Мясо для резни

Мирзакаримов Самир

Мясо для резни

Мясо для резни

Пролог

Утренняя сырость просачивалась через щели старых окон, застывшие в их стеклах капли напоминали о непрошеной зиме. В классном коридоре пахло мелом и пыльным инвентарём – запах, к которому привыкаешь, но который никогда не становится приятным. Он вошёл медленно, едва касаясь каблуками пола, и занял место у стены. Под правым глазом багровела свежая царапина, почти щедрою кистью прочертившая линию боли.

Миссис Колдуэлл отложила журнал успеваемости, взглянула на него свысока и, с лёгким оттенком раздражения в голосе, произнесла:

– Опять ты медлителен, не так ли? Поспеши, пожалуйста.

Он не ответил. Лишь опустил глаза на парту, где ещё теплел прозрачный след его ладони. В классе снова раздался хихиканье – не от вдохновения, а от злого удовольствия.

Она услышала. Конечно услышала. Но промолчала. Как всегда.

Она встала, подошла к доске, принялась чертить схему: что-то про атмосферное давление, про циклоны, антициклоны. Голос её звучал ровно, но в нём не было ни заботы, ни интереса. Слова висели в воздухе, как мёртвая ткань – ни одной живой интонации. Ни один ученик не вслушивался по-настоящему. Почти никто.

Он сидел, прижимая локти к бокам, как будто боялся задеть воздух. Плечи сжаты, тело в себе. Кто-то из задних рядов снова бросил в него свернутую бумажку. Молча, с той же невыразительной пустотой на лице, он поднял её и аккуратно положил в карман.

Миссис Колдуэлл обернулась. На секунду. Заметила. И… отвернулась. Словно ничего не было.

– Продолжим, – сказала она. – Ваша задача – определить, как погодные условия влияют на поведение человека.

И снова – ничто. Ни укоризненного взгляда, ни замечания. Только равнодушие.

Потом был звонок.

Урок закончился. Ученики поднялись шумно, сдвигая парты, и вышли, как с цепи сорвавшись. Он встал последним. Медленно. Ладонь на парте дрожала.

Она уже собиралась уходить, когда заметила, как он что-то вытирал с губ. Кровь. Чуть-чуть, совсем капля.

– Что с тобой? – спросила она устало, не подходя ближе.

Он поднял глаза. В них не было страха. Только бесконечная, глухая тишина.

– Упал, – ответил он.

– Будь аккуратнее, – машинально кивнула она и вышла из класса.

Дверь за ней закрылась, и в пустом кабинете стало как-то слишком тихо. Как в шкафу, где забыли выключить свет.

Он остался стоять. Несколько секунд, может, минут. Пальцы теребили край свитера, где распустилась нить – словно пытались зацепиться за что-то настоящее. За звук. За тепло. За чьё-то внимание.

За окном лениво тянулись облака, не обещая ни дождя, ни солнца. Всё было как всегда – слишком обыденно, слишком безразлично.

Он вышел в коридор. Школьный звон звенел в ушах, как будто смеялся. Пахло моющим средством и едой из столовой – смесь чего-то кислого и дешёвого. Мимо прошёл старшеклассник, ударив плечом. Даже не извинился.

На стенде у входа висело фото класса. Учителя, дети, улыбки, которых уже нет. Он посмотрел на снимок – как на чужой мир, в который его не пустили.

В этот день он не пошёл домой.

Отец сидел в кухне, перед ним остывший кофе. Часы тикали. Вокруг было чисто, стерильно. Только одиночество, острое, как скальпель.

Он посмотрел на входную дверь. Время шло. Мальчика всё не было. И тогда что-то внутри щёлкнуло. Не громко. Почти беззвучно. Как срывающийся нерв.

Он встал, надел куртку, взял ключи и вышел.

Направление было очевидно.

Школа.

В дверях учительской пахло кофе и старым деревом. Стены школы впитывали крики детей, словно давно забывшие, как звучит тишина. Никто не видел, как он вошёл. Ни охраны, ни учеников в коридорах – будто всё замерло, вытолкнутое за пределы этого момента.

Дверь приоткрылась. Тишина – сухая, как бумага. Несколько минут – и снова шаги, но уже не его. Учительская вновь опустела. Лишь окно, слегка распахнутое, колыхало жалюзи.

На следующий день ученики пришли в школу. Лишь утром стало известно: мисс Тейлор не пришла на занятия. Второй день – всё ещё пусто. Третий – заместитель директора объявил, что она ушла в неоплачиваемый отпуск. Кто-то из детей усмехнулся – «наконец-то».

