Молитвенник

Договорились, что переезд переездом, но все каникулы Данчик будет проводить у бабушки, в Риге. Парень бурчал, что всё не как у людей, нормальные живут в городе, а на каникулы – к бабке в деревню, у него же всё наоборот. «Родители – неудачники» он вслух не произносил, но подразумевал и страшно завидовал более везучим кузенам.

К летним каникулам восемьдесят девятого Данчик в свои всего-то почти семнадцать вытянулся до метра восьмидесяти трёх и стал вполне себе Дайнисом. Но не для бабушки же! Та, всю весну отмечавшая на календаре дни до его приезда, не знала, куда внучка посадить, чем накормить. А в тот злополучный день, когда Серафима услышала со двора пулемётом трещащую очередь слов «жидс-жидс-жидс», внук с утра был не в духе. Злился на скромный бабушкин быт, сломавшийся телевизор родителей, на то, что не покупают нормальной одежды, и вообще был чернее тучи. «Вот, наверное, нарвался на неприятности!» – подумала бабушка, ковыляя к окну на ноющих от ревматизма ногах.

Между тем, крики на улице стихли – Дайнис со товарищи уже не набрасывались на еврейского мальчика с оскорблениями, а, прижав его к стене дровяного сарая, требовали отдать им его маленький кассетный проигрыватель, висевший у мальчика на боку. Потому что они тут на своей земле, хозяева, а он чужой и должен им кланяться и платить дань. Вполне пристойной данью новоганзейские князья считали плеер.

Серафима окрикнула внука три раза. Первые два голос её ослушался, оказавшись таким же предателем, как и муж, который сейчас ох как пригодился бы. Вместо крика вышел свист. Потом хрип. Третий возглас – «Дайнис!» – был так резок и убедителен, что адресат тотчас отозвался и в крайнем раздражении поплёлся домой. Впервые Серафима обращалась к внуку так официально – Дайнис – и разговаривала с ним не с привычным ласковым заискиванием безусловно обожающей бабушки, а с твёрдым и уверенным напором правого человека.

Разговор был долгим и неприятным и закончился вопросами друг к другу.

– Ома, я всё понял, может быть, действительно в чём-то был не прав. Но скажи, что тебе до того жида? Да-да, ты говорила, что это плохое слово. Но что тебе до того еврея? Ну и вообще до евреев?

Серафима ненадолго задумалась, но, рассудив про себя, что внук вполне уже взрослый парень, решилась.

– А ты, Данчик, – спросила бабушка намного мягче, – если бы ты узнал, что ты еврей? Что бы ты сделал?

Один из последних наследников когда-то крепкой и уважаемой еврейской семьи, как водится образованной и чадолюбивой, ведущей свою историю на латвийской земле с конца восемнадцатого века, жертва истории зверства и порождённого ею страха, продукт эпохи смуты и перемен, парень ответил уверенно, почти не задумавшись:

– Я? Если бы я оказался жидом? Пошёл бы к Даугаве утопиться!

Горчичное пятно

В тот день он уехал от бабушки раньше обычного – планировал погостить ещё три дня, но после того как старая взбрыкнула и начала морали читать, решил её проучить, попрощался сухо, разве что дверью не хлопнул. Она же, против своего обыкновения, не вручила ему в коридоре традиционную десятирублёвку. Это был их ритуал – обычно, когда внук собирался домой, бабушка передавала с ним гостинцы для дочки и зятя, а ему вручала идеально гладкую, словно только напечатанную купюру. Большущие деньги, ему надолго хватало, хотя менять такую красоту всегда было немного жаль, ведь самому если и перепадал какой рубль – вечно был помятый и замызганный.

Только в подъезде он спохватился и понял, что денег ему на сей раз не выдали, пошарил по карманам – мелочи хватало только на автобус до дома. Чёртова бабка, так ей за этого жидёнка стало обидно, что его, любимого внука, отчитала, как шалопая малолетнего, да ещё и карманных лишила? Выйдя из дома, Дайнис с удовольствием пнул банку с остатками шпротов, которыми бабушка обычно подкармливала придомную кошку. Пнул бы и саму Миньку, но та предусмотрительно утрусила под сирень, покачивая отвисшим послеродовым брюхом.

