Голодный дом

– Да, во сне все казалось настоящим, но ты же видишь, что это не так, верно?

Рассматриваю папины карие глаза, морщинки, загорелую кожу, седые пряди в русых волосах, нос, похожий на мой. Часы кряхтят «хрип-храп, хрип-храп», а где-то совсем рядом раздается трубный рев. Я гляжу на папу, надеюсь, что не ослышался.

– Верно, дружок, вчера вечером стадо через реку перебралось. Мы к ним обязательно пойдем, но сначала поешь.

– Вот, угощайся, – говорит Джой, ставя передо мной поднос. – Твой первый завтрак в Африке.

Огромный сэндвич, ломтики бекона в три слоя, щедро залитые кетчупом.

– Сам Господь Бог от такого не откажется, – говорю я.

Эту фразу я услышал в какой-то комедии по телевизору, все смеялись.

– Надо же, какой обходительный, – говорит Джой. – Интересно, откуда это у тебя…

Папа обнимает Джой за талию.

– Сначала попробуй кофе. Сразу возмужаешь.

Я поднимаю кружку, смотрю внутрь. Чернота – как нефть, как дыра в пространстве, как Библия.

– Виолетта только что кофе смолола, – говорит Джой.

– Сам Господь Бог от такого не откажется, – говорит папа. – Пей, дружок.

Что-то внутри меня противится: «Не пей, не надо!»

– Не бойся, мы маме не скажем, – говорит папа. – Это наш с тобой секрет.

Широкая кружка накрывает нос, будто газовая маска.

Широкая кружка накрывает глаза, всю голову.

А потом то, что там, внутри, начинает меня глотать.

Прошло какое-то время. Не знаю, долго или нет. Щелочка света открывает глаз, превращается в длинное пламя. Холодное яркое белое звездное. Свеча в подсвечнике на выщербленных половицах. Подсвечник серебряный, или оловянный, или певтерный, на нем какие-то знаки или буквы мертвого языка. Пламя не движется, словно бы бобина времени, размотавшись, застопорилась. В полумраке реют три лица. Слева леди Грэйер, но теперь она молодая, гораздо моложе мамы. Иона Грэйер справа, старше Ионы в саду. По-моему, они с Норой близнецы. Оба в серых плащах с приспущенными капюшонами. У Ионы волосы короткие, а у Норы длинные, золотистые, а не черные, как раньше. Они стоят на коленях, будто молятся или медитируют. Неподвижные, как восковые фигуры. Даже не видно, что дышат. А напротив меня – лицо Нэйтана Бишопа. Отражение в высоком прямоугольнике зеркала, что стоит на полу. Твидовый пиджак из «Оксфама», галстук-бабочка. Хочу шевельнуться, но не получается. Не могу. Не могу повернуть голову, не могу поднять руку, не могу рта раскрыть, не могу моргнуть. Как будто парализованный. Мне очень страшно, но не получается даже замычать «мммм!», как испуганный пленник с кляпом во рту. В общем, я понимаю, что это не рай, не ад и уж конечно не Родезия. Папино поместье мне привиделось. Надо бы молить Бога, чтобы это оказалось валиумной галлюцинацией, только я в Бога не верю. Судя по стропилам и скату потолка, я на чердаке. А Грэйеры тоже пленники? Они похожи на мидвичских кукушат.{9} А где Иегуди Менухин и остальные гости? Где мама?

Пламя оживает, знаки на подсвечнике сменяют друг друга, как будто подсвечник думает, а знаки – его мысли. Голова Ионы Грэйера поворачивается, шуршит одежда.

– Мама просила тебе передать, что ей пришлось уйти. – Он касается своего лица, будто проверяя, плотно ли оно прилегает.

Я хочу спросить, куда и зачем она ушла, но ни челюсти, ни язык, ни губы не слушаются. Почему мама ушла без меня? На меня глядит зеркальный я. Ни он, ни я двинуться не можем. Нора Грэйер разминает пальцы, словно только что проснулась. Может быть, мне что-то вкололи?