Но потом… в вестибюле появилась кукла. Маленькая, фарфоровая, с растрёпанными волосами. На ней была форма этой школы – та самая, которую носили старшеклассницы. Её оставили прямо у двери, как будто вернули что-то забытое.

Слухи начали ползти, обрастая тенями. Одни говорили, что её видели ночью в окне. Другие – что ушла к мужу, хотя у неё его никогда не было. А кто-то нашёл в подсобке листок – с фразой, вырезанной из книжной страницы:

«Безразличие – самый изящный грех».

Но никто не задал вопроса – кто это оставил.

Глава 1 – Зов к подвигу

Утро в Сан-Франциско начиналось с солнца, которое мягко касалось штор, словно кто-то осторожно отодвигал полог снов. Мишель Олтмен потянулась под одеялом, зарывшись лицом в подушку. Воздух пах свежими тостами и клубничным вареньем – запах, который она узнавала ещё во сне.

Дверь скрипнула, и он вошёл. Спокойный, с растрёпанными волосами и лукавой улыбкой. В руках – поднос: кофе с корицей, яичница и маленькая роза в узком стаканчике.

– Доброе утро, королева моего хаоса, – сказал он, опуская поднос рядом с ней.

– У тебя сегодня снова выходной? – она приподнялась на локтях, взъерошенная и счастливая.

– Только если ты разрешишь, – он сел рядом и поцеловал её в висок. – Хотя ты, по-моему, сегодня должна была заканчивать иллюстрацию для детской книжки?

– Не напоминай, – она фыркнула, откусив край тоста. – Там девочка в шляпке похожа на картошку. А дедушка получился как будто пережил три войны и развод с клоунессой.

Он засмеялся.

– Может, это и есть стиль?

Мишель Олтмен была иллюстраторкой. Она рисовала для детских книг, иногда – для обложек романов, но чаще всего для себя. В её ноутбуке прятались сотни набросков – от волшебных городов до странных теней под кроватью. Мир, который она создавала, был добрее того, что её окружал. И, пожалуй, именно это её спасало.

– Сегодня у нас что по плану? – она отпила кофе и посмотрела в окно. – Говорили, в парке снова выставка уличных художников?

– А ещё вечером у Рейчел день рождения. Но если не хочешь – скажу, что ты заболела. Героически, с температурой сорок один.

– Хм… Заманчиво, но я всё-таки обещала. И да, мне нужно зайти в галерею – они хотят взять три моих работы на постоянную экспозицию.

– Вот это уже звучит как начало фильма, – он встал, – ну что, день начинается?

Она кивнула и улыбнулась. В её глазах отражалось утро, в котором ещё не было тени.

Мишель неспешно выбралась из постели, прихватив поднос. Его звали Райан – её парень, с которым они снимали небольшую, но светлую квартиру на четвёртом этаже старого кирпичного дома. Райан работал фотографом, чаще всего снимал свадьбы и городские пейзажи. У него была привычка вставать раньше, чем она, и готовить завтрак, пока кухня не просыпалась от звона посуды и запаха поджаренного хлеба.

Пока он мыл кружки, Мишель, кутаясь в длинную футболку с рисунком акулы, подошла к мольберту. На нём – незаконченное изображение большого воздушного шара, парящего над домами, нарисованными в стиле детской сказки. Где-то сбоку сидела девочка с рыжими кудряшками и смотрела вниз. Она ещё не имела лица – Мишель не могла решить, будет ли она смеяться или задумчиво молчать.

– Ты сегодня чудесная, – сказал Райан, заметив, как она задумалась. – Даже если эта девочка останется без лица. Может, в этом будет смысл?

– Возможно. Или это будет просто лень, красиво замаскированная, – усмехнулась она.

После душа они собирались вместе. Мишель переоделась в свободное льняное платье цвета мяты, волосы заколола шпильками, хотя чёлка всё равно упорно лезла в глаза. Райан надел простую белую футболку и джинсы – на запястье поблескивал фотоаппарат на ремешке.

– Я думаю сначала в кофейню, потом в парк, а потом уже на выставку. Как тебе?

– Мне нравится любой план, где есть кофе.

Они вышли, и улица встретила их прохладным ветром и ароматами майского утра. Продавцы цветочных лавок только расставляли вёдра с нарциссами и пионами. Один мальчик кормил голубей у фонтана. Мимо проехала пожилая женщина на велосипеде с корзинкой.

