавшаяся довольно редко и без особого пыла, без клятв и разговоров о будущем и даже без страстных поцелуев – просто совокупление: "Давай по-быстрому!" и могло происходить где угодно в зависимости от ситуации, нередко стоя. Так уж сложилось. Но какова Нинка Иванова! Нинка была еще толще, но, несмотря на это, у нее был законный муж, который ее безумно любил и ревновал и которому она еще ухитрялась наставлять рога. Нинка утверждала: "Все дело внутри нас, в характере!" Но не говорила Ольге, что проблема еще и в ярости, которая постоянно плескалась у той в глазах и отпугивала от нее мужчин. Ольга Михайловна даже потратила сколько-то денег и на то, чтобы снять "венец безбрачия", но вроде как и сняли венец, но ничего не помогло. Она считала, что это из-за полноты.

Полнота досталась Мовчан в наследство от матери. Одно время Ольга Михайловна пыталась бороться с полнотой, занималась спортом, по средам ходила играть в волейбол, записалась на тренажеры, чтобы и вес согнать и, может быть, с кем-нибудь там познакомиться, но малейшая нагрузка тут же вгоняла ее в страшный пот. Как-то посмотрела на себя потом в раздевалке: лицо красное, как свекла, вся мокрая, хоть выжимай. Пока шла к машине, народ оглядывался на нее на улице (или так ей просто казалось). После тренировки дома объял голод, она села и стала есть. Потом легла. Кровать жалобно пискнула. Подумала: "Господи, любого бы мужика!"

И тогда она решила поехать отдохнуть в Хургаду одна. До этого все ездила с подругой, но подруга, наконец, вышла замуж, и ездить стало не с кем. Поехала одна, но с романтическим настроением. И тут ей, казалось, повезло. На нее запал местный парень – улыбчивый, красивый. Ходил вокруг нее павлином, заливался соловьем. Отдых был замечательный, однако у него были какие-то финансовые проблемы: в ночных ресторанах она платила за обоих, купила и подарила ему дорогие часы, и даже себе дорогой подарок как бы от него тоже она же сама и оплатила. Но с ним единственным она не чувствовала себя толстухой. Наоборот, он постоянно восхищался ее телосложением. Она и раньше слышала, что на востоке худоба у женщин считается болезненным признаком.

Роман закрутился со страшной силой. Уже и обговаривалось знакомство с семьей жениха, но тут случилось досадное препятствие – срочно понадобилось две тысячи долларов для оплаты лечения его матери. Ольга Михайловна, будучи в любовном угаре (а отношения уже стали более чем близкие), достала из гостиничного электронного сейфа ровно две штуки – двадцать сотенок. Полностью разума и тут не теряла, код набрала без него, чтобы не увидел. Радость любимого при виде денег была огромной, Ольга Михайловна тут же была вознаграждена бурным сексом, от которого долго приходила в себя. Потом он вышел из номера за шампанским, и больше она его уже не видела.

Весь роман, который, как представлялось ей, длился уже месяцы, оказалось, продолжался всего-то неделю. Это был жесточайший удар по ее самолюбию и по ее женской сущности. Вполне можно было пережить потерю этих денег – не столь уж были они для нее и велики – потрахаться в отпуске с энергичным мужчиной за две-три штуки, чтобы отпуск не прошел зря – в общем-то, было и неплохо. Тут же ей припомнилось, что люди попадали на арабских брачных аферах и покруче – целые квартиры теряли и вообще все деньги – будто бы под гипнозом. Тут ее пронесло. Однако главная цель ее: создание семьи, своего гнезда – вдруг пошатнулась. И тут она посмотрела на себя в зеркало в ванной и со страхом подумала, что время-то прошло. Женщины в таком возрасте, как она, в роддоме уже давно считаются старородящими. Она долго рассматривала свое отражение в огромном зеркале, перед которым стояла абсолютно голая: белые, в резкий контраст с загорелым животом, большие груди с огромными розовыми ореолами вокруг сосков, полный, со складками жира живот, густая, подбритая, чтобы не вылезала из-под бикини, курчавая поросль волос на лобке, широконосое и широкоскулое "колхозное" лицо – она и сама себе во многом не нравилась. Перед ней была словно каменная баба со скифского кургана. В этом теле только яростные глаза были прекрасны. И зубы. У нее с детства были прекрасные зубы. Они тоже достались ей в наследство от матери.

Кстати, на приеме у Борискова она вела себя очень даже прилично. Они мило пообщались, а потом она ушла. И снова по всей поликлинике прошел будто смерчь. Потом яростно хлопнула дверь и стало тихо.

Следующим за Ольгой Мовчан в кабинет вошел старик, которому, как оказалось, было уже восемьдесят пять лет, с жалобами на кашель и одышку. В целом, мужчин пожилого возраста на приеме было существенно меньше, чем женщин. Однако среди них нередко попадались довольно интересные люди. Приходил один такой пациент, которому тоже было уже под девяносто. Ветеран МВД. И здоровье его в целом для его лет было неплохое, только проявились обычные для такого возраста проблемы со слухом и зрением. В семьдесят пять он бросил курить и считал, что уже очень давно. Второй его жене было за семьдесят. Она была младше его на двадцать лет. Возраст – интересная вещь. Для пятнадцатилетнего юноши и тридцатилетний мужчина – уже старик, а для восьмидесятилетнего – даже шестидесятилетний еще молод. Борисков запомнил слова того ветерана МВД: "Хотя бы лет десять скинуть! Я бы еще ого-го!" Старик этот писал мемуары. Описывал в них всю свою жизнь с самого детства – все, что помнил. У него была бессонница, и он работал ночью, а днем спал.

Борисков так и представил себе. Все в доме ложатся спать, да и кто все – жена, собака и кот, причем кот тут же на столе под лампой. Бывший охранник ГУЛАГа берет ручку, начинает писать, и призраки того ушедшего мира снова приходят к нему. Удивительная вещь: кажется все уже напрочь забыто, а потом вдруг вылезает одна деталь, вторая и за этим вытягивается целый пласт, снова все это будто видишь наяву, и уже кажется, что все это было совсем недавно, и вновь сокрушаешься: какая все-таки короткая жизнь.