На центральном автовокзале по привычке зашёл в кафе, но вспомнил, что нет денег, и поплёлся в столовку, что была неподалёку, – всё равно до автобуса три с половиной часа. В столовой возле кассы взял несколько кусков чёрного хлеба, благо бесплатно, сел за стол, густо намазал каждый слоем бесплатной же горчицы и, поднося ко рту, уронил свой незамысловатый бутерброд прямо на брюки, единственные более-менее приличные. Бывают же такие неудачные дни!

Некстати вспомнился тот еврейчик в красивых светлых брючках и с новеньким плеером, что из-за старой карги наверняка достался Иманту, а ведь могли по очереди пользоваться, скажем, неделю Имант, неделю он, Дайнис. Третий, Гатис, претендовать не стал бы, сам из богатой семьи, он в изъятии плеера участвовал чисто из принципа: «Латвия – наша, и всё, что здесь есть, должно принадлежать нам, латышам».

Кстати, и отец дома в последнее время всё чаще говорил похожие вещи. Мама хмурилась, но редко возражала – она была рада, что муж хоть чем-то занят, а не киснет без заказов, как это продолжалось уже несколько лет. Отец же Дайниса всерьёз ударился в политику. Ну как в политику, политическая партия в шатающемся, но всё же Советском ещё Союзе была одна – коммунистическая, зато набирали силу национальные движения, в самом сильном из них, Народном фронте, и реализовывал свои чаяния отец Дайниса.

Парень не очень вникал, чем именно занимается отец, хотя отчётливо помнил тот ранний июньский день 1988-го, когда отец вернулся с какого-то большого собрания под сложным названием, кажется, Пленум творческих союзов Латвии. Вообще-то приглашена на это собрание была мама, но она как раз работала над большим и очень важным заказом и предложила пойти мужу. Тот согласился нехотя, вернулся же другим человеком. «Кристапс, скажи честно, уж не Кашпировский ли там перед вами выступал? – подшучивала над ним жена. – Ты как загипнотизированный прямо!» Но муж утверждал, что и сам давненько подумывал обо всём этом, только не знал, что уже можно вслух.

В его речи всё чаще стали проскакивать непонятные слова – типа «оккупация», словосочетания – типа «пакт Молотова – Риббентропа» или «компенсация от Москвы» – и даже целые фразы вроде: «Потенциал латышского народа, и физический, и духовный, не используется. Как же рассчитается за это Советское государство? За всё надо платить – таков закон жизни!» [7]

Не найдя дома единомышленников, Кристапс всё чаще уезжал на собрания в Ригу, а год спустя возглавил районное отделение Народного фронта, и тогда собрания стали случаться прямо у них на хуторе.

Оттерев, насколько это возможно, горчицу с брюк, Дайнис подумал, что, в принципе, ничего такого страшного он сегодня не сделал и не сказал, а что бабка так взбеленилась – не его вина. Ну разве что слово это неаккуратное, так в его доме про евреев действительно никогда не говорили. Родители во всяком случае не говорили, папины же новые товарищи случалось, что да. Причём поначалу отец возражал, мол, некрасивое слово, ему же ответили, что в Латвии всегда так евреев называли, это и есть их правильное название, а вот слово «еврей» как раз советское, так что вернуть жидам их историческое название так же правильно, как жидов вернуть в их Израиль, а улицам латвийских городов вернуть исторические названия.

Там, в столовой, а позже и в автобусе, Дайнис пытался вспомнить, что вообще он знает о евреях. Выходило немного и местами абсурдно: так, в их сельском магазине он слышал, как две тётушки, обсуждая председателя, сказали, что он еврей, третья же сказала, что председатель, конечно, сволочь редкостная, но всё же не еврей, нечего человека оговаривать. Во-первых, откуда бы в их местах взяться еврею, а во-вторых, у евреев рожки должны быть и хвост. Да-да, нечего смеяться, ей так бабушка рассказывала, а та от проповедника слышала, ещё во времена Первой республики. Вот тогда жидов было много, а потом они все сгинули. Уехали, наверное, куда-то.

Товарищи отца, наоборот, утверждали, что с приходом советской власти евреев стало как собак, хотя, скорее, как крыс, потому что собаки – полезные животные, а заразу всякую разносят именно крысы. Вот и евреи в сороковом году принесли советскую власть и чуму коммунистическую год разносили, так что поделом им потом. Дайнис не знал, куда сгинули евреи той деревенской тётушки и что именно поделом получили крысоподобные евреи отцовых товарищей, но его это и не интересовало. Сгинули и сгинули – невелика печаль.