В кофейне, которую они облюбовали давно, их уже узнавали. Бариста по имени Дженни подмигнула:

– Двойной капучино и маффин с черникой? Или сегодня удивите?

– Удивим, – улыбнулась Мишель. – Один латте с корицей. И кекс с лавандой. Будем экзотикой.

Они сели у окна. Райан листал старый журнал о фотографии, а Мишель наблюдала за людьми. Кто-то спешил, кто-то болтал по телефону, кто-то просто шёл, уткнувшись в наушники.

– Иногда мне кажется, – сказала она, облокотившись на ладони, – что я могла бы просто сидеть вот так весь день. Смотреть и слушать. И всё равно чувствовать, что живу.

– Потому что ты художница. А значит, умеешь замечать больше, чем другие, – ответил Райан, не отрывая взгляда от страницы, но улыбка в его голосе была настоящей.

Некоторое время они молчали. Было утро, которое не спешило превращаться в день. На улицах всё ещё царил покой, словно город дышал мягко и размеренно, давая людям немного времени – на себя, на друг друга, на маленькие привычки, за которые и стоит жить.

После кофе они отправились в парк. Там пахло свежестью, весной и чем-то чуть-чуть сладким – может быть, карамелью, может, просто счастьем. Дети играли у фонтанов, по дорожке прошла женщина с двумя шпицами, глядевшими на всех, как на подданных.

– Если бы у нас был пёс, – начала Мишель, – он бы был ленивым и философским. Типа "зачем лаять, если можно подумать?"

– Или зевнуть. Собаки-стоики, – кивнул Райан. – А у меня было бы имя для него. Например, Аристотель.

– Я не уверена, что ты бы звал Аристотеля с улицы домой. Соседи бы посмеялись.

Они рассмеялись вместе. Так и шли – легко, рядом, касаясь плечами.

После парка – выставка. Галерея была в бывшем ангаре, где стены остались слегка обшарпанными, но внутри витал дух современного искусства. Выставка называлась «Иллюзии памяти». Мишель разглядывала коллажи и акварели, пытаясь не только понять замысел автора, но и найти что-то своё, личное, что цепляло за сердце.

– Хочешь, когда-нибудь ты здесь выставишься? – спросил Райан.

– Хочу. Но только когда пойму, зачем рисую.

Он кивнул. Не стал торопить. Просто взял её за руку, и они продолжили идти.

Они задержались у последней инсталляции – старое зеркало в раме, выкрашенной серебром, перед которым лежала пара разбитых очков. На стекле кто-то масляной краской написал:

«То, что ты помнишь, – это лишь отражение того, кем ты хочешь быть».

Мишель долго смотрела на надпись, будто пыталась её разгадать.

– Знаешь, – сказала она, не оборачиваясь, – иногда я боюсь, что память врёт. Что я придумала детство, придумала мечты, придумала даже тебя.

Райан встал рядом, взглянув в зеркало.

– Тогда я тоже выдуманный. И это… вполне меня устраивает. Главное – кем мы друг для друга в этой выдумке.

Мишель улыбнулась – тихо, не до конца. В глазах заскользил свет от старой люстры над головой.

Вечер опускался на город медленно, с тонким золотистым свечением. Они шли обратно пешком, мимо витрин, книжного магазина и ларька с мороженым. У дороги стояли уличные музыканты: парень с гитарой и девушка с виолончелью играли что-то ностальгичное, но не грустное. Мишель остановилась.

– Послушаем чуть-чуть?

Райан кивнул, и они замерли у фонаря, держась за руки. Музыка текла мягко, как вода по камням, окутывая их с ног до головы, будто на секунду время замерло, оставив только этот миг.

После – домой. Их квартира встретила теплым светом ламп, запахом мяты с балкона, чуть приоткрытого, чтобы впустить весенний воздух. Райан пошёл разбирать фотографии, а Мишель налила себе апельсиновый сок, села на подоконник и листала блокнот с эскизами. Большинство из них были незавершёнными – как будто идеи не любили быть пойманными до конца.

– Что рисуешь? – спросил Райан, не отрываясь от компьютера.

– Тень от шара. Помнишь, того, воздушного?

– Кажется, он становится всё менее сказочным.

– Может, потому что мы взрослеем?

– Или потому что сказки тоже бывают сложными.

Она снова улыбнулась, чуть грустнее. Но в тот вечер грусть была не печальной – она была уютной, почти нужной. Как чай с мёдом после долгой прогулки.