– Всякий раз, когда я возвращаюсь в свое тело, оно мне кажется чужим. Слабым. Знаешь, от него хочется отделаться.

– Поосторожней с желаниями, – говорит Иона. – Если с твоим перворожденным телом что-то произойдет, душа твоя растворится, как кусок сахара и…

– Мне известно, что с ней будет. – Голос Норы Грэйер звучит холодно, гортанно. – В этот раз парикмахерша возникла.

– Какая парикмахерша? – спрашивает Иона.

– Наша предыдущая гостья. Сладенькая твоя. В окне появилась, а потом на лестнице, у своего портрета. Мальчишку предупредить пыталась.

– А, ты имеешь в виду, что ее образ в окне возник. Бывает. Девчонка исчезла, развеялась, как колечко дыма под порывом ветра на Роколле{10}. Вреда от нее никакого.

Над пламенем свечи вьется бурый мотылек.

– Они чересчур осмелели, – говорит Нора Грэйер. – А что, если такой вот безвредный образ устроит диверсию в День открытых дверей?

– Если – вот именно что если! – в Театре разума устроят диверсию и какому-нибудь гостю удастся сбежать, пригласим наших друзей-контрактников из «Блэкуотер», вернем беглеца на место. Даром, что ли, мы им платим? Кстати, весьма щедро.

– Иона, ты недооцениваешь нормальных людей. Как обычно.

– Сестрица, ну что тебе стоит хотя бы один раз меня похвалить: «Отличная работа, прекрасный оризон. Ты заполучил великолепную, сочную душу, энергии которой хватит еще на девять лет. Приятного аппетита!»

– Африканское имение – грубая, пошлая поделка, шаблонный образ, братец. Для полного счастья не хватало только Тарзана на лиане.

– Так ведь изысканности и не требовалось! Главное – что видение полностью совпадало с картинкой в воображении гостя. Вдобавок мальчишка психически недоразвит. Он даже не заметил, что легкие у него не работают. – Иона смотрит на меня, как Гэс Ингрем.

Я и вправду не дышу. Отключенное тело это не беспокоит. Не хочу умирать. Не хочу умирать!

– Ох, вот только не ной! Терпеть не могу нытиков, – вздыхает Иона. – Постыдился бы! Я в твоем возрасте не ныл.

– Не ныл? – фыркает Нора. – А когда мама умерла, кто…

– Сестрица, воспоминаниям будем предаваться позже. Кушать подано. Блюдо так и пышет жаром, сочное, на ужасе настоянное, обалдином пропитанное, самое время разделывать. Приятного аппетита!

Близнецы Грэйеры руками выписывают какие-то буквы в воздухе. Сумрак медленно сгущается над пламенем свечи, чуть выше голов. Сгусток превращается в нечто осязаемое, размером с кулак, повисает в воздухе, пульсирует все быстрее, вспыхивает все ярче, то кроваво-красным, то багрово-красным, то ли кровь, то ли вино, вырастает до размеров головы, но больше похоже на сердце, огромное, как футбольный мяч. Из него щупальцами медузы вылезают жилки, извиваются, как плети плюща. Тянутся ко мне. Я не могу повернуть голову, не могу даже закрыть глаза. Жилки пробираются мне в рот, в уши, в ноздри. Гляжу на свое отражение, хочу закричать, но не могу, и даже сознание потерять не могу. Посреди лба вспыхивает боль.

В зеркале видно, что там черная точка. Что-то…

…сочится оттуда, нависает над глазами, гляди: облачко звезд, маленькое, в горсти поместится.

Моя душа.

Гляди.

Гляди.

Прекрасная, как…

Прекрасная.