Дайнис подумал было, что сам лично живого еврея в жизни не видел, но вспомнил, что, когда учился в рижской школе, в его классе был мальчик, немного отличавшийся от других, в том числе именем – Давидс. А ещё мальчик был русскоязычным, что в их латышской школе было редкостью, он перешёл к ним после третьего класса из-за каких-то проблем в прошлой школе, русской. Позже, когда они с Дайнисом сблизились на почве шахмат, Давидс рассказал, что в прошлой школе его как-то особенно обидно дразнили. Это было странно, потому что и в этой ему периодически прилетало – то зубрила, то тюфяк, то цыган. Ну так все дети друг друга время от времени подначивают, не менять же из-за этого школу.

Ещё евреем, наверное, был учитель шахмат, но это не факт, надо бы при случае переспросить бабку, когда та злиться перестанет.

В шахматы Дайниса научила играть бабушка, он тогда ещё совсем маленьким был. Точнее, когда маленький был, они в шашки рубились и в поддавки, а потом, ближе к школе, бабушка его научила играть в настоящие шахматы. Тогда ещё дед был жив, они с бабушкой иногда играли, вот мальчик и попросил его научить. Позже в секцию отдали, там очень хороший старенький учитель был, Аркадий Наумович, бабушкин знакомый ещё по довоенной жизни.

Бабушка сама водила мальчика на шахматы, Дайнис очень любил эти занятия, только злило, что после урока бабушка с учителем говорили на каком-то непонятном языке, явно обсуждая его, Дайниса, успехи и неудачи. Мало того что говорили тихо, так ещё и не разобрать слов – не латышский язык, но и не русский. Он спросил как-то бабушку, та сказала, что это немецкий, но ответила не сразу и смутилась.

Русский язык Дайнис не так чтоб хорошо знал, но понимал – в школе его учили, читать по-русски мог и говорить немного. Хотя к восемьдесят девятому изрядно язык забыл – в их сельской школе подолгу не было учителя русского, да и отец говорил, что скоро этот язык вообще не понадобится. Правда, мама утверждала обратное, мол, лишних языков не бывает и уж тем более не лишний русский, но если это слышал папа, то хмурился, а потом за закрытыми дверями они долго о чём-то спорили. Родители вообще в последнее время всё чаще ссорились, и парень уже не помнил, когда слышал маму смеющейся. А ведь она та ещё хохотушка была, по поводу и без – всё в шутку переводила, его шкоды детские, папины мелкие бытовые провинности, длительное безденежье, довольно скромную жизнь в коммуналке.

В детстве, бывало, просто поедут на Взморье, на станции Будури сойдут и до Майори пешком, мороженое по дороге купят – счастье. И вот прямо на проспекте, где другие дамы солидно прогуливаются, мама вдруг вскрикнет: «Догоняй!» – и как припустит! Папа за ней, догонит, на руки подхватит, целует, щекочет, а мама хохочет-заливается, потом они мелкого загребут и так смеющимся клубком вывалятся на морской берег.

Давно мама не смеялась, – подумал Дайнис и вздохнул. Испачканные горчицей единственные приличные брюки тоже явно не поднимут ей сегодня настроения. – А я сам тоже хорош, – продолжил самоедствовать он. – Когда я ей в последний раз радость какую-то доставлял? Вот в детстве на именины ей каждый раз сюрприз какой-нибудь готовил, мастерил что-то, сто лет уже ничего подобного не делаю. Как в деревню переехали, так и перестал, обозлился на них, а она до сих пор хранит и досочку, что выжигал ей на уроке труда, и копилку из фанеры, лобзиком вырезанную, и ёжика из каштана, и даже уродского пластилинового зайца бережёт – страшного и коричневого, ну не было под рукой пластилина другого цвета. И так радостно тогда было всё это для мамы делать, а потом дарить, всегда сюрпризом, «мамуля, закрой глаза». Сейчас же никакого настроения, только злость одна, да и сама виновата.

На этой мысли парень осёкся и подумал, что, наверное, мама права, когда говорит, что в последнее время он всё больше становится похож на отца. О внешнем сходстве речи не было – оно стопроцентное, что уж тут обсуждать, мама имела в виду характер.