Позже, уже ближе к полуночи, комната наполнилась мягким светом от прикроватной лампы. За окном дрожали тени деревьев, и где-то вдалеке лениво проехал трамвай, оставив за собой только лёгкое дрожание стекла.

Мишель лежала на боку, уткнувшись в подушку, а Райан сидел, прислонившись к изголовью, с книгой в руках. Он читал вслух, иногда прерываясь, чтобы переосмыслить фразу.

– «…и если бы не забвение, мы бы сгорели от памяти», – произнёс он, и закрыл книгу. – Интересно, это правда?

– Возможно. Иногда забывать – это спасение.

Он посмотрел на неё. В её голосе не было драмы – скорее тихое принятие.

– Ты ведь не забывала меня, когда мы ссорились? – спросил он, мягко.

Мишель чуть улыбнулась, не открывая глаз.

– Нет. Я просто придумывала, каким ты будешь, когда всё снова станет хорошо.

– Значит, я продукт воображения?

– Мы оба. Мы – то, что друг о друге мечтаем.

Тишина растеклась по комнате. Где-то щёлкнул старый радиатор. Мишель перевернулась на спину, уставившись в потолок.

– Знаешь, иногда я боюсь проснуться и понять, что всё это – не моё. Что кто-то другой живёт этой жизнью, а я просто сплю.

– Я бы разбудил тебя, – прошептал он, проводя пальцами по её щеке. – Но только если бы ты захотела.

– Тогда не буди. Мне пока хорошо здесь.

Он потушил свет, и в темноте осталась только тёплая тень их тел под одним одеялом.

Ночь медленно разворачивалась за окном. Где-то внизу шелестели листья, редкие фары проезжавших машин разрезали тьму. Мишель ещё долго не засыпала – не потому что тревожилась, а потому что хотела запомнить всё до мельчайших деталей: его дыхание, запах лаванды от подушки, тишину между словами.

Она не знала, что такие ночи не повторяются. Даже если очень захотеть.

Утро пришло, как мягкая волна – без резких движений, без будильников. Солнечные лучи пробивались сквозь полупрозрачные шторы, рисуя полоски на стене. Мишель проснулась раньше обычного. Её волосы растрепались по подушке, а лицо оставалось чуть сонным, как будто сознание ещё не решилось вернуться из снов.

Она не сразу повернулась – сначала просто лежала, слушая, как на кухне кто-то возится с посудой. Запах кофе подкрадывался к спальне, обволакивая воздух тёплой горечью. За ним – тосты, поджаренный сыр. Райан.

Мишель встала, медленно, будто не хотела разрушить утреннюю хрупкость момента. Шлёпанцы, футболка – и в коридор. Она заглянула на кухню. Райан стоял спиной к ней, в одних спортивных штанах, и как-то очень сосредоточенно мыл чашку.

– Слежу, чтобы ни одна крошка не выжила, – сказал он, не оборачиваясь.

– Маньяк чистоты, – усмехнулась Мишель и обняла его со спины, уткнувшись в лопатки. – Спасибо, что ты всегда тут. Даже по утрам.

Он обернулся и поцеловал её в лоб.

– Как будто есть ещё куда быть. Разве что в мечтах о новом объективе.

– Или о собаках.

– О, не начинай снова. У нас даже балкона нормального нет.

– У нас есть любовь и полка с книгами. Это уже почти собака.

Они позавтракали за тем же маленьким столом, возле окна. Улицы ещё не были шумными – редкие прохожие, ранние велосипедисты, пожилая женщина с авоськой. Город будто зевал, разминаясь после сна.

– У меня сегодня немного работы, – сказала Мишель, доедая тост. – Хочу закончить тот набросок с девочкой и начать новый. А потом, может, схожу к Лизе – она просила помочь ей с витриной.

– Я тогда выбегу к Ларсу – у него новые кадры со свадьбы в горах. Обещал показать.

– А вечером вместе? Кино?

– Да, только не артхаус. У меня на него аллергия.

Она рассмеялась. Потом собрала волосы в пучок, переоделась в удобный домашний комбинезон и села к мольберту, пока Райан собрался и вышел, подмигнув ей на прощание.

За окном день начал набирать силу. Было спокойно. Было просто. Было правильно.

Мишель долго сидела перед мольбертом. Кисть в руке едва двигалась – не от лени, а от сосредоточенности. Каждый мазок как шёпот: аккуратный, почти неслышимый, но важный. Воздушный шар теперь был чуть ярче, а девочка обрела контуры лица. Лёгкая тень от ресниц, едва заметный намёк на улыбку. Её взгляд был направлен вниз, куда-то за край картины, будто в свой собственный мир.