Близнецы Грэйеры склоняются ко мне, лица сияют рождественским восторгом, и я понимаю, чего они жаждут. Они выпячивают губы и присасываются. Облачный шарик растягивается, как тесто, образует два облачка поменьше… и разрывается пополам. Половина моей души попадает в рот Ионы, а половина – в рот Норы. Они закрывают глаза, как мама на концерте Владимира Ашкенази в Альберт-холле. Блаженство. Блаженство. Я вою внутри, эхо звучит и звучит и звучит и звучит в черепе, но вечно ничто продолжаться не может… Громадная пульсирующая штуковина-сердце исчезла, близнецы Грэйеры стоят на коленях, где стояли. Время замедлилось, превратилось в ничто. Пламя больше не трепещет. Над ним застыл бурый мотылек. Холодная яркая звездная белизна. Нэйтан в зеркале исчез, а если он исчез, значит и я…

Без страха и упрека

1988

«Добрый вечер. Начинаем очередной выпуск новостей в субботу, двадцать второго октября. Сегодня, на пресс-конференции на Даунинг-стрит, министр внутренних дел Дуглас Херд еще раз обосновал необходимость правительственного запрета на трансляцию выступлений ирландских националистов, лоялистов и республиканцев, а также сторонников партии Шинн Фейн. Мистер Херд сказал…»

Я выключил радио, вылез из машины и посмотрел на паб. «Лиса и гончие». Вспомнилось, как мы с Джулией однажды сюда заглянули. Мы тогда собирались дом покупать, риелтор присоветовал недвижимость на Крэнбери-авеню, но там оказалась та еще халабуда – сырая и мрачная, с крошечным садом, где даже труп не зароешь. От расстройства мы решили успокоить нервы выпивкой. Пять лет назад, подумать только. Пять лет, одна свадьба, один несчастный медовый месяц в Венеции, четыре Рождества с родственничками Джулии, древолюбами и либералами хреновыми, полторы тысячи завтраков – пшеничных хлопьев, двести пятьдесят бутылок вина, тридцать стрижек, три тостера, три кота, два повышения по службе, один автомобиль «воксхолл-астра», пара коробок презервативов «Дюрекс», два незапланированных визита к зубному врачу, десятки скандалов и ссор и одно выдуманное обвинение в нанесении телесных повреждений. И после всего этого Джулия до сих пор живет в нашем доме с видом на лес и луг, где пасутся кони, а я перебрался в квартирку за многоуровневой автостоянкой. Мистер Джонс, мировой судья, сказал, что мне еще повезло – с работы не выгнали. Слава богу, у нас с Джулией детей нет, иначе она бы выжала из меня еще и алименты, в придачу к компенсации за подпорченную физиономию. Сквалыжная стерва. Глазом моргнуть не успел, а уж пять лет прошло.

Ну, разул глаза, пошел по Вествуд-роуд. Спросил какую-то бабенку в мини-юбке и в облезлой шубейке искусственного меха – сразу видно, шлюха, тут и думать нечего, – где тут проулок Слейд, а она головой помотала и дальше пошла, даже не остановилась. Мимо трусцой пробежал какой-то задрот в черно-оранжевом тренировочном костюме – тоже мне, спортсмен выискался. Трое мальцов восточного вида на скейтбордах катались, но я с ними связываться не стал – с нашими азиатскими братьями и так уже наобщался по самое не могу. Защитники культурного многообразия чего-то там вещают о расизме среди полицейских… Сами бы попробовали поддерживать закон и порядок в городе, полном всяких там чуркестанцев, которые по-английски знают два слова – «полиция» и «притеснения», – а своих женщин с головы до ног укутывают в черные бурнусы, хрен поймешь, баба или мужик. Одними умильными песенками про черное и белое порядка не добьешься.{11}