А ведь и вправду похожим становлюсь, причём в плохом. Рисовать как отец никогда не научусь, ленив слишком, и говорить так заумно не умею, а вот злым, как он, становлюсь. И виноватых находить научился, уже и мама передо мной виновата, так что совсем её радовать перестал. Как будто она любить меня меньше стала или заботиться обо мне меньше. Мама же, наоборот, всегда учила в любой неприятности свою вину искать, ответственность на себя брать, чтобы больше так не вляпаться.

По дороге домой, в автобусе, парень всё думал о сегодняшнем происшествии, из головы не выходил этот малахольный очкарик с плеером. Он на самом-то деле не сам догадался его жидом обозвать, совпало просто – Имант так первый сказал, а друзья отца говорили, что это ругательство вроде не такое уж и ругательное, не матерное точно. Почему-то вспоминался ему и одноклассник, с трудом говоривший по-латышски и смешно картавивший, и учитель шахмат, пожилой Аркадий Наумович, говоривший с бабушкой на незнакомом языке.

Дайнис уже корил себя за дерзкий ответ на бабушкин вопрос. Возможно, отреагируй он сдержанней, они бы ещё поговорили, и он, может быть, понял бы причину столь острого негодования всегда терпеливой бабушки. Но, с другой стороны, и вопрос дикий: «Что б ты сделал, если бы оказалось, что ты еврей?» С какой стати я вообще должен себе это представлять? Может, мне ещё представить, что я цыган, русский? А лучше – сразу человек-медведь, былинный Лачплесис[8].

Хотя, возможно, у этого есть какая-то подоплёка? Бабушка любит это слово – «подоплёка», она вообще любит сложные слова, видно, и впрямь хорошее образование давали им тогда в их гимназиях, не то что нам сейчас. Вон, отец психует, что я в истории родной страны ничего не смыслю и в английском ни в зуб ногой… А если подоплёка – то какая? Что я могу быть евреем? Очень странное ощущение: всю жизнь будучи кем-то одним, вдруг в солнечный майский денёк оказаться кем-то другим. Да и как я на семнадцатом году могу оказаться евреем, если шестнадцать лет был латышом, папа мой латыш, мама латышка и все родственники латыши? Бред какой-то, спятила старая.

Решив на всякий случай дома переспросить, так и закемарил, разморённый ласковым весенним солнцем, опершись щекой об окно. Горчичное пятно давно высохло и стало почти незаметным. Хотя чёрт побери эти уродские брюки – нормальные родители своим детям уже давно джинсы купили, а он так давно своих об этом просил.

Первые джинсы

Мечта сбылась через год с небольшим – на восемнадцатилетие получил-таки Дайнис заветные джинсы, оригинальные, американские, «Монтана». Более козырными считались «Вранглер» или «Ливайс», но и «Монтана» были куда лучше застиранных школьных брючек, тем более что школьную форму в том году как раз отменили. То есть в деревенских школах, может, и по-прежнему всё осталось – этого Дайнис не знал, ибо этот учебный год он начал в самой что ни на есть центровой школе Риги – отец оказался так полезен национальному движению, что ему помогли с возвращением в Ригу, выделили жильё, оформили прописку.

Заказы тоже посыпались как из рога изобилия, но новоявленный функционер был так занят на общественно-политической ниве, что над заказами день и ночь сидела его будущая бывшая жена – так в то время называл Кристапс маму своего единственного сына. Впрочем, разводиться родители не спешили – никто из них другую семью заводить не планировал, мама ушла в работу и вселенскую тоску, папа подженился на новой карьере, а статус семьянина для общественного деятеля только в плюс.

Как ни странно, переехав в Ригу, Дайнис бабушку навещать стал реже, вроде и в одном городе теперь живут, а как-то не с руки. Да и охлаждение, начавшееся между ними с того дурацкого инцидента во дворе её дома, со временем только усиливалось, и юноше уже казалось странным то, с каким удовольствием он проводил время с бабушкой раньше.

Мама же, наоборот, вернувшись в город, стала бывать у своей матери намного чаще, чем до их отъезда на хутор. Вряд ли так уж соскучилась за эти несколько лет, ведь в Ригу родители ездили регулярно и тогда – отец по партийным делам, мама по рабочим, скорее отогревалась на родном плече от безразличия мужа. Поначалу она часто предлагала сыну сходить к бабушке вместе, вскоре, видя его нежелание, от этой идеи отказалась, а потом и вовсе не до того стало – её родной город ощетинился баррикадами.