На полу валялись цветные карандаши, тканевые ленты, старая палитра. Кошка Лизки – та самая, которую подруга оставила на время ремонта, – потянулась рядом и лениво перевернулась на спину, ловя свет лапами.

К обеду Мишель отложила кисть. Заказанная по телефону пицца уже остывала в коробке, но это её не тревожило. Она взглянула на часы, быстро сменила домашний наряд на джинсы и лёгкую блузу и отправилась к Лизе.

Подруга жила в пяти минутах ходьбы – лавки, булочная, магазин со свечами и открытками. Лиза держала небольшую мастерскую по реставрации мебели и продавала винтажные вещи, превращая каждую в маленькую сказку. Сегодня нужно было помочь ей оформить витрину к весеннему сезону.

– Я надеялась, что ты не забудешь! – встретила её Лиза, обняв с запахом корицы и краски. – У меня уже есть концепция. Цветы, стёкла, немного золота и лошадка-качалка.

– Если лошадка не сломана, то я за.

Витрина постепенно оживала. Они ставили прозрачные вазы, наполняли их веточками, развешивали гирлянду из сушёных апельсинов. За стеклом отражались прохожие, солнце, и лица людей, у которых в этот день всё ещё было спокойно.

– Ты счастлива? – вдруг спросила Лиза, расправляя лён на подставке.

Мишель замерла на секунду, как будто проверяя себя внутри.

– Да… Наверное, да. Я не думаю об этом вслух. Но мне нравится просыпаться рядом с ним. Нравится кофе. И то, как он держит фотоаппарат, будто что-то живое.

– Тогда держи это. Знаешь, не все умеют быть счастливыми в тишине. Это редкий навык.

К вечеру они закончили. Мишель вернулась домой немного уставшей, но довольной. В квартире пахло лавандой – кто-то включил аромалампу. На кухне Райан вытирал руки полотенцем, а на плите томилось что-то с грибами.

– Ужин почти готов. Ты как, не устала от золота и лошадей?

– Устала, но по-хорошему. Знаешь, как после прогулки в тёплый день.

Они поужинали, смотрели старый фильм. Говорили немного – просто держались за руки. Перед сном, лёжа в темноте, Мишель шепнула:

– Мне с тобой безопасно. Знаешь?

Райан поцеловал её в висок и не ответил. Но ей это было не нужно.

Мишель проснулась не сразу. Сначала было ощущение тепла – где-то рядом Райан дышал ровно и спокойно, а из окна уже лился утренний свет, размытый, мягкий, как пастель. В комнате пахло кофе – он просочился из кухни, как это бывало почти каждое утро. Кошка Лизки свернулась клубком у ног, подрагивая во сне.

Она потянулась, хрустнув спиной, и тихо вышла из спальни, чтобы не будить Райана. На кухне всё уже было почти готово: поджаренный тост, миска с фруктами, мёд в стеклянной банке и дымящийся чайник. Он не только умел готовить, но и умел делать это красиво. Даже ложки лежали ровно.

Райан появился спустя минуту, почесывая затылок.

– Ты сегодня встала раньше меня. Это нарушает договор, – пробормотал он, зевая.

– Решила удивить тебя. Вот, сейчас налью тебе чай, а потом спрошу, как тебе жить в мире, где Мишель умеет вставать первой.

Он рассмеялся, поцеловал её в лоб и уселся за стол. На улице уже слышались утренние голоса, звук шагов, шелест проезжающих велосипедов.

– Я сегодня хотел бы поснимать в старом парке, у пруда. Там свет такой мягкий в это время. Пойдёшь со мной?

– Конечно. Возьму с собой блокнот, порисую, пока ты там ловишь вдохновение.

Они неспешно позавтракали, иногда переглядываясь и улыбаясь без причины. Утро было простым – как раз таким, каким и должно быть. Без особенных разговоров, без суеты. Только лёгкость и ощущение, что пока всё правильно.

После завтрака она переоделась – надела длинную юбку, льняную рубашку, заколола волосы. Райан накинул лёгкую куртку, взял камеру. Прежде чем выйти, он коротко остановился, обнял её и сказал:

– Я бы хотел, чтобы каждое утро начиналось именно так.

Она лишь кивнула – в этот момент ей и правда нечего было добавить. Всё уже было сказано. Без слов.