Загорелись фонари, хмарь надвинулась, того и гляди дождь пойдет: в такую погоду у Джулии всегда начиналась загадочная мигрень. После муторной смены хотелось побыстрее уйти домой. Если бы не наш старший инспектор, Тревор Дулан, я б уже давно слинял, поужинал остатками вчерашней курицы-тандури, посмеялся бы над придурками на «Свидании вслепую», а потом приговорил бы пинту в пабе с Гонзо и приятелями. К сожалению, Тревор Дулан, старший полицейский инспектор, – ходячий детектор лжи и в понедельник достал бы меня вопросами не хуже ректального зонда, а ответить на них я смог бы, только если бы досконально проверил показания Фреда Пинка. А то ведь пристанет, как липучка, мол, опиши этот проулок, Эдмондс, или еще какую хренотень начнет выяснять. Нет уж, в ноябре мне очередную аттестацию проходить, а через две недели представят отчет по делу Малика, так что до тех пор надо Дулану жопу лизать, тут уж ничего не поделаешь. Так вот, шел я по Вествуд-роуд, налево глядел, направо глядел, все искал этот клятый проулок Слейд. Может, его давным-давно упразднили, а землю домовладельцам раздали: муниципалитет иногда так делает, на радость полицейским – в проулках всякое отребье ошивается. За рулем машины Ассоциации скорой помощи Святого Иоанна сидел водитель с перебитым носом – я хотел было спросить, не знает ли он, где тут проулок Слейд, но послал все к чертям и направился назад, к своей машине. Мелькнула мысль принять по-быстрому пивка в «Лисе и гончих», отделаться от призрака Джулии.

На середине Вествуд-роуд крохотный, метр с кепкой, инспектор дорожного движения разбирался с двумя амбалами на две головы выше, в ярко-желтых сигнальных куртках. Я даже со спины понял, что парни – строители. Никто из троицы не заметил моего приближения.

– И в блокнотике у вас неверно записано, – заявил Первый строитель, тыча пальцем в галстучный узел коротышки-инспектора. – Мы сюда только после четырех приехали!

– Я здесь все время был, – просипел дорожный инспектор, как две капли воды похожий на этого польского политика, как его там… А, Леха Валенсу, только с усами подлиннее. – И часы мои…

– И часы ваши тоже врут, – сказал Второй строитель.

Дорожный инспектор побагровел:

– Часы у меня правильные.

– Надеюсь, в суде вы убедительнее выскажетесь, – сказал Первый строитель. – Потому что присяжные ненавидят дорожных инспекторов, особенно заносчивых коротышек, возомнивших себя наполеонами.

– А вот мой рост не имеет никакого отношения к вашей долбаной незаконной парковке!

– Ах к долбаной? – переспросил Второй строитель. – Словесные оскорбления наносим? И кстати, «сэр» ни разу не прозвучало. Вы ущемляете мое чувство собственного достоинства. Позор на ваш пристежной галстук!

Дорожный инспектор накорябал что-то на отрывном штрафном талоне и, сунув его под дворник грязного белого фургона на обочине, заявил:

– Оплата в течение четырнадцати дней или повестка в суд.

Первый строитель схватил штрафной талон, демонстративно подтер им задницу и скомкал бумажку.

– Круто! – сказал Лех Валенса. – Но платить все равно придется.

– Да неужели? Мы оба своими ушами слышали, как ты с нас взятку требовал.

Второй строитель скрестил руки на груди:

– Точно, пятьдесят фунтов просил. Наглость какая, даже не верится. Нет, ну ты веришь, а?

Дорожный инспектор скрипнул зубами:

– Ничего подобного!

– Нас двое против одного. Так грязью обольем, что не отмоешься, дурашка. О пенсии бы подумал. Ну, не ерепенься, включай голову и вали отсюда…

– А вот я только что своими ушами слышал, как вы вдвоем сговаривались лжесвидетельствовать, то есть совершить противозаконное деяние, – сказал я.

Оба строителя обернулись. У старшего, бритоголового, был сломан нос. Строитель помоложе – рыжий, веснушчатый, с близко посаженными изюминками глаз – выплюнул на тротуар комок жевательной резинки.

– И мусорить в общественных местах запрещено, – добавил я.

Тот, что со сломанным носом, сделал шаг ко мне и набычился:

– А ты кто такой?