Это не укладывалось в голове – ещё в начале декабря она говорила мужу, что ни к чему хорошему их подвиги не приведут, имея в виду призывы Народного фронта вступать в отряды добровольных стражей порядка и разные подстрекательства против советской власти, то тихо, то громко звучавшие со всех сторон. Пыталась приводить доводы, что нельзя не учитывать противодействия немалой части русскоязычного населения, что по городу гуляет расформированный, но не обезоруженный, голодный и злой ОМОН, и вообще при попытке выхода из СССР Москва утопит Латвию в крови. Кристапс только смеялся, но не как когда-то, широко и весело, а издевательски, сузив глаза, которые в эти моменты превращались в подобие бойниц. Дайнис такие сцены не любил – ему нравились искренний смех и по-доброму распахнутые глаза родителей, так ему было спокойней.

Пытался заступаться за маму, она вон какая худенькая против здорового хуторянина отца, который, между прочим, сам всё детство внушал сыну, что девочек и женщин надо защищать. Только благодарности за это никакой не получал. Мама отрезала, что сами, мол, разберутся и договорятся, отец ухмылялся: договоримся, конечно, такие, как твоя мать, – специалисты договариваться, в июне сорокового года советских цветами встречали, в июне сорок первого – немцев, всё договариваться пытались.

Дайнис вникать во всё это совсем не хотел – преподносимая в предыдущих классах информация и трактовка истории столько раз менялась, что поди разберись. В начальной школе даже политинформации были, с осуждением капиталистов и прочей скукотой, субботники, утренники, смотры советских песен, сбор металлолома и макулатуры; во втором классе в течение месяца их чуть ли не каждый день таскали на стадион – репетировать со школьниками всех школ самого большого района столицы построение в… цифры 6 и 0 и буквы ЛЕТ КПСС. В средних классах готовили к ядерной атаке коварных американцев, которую надлежало пересидеть в канализации, предварительно зачем-то изучив автомат Калашникова.

В старших классах те же учителя теми же ртами вдруг стали рассказывать о сексе, СПИДе и без пяти минут независимой Латвии. При этом на всякий случай экзамен по истории КПСС отменён в школах не был и на тот же случай выходить из упомянутой КП никто не торопился. К слову, отец утверждал, что и в их Народном фронте чуть ли не треть – коммуняки. Вот и в их подъезде на днях какой-то урод горелой спичкой на чистой побелке вывел: «Руским Рига гансам фига». Вот так, с одной «с», не заморачиваясь с орфографией, вместо восклицательного знака обильно оросив стену мочой. «Это сделал идиот или провокатор!» – прокомментировала мама. «Скажи проще – русская свинья», – утвердил отец.

Обстановка накалялась, то тут, то там стали раздаваться взрывы – неизвестные подкидывали взрывчатку то к зданию ЦК партии, то к Дому политпросвещения, то к больнице. «Провокаторы!» – тревожно, на выдохе говорила мама. «Герои и настоящие латышские патриоты!» – на восторженном вдохе утверждал отец.

Новый год встречали в какой-то неясной тревоге, а в январе началось совсем уж дикое: в город вошла тяжёлая техника, притащила брёвна, балки, бетонные блоки. Грязные, только что из сельской местности тракторы деловито жужжали бок о бок с чистенькими городскими подъёмными кранами, обкладывая оборонительными сооружениями правительственные и прочие важные здания, и тут же на охрану этих сооружений собирались люди, городские, деревенские, латышские, русские – люди были тоже разные.

На поликлиниках вдруг повесили флаги, как на госпиталях в фильмах про войну, – белые с красным крестом, девушки ходили, перекинув через плечо такие же сумки. Это напоминало младшую школу, когда самую аккуратную девочку назначали санинструктором, мама шила ей вот такую же сумку с красным крестом, и лопающаяся от гордости назначенка воспаряла над одноклассниками, строго требуя по окончании перемены продемонстрировать ладони и отправляя грязноруких в уборную «привести себя в порядок».

Теперь же девушки с сумками ходили сосредоточенными и хмурыми, не проверяли ладошки, что было досадно: в восемнадцать гормональных лет такая проверка могла бы оказаться кстати – отличный повод для начала беседы. Главное, никакой неловкости – руки-то чистые, джинсы сидят хорошо, на ногах новые кроссовки – подарок бабушки, ей какие-то родственники откуда-то прислали (хм, кто бы мог подумать, что у неё есть родственники за границей. Надо бы расспросить при случае, вдруг пригодится).