Солнце медленно поднималось выше, разогревая утреннюю прохладу. Листья на деревьях чуть шелестели от лёгкого ветерка, а где-то вдали послышался лай собаки и звонкий детский смех.

Мишель и Райан сидели на пледе под большим клёном, с которого время от времени падали жёлтые семена-«вертолётики». Райан устроился полулёжа, положив голову на колени Мишель. Она поглаживала его волосы, лениво поглядывая на бегущих по дорожке людей.

– Хочешь, расскажу странную вещь? – спросила она, потягивая через трубочку холодный зелёный чай.

– Только если это не о том, как ты в детстве ела мыло, – прищурился Райан.

– Нет. Хотя… – она рассмеялась. – Просто иногда я представляю, что все вокруг – как будто персонажи моего будущего комикса. Вот, смотри: этот мужчина в шляпе – шпион, только что передал важные сведения тому ребёнку на самокате.

– А старушка с багетом?

– Она глава подпольного клуба пекарей. Её хлеб заколдован. Съешь – и на полчаса забудешь, что у тебя кредиты.

Райан фыркнул, закрыл глаза.

– У тебя всё в мире – чуть-чуть магия.

– Или чуть-чуть безумие.

– Но именно поэтому я тебя и люблю.

Они замолчали. Где-то рядом пели птицы, и Мишель почувствовала, как это спокойствие вплетается в неё, словно уютное одеяло. Райан вдруг приподнялся, посмотрел на неё серьёзно.

– Когда-нибудь ты всё же закончишь тот воздушный шар?

– Когда пойму, что эта девочка должна чувствовать. Не хочу лгать. Если она будет улыбаться – это должно быть искренне.

– Думаю, она уже улыбается. Просто тебе нужно это увидеть.

В ответ Мишель мягко поцеловала его в висок.

– А ты, когда перестанешь бояться снимать людей?

– Когда пойму, что они не кусаются, – усмехнулся он. – Хотя некоторые баристы на это способны.

Они посмеялись и снова погрузились в молчание, наслаждаясь моментом, как будто время действительно замедлилось.

Пока солнце поднималось всё выше, Мишель раскинула руки и легла на спину, глядя в небо. Сквозь листву клёна пробивались тонкие лучи, и каждый из них казался ей отдельной кисточкой, которой кто-то там наверху дорисовывал облака.

– Эй, художница, – Райан вдруг ткнул её локтем, – у тебя муравей на щеке.

– Пускай идёт, может, я его вдохновляю, – пробормотала она, не двигаясь.

В это время рядом, на деревянной лавке неподалёку, появился их общий знакомый – Ник, друг Райана, слегка небритый и с вечно растрёпанными волосами, будто только что вылез из ветра.

– Вы, как всегда, в своём мире, – усмехнулся он, держа в руках стакан лимонада.

– Зато у нас тут мягко и без дедлайнов, – протянула Мишель. – Садись, раз пришёл.

Ник опустился рядом, поставив рядом с собой камеру – не такую изящную, как у Райана, а массивную, с черепаховым корпусом и потёртым объективом. Он снимал документалки – вечно был в дороге, собирая кадры из разных уголков страны.

– Я тут вернулся с побережья, – сказал он, вытаскивая из сумки пачку фото. – Посмотрите. Там есть один кадр, вы оцените.

Они пролистали фотографии: рыбачьи лодки в тумане, старик с морщинистым лицом и сетью в руках, дети, гоняющиеся за волнами на фоне серого горизонта.

– Вот этот, – Мишель указала на снимок, где девочка стояла на берегу и держала в руках бумажный кораблик, который вот-вот унесёт ветер.

– Грустная, – сказал Райан.

– Зато честная, – заметила Мишель.

– Мне нравится, – добавила она и вдруг посмотрела на Райана: – Ты мог бы так?

Он только пожал плечами.

– Я слишком влюблён в лица, чтобы прятать их за горизонтом.

Разговор перетёк в обсуждение будущей выставки, на которой Ник собирался участвовать. Они болтали, спорили о композиции, шутили. Потом вместе пошли за мороженым, и Ник ушёл по делам, оставив им пару приглашений на открытие своей фотовыставки.

К вечеру Мишель и Райан снова вернулись в свою уютную квартиру, уставшие, но довольные. В животе приятно урчало от мороженого и лавандового пирога, в голове крутились образы – воздушный шар, девочка, бумажный кораблик.

Вечер снова оказался тихим и ленивым. Она рисовала, он сидел рядом, обрабатывая снимки. Иногда они обменивались взглядами, не говоря ни слова.