Хвастать я не люблю, но запугать меня не просто: я участвовал в подавлении Брикстонских беспорядков и получил грамоту за храбрость, проявленную в Оргривском сражении{12}, так что никакие патлатые штукатуры мне не страшны.

– Инспектор уголовной полиции Гордон Эдмондс из департамента уголовных расследований, полицейское управление долины Темзы. – Я предъявил свое удостоверение. – А теперь предлагаю подобрать с тротуара и штрафной талон, и жевательную резинку, по-быстрому залезть в свой драндулет и уехать, а в понедельник штраф заплатить. Иначе во вторник я к вам налоговых инспекторов пришлю. Чего это у тебя рожу перекосило? Что, не нравится, как я с тобой разговариваю, засранец? Сэр?

Мы с дорожным инспектором смотрели вслед удалявшемуся фургону. Я закурил, предложил сигарету Леху Валенсе.

Он помотал головой:

– Нет, спасибо. Жена убьет. Я вроде как бросил.

Подкаблучник, я так и знал.

– Неблагодарная это работа.

– Ваша, моя или супружеская жизнь? – спросил он, пряча книжечку отрывных талонов.

– Наша, – ответил я, имея в виду его. – Служба на благо британского общества.

Он пожал плечами:

– Вам иногда хоть силу можно применить.

– Moi?[1] Да я образцовый полицейский, одним своим видом внушаю доверие общественности.

Прямо на нас пер какой-то тип, точь-в-точь Боб Марли. Дорожный инспектор уступил ему дорогу, но я остался стоять где стоял. Чудик в дредах вызывающе близко прошествовал мимо. Лех Валенса взглянул на часы:

– Вы здесь по делу, инспектор?

– И да и нет, – ответил я. – Ищу проулок под названием Слейд. Вы, случайно, такого не знаете?

Лех Валенса как-то удивленно взглянул на меня, потом с улыбкой сделал шаг в сторону и с напускной торжественностью, будто неумелый фокусник, взмахнул рукой: между двумя домами виднелся узкий проход, ярдах в двадцати сворачивая за угол влево, под тусклым светом фонаря, высоко привинченного к стене.

– Это проулок Слейд? – уточнил я.

– Ага. Вон и табличка висит, – ответил дорожный инспектор.

На доме справа действительно висела замызганная табличка: ПРОУЛОК СЛЕЙД.

– Твою мать, – сказал я. – Это ж я мимо прошел.

– Ну, как говорят, на добрые дела тем же отвечают. Ладно, я пойду. Покой нам только снится, и все такое. До встречи, инспектор.

В проулке было холоднее, чем на улице. Я дошел до первого угла, откуда тропка сворачивала влево, тянулась еще ярдов пятьдесят, а потом уходила направо. В плане проулок Слейд выглядел как половина свастики. С обеих сторон высились каменные стены, без окон – рай для грабителей. Я дошел до середины, чтобы потом честно взглянуть старшему инспектору Дулану в его подлые глаза и сказать, что осмотрел каждую щелочку в проулке Слейд и ни фига не обнаружил, сэр. И тут посреди стены справа я увидел черную железную дверцу. Издалека она была совершенно незаметна: маленькая, мне до ключицы доходила и фута два шириной. У меня, как и у всех остальных, есть много разных личин: болельщик «Вест-Хэма»{13}, бочажник с острова Шеппи, свежеразведенный холостяк, владелец кредитной карты, гибкой подруги, которой я уже задолжал две штуки, но прежде всего я – коп, а ни один коп не пройдет мимо двери в проходном дворе, не проверив, заперта ли она. Особенно вечером. Ручки на двери не было, но едва я приложил ладонь к железу, как проклятая дверца распахнулась. Согнувшись, я заглянул внутрь и…