Да, рассматривать симпатичных санитарок в этом возрасте намного интереснее, чем поддаваться нагнетаемой взрослыми панике, что, мол, не сегодня так завтра в город введут войска.

Дайнис любил проводить время на баррикадах – первые два дня после школы приходил, потом – вместо. Отец такое времяпрепровождение сына поощрял, мать не возражала. Сам отец пропадал там с утра до ночи, называли его теперь исключительно официально – господин Лиепиньш. В отличие от сына, он не шёл домой, несколько часов просидев на баррикаде, а вместе с коллегами перемещался от одной к другой на служебной машине. Где-то речи толкали, где-то поддерживали собравшихся, подняв кружку из нержавеющей стали с немёрзнущей водкой, что при январском морозе было всегда кстати.

Младший же Лиепиньш сам речей не произносил, но много слушал, а на третий день вдруг понял, что вот именно здесь и сейчас происходит самое важное из всего, что случалось с ним в жизни. Кто знает, возможно, потом будут события и поважнее, и он тоже вырастет лидером, ведущим за собой народ, или философом, который говорит тихо, но так мудро, что замолкают и слушают даже совсем уж простые деревенские мужики. А может быть, ему повезёт стать парнем той неприступной красавицы, которую он увидел здесь вчера и поэтому сегодня пришёл именно на эту баррикаду, к Совету министров, а не поехал в Вецмилгравис к базе ОМОНа, куда звали одноклассники.

Исподволь понаблюдав за интересовавшей его девушкой, Дайнис решил, что игра стоит свеч. В конце концов, что он теряет? Разве что доложит какая-нибудь добрая душа его подружке из класса, но у них ничего серьёзного – так, дурнушка, единственным достоинством которой была половая отзывчивость, коей та одарила нового одноклассника, диковатого, но очень симпатичного.

Кинув несколько взглядов, оставшихся без ответа, парень решил перейти к более откровенной демонстрации симпатии. Обратиться к девушке просто так, на правах коллеги по защите Родины, было нетрудно, но её ответы были односложными, строго на заданный вопрос, и никакого интереса к нему лично они не демонстрировали.

Темнело, мороз царапал щёки, хотелось домой, где ждал сваренный мамой вчера любимый суп с клёцками, тем более что красавица общалась со всеми, кроме него. Острая на язык, независимая, порой дерзкая – как породистая необузданная кобыла, тоненькая, но сильная и очень красивая: длинные волосы цвета спелого каштана, яркие зелёные глаза, выразительный рот и нос – вроде с горбинкой и слишком тонкий, но очень органично вписывающийся в общую композицию и тоже красивый. И всё это на фоне неестественно белой кожи с невероятными рыжеватыми веснушками. Пытался расспросить о ней других, но узнал только имя – Дина.

«Где ж она такие яркие веснушки зимой-то взяла?» – недоумевал парень и мучительно искал решение важнейшего на тот момент вопроса: как заинтересовать красавицу. И вроде вот он, звёздный час – девушка спрыгивает с брёвен, отряхивает ладно облегающее фигуру пальтишко, взмахивает выбивающейся из-под шапки гривой и прощается со всеми. Казалось бы, предложи проводить до дома, а завтра встретить – и, считай, ты уже на полпути к цели. Но как обратиться? Красотка? Пошло. Всякие зайки, дорогуши и прочие банальности с первых страниц справочника начинающего ловеласа тут явно не подходили.

– Коллега! – окликнул Дайнис девушку, стремительно обойдя баррикаду и оказавшись рядом с ней. Должно было получиться солидно, но голос неожиданно подвёл, на втором слоге выйдя в подростковый фальцет. Громким кашлем свалив своё смущение на холод, парень заговорил уже спокойнее:

– Уважаемая, не откажите проводить вас до дому. Времена нынче неспокойные, – выложив весь запас интеллигентного, по его мнению, обращения, Дайнис отвёл взгляд. «Надо смотреть в глаза!» – стучало в голове, но сердце стучало намного сильнее, и при прямом взгляде это наверняка не осталось бы незамеченным. «Соберись же, возьми себя в руки!», но момент был явно упущен.