…вместо задрипанного дворика за дверью оказался огромный сад с террасами, ступенями и тенистыми аллеями, уходящими к внушительному особняку. Сад зарос сорняками, ежевикой и прочей дрянью, пруд затянуло ряской, кусты давно не стригли, но даже в таком виде от красоты дух захватывало. Розы еще не отцвели, высокая стена оберегала от холодов фруктовые деревья, до сих пор покрытые листвой. А дом, наполовину увитый алым плющом… Нет, это был именно особняк, не то что дома по соседству: огромные высокие окна, широкая лестница, ведущая к парадному входу, все как полагается. Окна были зашторены, но дом лучился изнутри мягким теплым светом, будто ванильная карамель. Великолепно. И сто́ит, наверное, целое состояние, особенно сейчас, когда цены на недвижимость взлетели до небес. Вот только кто бы мне объяснил, зачем тупые хозяева оставляют дверь в сад нараспашку – чтобы грабителям удобнее было в дом забраться и обчистить его до нитки? Вконец офонарели. И охранной сигнализации тоже нигде не видно. Я разозлился не на шутку – кому придется дело расследовать, если дом и впрямь грабанут? Полиции, вот кому. В общем, я решительно зашагал по тропинке, вымощенной каменными плитами, чтобы разъяснить владельцам особняка их ошибку.

Едва я коснулся дверного молотка, как послышался тихий голос:

– Что вам угодно?

Я обернулся. У подножья лестницы стояла женщина – моя ровесница, белокурая, фигуристая, это было заметно даже под мужской рубахой и мешковатыми штанами. Резиновые сапоги ее ничуть не портили.

– Эдмондс, инспектор департамента уголовных расследований, полицейское управление долины Темзы. – Я спустился по ступеням. – Добрый вечер, мадам. Вы хозяйка дома?

– Да. Я… Хлоя Четвинд. – Она подала мне руку – ладонью вниз, на сгибе костяшки торчат, очень неудобно пожимать.

На безымянном пальце – обручальное кольцо.

– Что вам угодно, инспектор?.. Ох, боже мой, простите, имени я вашего не запомнила – в одно ухо влетело, в другое вылетело.

– Эдмондс, миссис Четвинд. Инспектор уголовной полиции.

– Да-да, конечно. Я… – Хлоя Четвинд поднесла дрожащую руку к голове, а потом, как водится, спросила: – Что-то случилось?

– Пока нет, миссис Четвинд, но обязательно случится, если вы не обзаведетесь замком для садовой калитки. К вам кто угодно может забраться.

– Ах да, калитка! – Хлоя Четвинд отбросила со лба бледно-золотистую, будто восковую, прядь. – Она на проволочный крючочек закрывалась, только он проржавел, я собиралась заменить, но муж в июне умер, и как-то не до того было…

А, вот в чем дело.

– Что ж, примите мои искренние соболезнования, и все такое. Боюсь, грабители вам сочувствовать не станут, что осложнит вашу жизнь еще больше. С вами кто-нибудь живет, миссис Четвинд?

– Нет, инспектор. После смерти Стюарта у меня сестра две недели гостила, но потом вернулась домой, в Кингс-Линн. У нее семья… Да, уборщица два раза в неделю приходит. Так что здесь только я, мыши и страхи ночные. – Она нервно дернула уголками губ, изображая улыбку.

Заколыхались высокие стебли пурпурных цветов.

– А собака у вас есть?

– Нет. Собаки очень уж… угодливые.

– Собака будет дом охранять лучше проволочного крючочка. Я бы на вашем месте поставил врезной замок с ригелем и шпингалеты вверху и внизу. А вместо деревянного косяка рекомендую установить стальную раму, для надежности, тогда дверь не вышибут. Дороговато обойдется, конечно, но все лучше, чем ограбление.

– Врезной замок с ригелем… – Хлоя Четвинд закусила губу.

О господи, ну почему все богачи такие беспомощные!

– Послушайте, мы в полицейском управлении пользуемся услугами слесаря. Он, правда, родом из Ньюкасла, так что понимаешь его через слово на пятое, но, если хотите, я попрошу, чтобы он завтра с утра к вам заглянул. Ну что, позвонить ему?

Хлоя Четвинд трагически вздохнула:

– Вы серьезно? Ох, я вам буду так благодарна… Да-да, позвоните ему, пожалуйста. Увы, сама я с этим не справлюсь.

Внезапно откуда-то из-за дома послышался топот. На веранду явно вот-вот выбегут двое мальчишек, и я спустился на нижнюю ступеньку, чтобы не мешать их игре…

…но топот попросту затих вдали. Наверное, в догонялки играли дети в соседнем доме, а слышно было здесь, в саду.

Хлоя Четвинд, странно посмотрев на меня, спросила:

– Вы слышали?

– Соседских детей? Слышал, конечно.

По ее лицу скользнуло неуверенное выражение. Я на секунду растерялся, но потом сообразил, что от горя она разнервничалась, совсем голову потеряла, а тут еще этот древний мавзолей в наследство достался… Надо бы с ней поласковее обходиться, решил я и вручил ей свою визитную карточку:

– Миссис Четвинд, вот, возьмите. Тут мой прямой номер телефона. Звоните, не стесняйтесь, если вдруг что…

Она поглядела на визитную карточку, сунула ее в карман широких штанов. Поближе к крутому бедру.

– Очень мило с вашей стороны. Мне уже совсем не страшно.

Алый плющ затрепетал.

– Горе – оно такое дерьмо, уж простите за грубость. Из-за него вся жизнь дерьмом кажется.

Я не мог разобрать, какого цвета глаза у Хлои Четвинд. Серые. Голубые. Цвета одиночества.

– Кого вы потеряли, инспектор?

– Маму. Она от лейкемии умерла. Давно уже.

– Давно не бывает.

Я почувствовал себя объектом исследования.

– А ваш муж в аварии погиб?

– Нет, от рака поджелудочной железы. Стюарт прожил много дольше, чем сулили врачи, но… под конец, знаете…

Нежный пушок над ее верхней губой золотился в лучах вечернего солнца. Она тяжело сглотнула и посмотрела на запястье, как будто там были часы.

– Ох, время-то уже позднее. Простите, что задержала, инспектор. Давайте я вас провожу до преступной двери.

Мы прошли под деревом, с которого слетали крошечные листья-веера. Я сорвал с края газона высокий стебель какого-то сорняка.

– Ох, стыдоба, – вздохнула миссис Четвинд. – Сад я совсем забросила.

– Ничего страшного. Конечно, попотеть придется…

– Пока эти джунгли расчистишь, реки пота прольешь.

– А садовника у вас нет? – спросил я.

– Был один поляк, но после смерти Стюарта ушел в других краях счастье пытать. Вместе с новехонькой газонокосилкой «Флаймо».

– Надеюсь, вы о краже в полицию сообщили?

– Нет, не было сил этим заниматься, – призналась она, разглядывая ногти. – Столько всего навалилось. И вообще, я такая бестолковая…

– Жаль. Я бы вам помог.

– Очень мило с вашей стороны.

Мы прошли под трельяжной аркой, увитой лозой с висячими гроздьями лиловых и белых цветов.

– Позвольте полюбопытствовать, вы в проулке Слейд в связи с полицейским расследованием оказались? Ну, когда дверь заметили. Или случайно заглянули?

Надо же, Фред Пинк и его показания у меня из головы вылетели, как только я в сад вошел.

– В связи с расследованием.

– Надо же! Надеюсь, ничего ужасного?

– По-моему, дело глухое. Кстати, вам, случайно, имя Нора Грэйер ни о чем не говорит? Или Рита и Нэйтан Бишоп?

– Нора Грэйер? Нет… Странное имя. А Бишопы – это та супружеская пара, которая на Ай-ти-ви утреннюю программу ведет?{14}

– Нет, не они, – ответил я. – Тут совсем другая история.

Мы дошли до конца садовой дорожки, но Хлоя Четвинд не стала со мной прощаться, а присела на бортик у солнечных часов.