Дневник горничной

Однажды я, преодолевая свое отвращение, подошла к ней и спросила:

– Как вас зовут?

– Луиза Рандон.

– Я бретонка – из Одиерна… А вы, кажется, тоже бретонка?

Удивленная, что с ней заговорили, и подозревая оскорбление или насмешку, она ответила не тотчас… Она засунула палец в нос и молчала. Я повторила свой вопрос:

– Из какой части Бретани вы родом?

Тогда она посмотрела на меня и, увидев, без сомнения, что в моих глазах не было ни злости, ни насмешки, решилась мне ответить:

– Я родом из Сен-Мишель-Грева… возле Ланиона.

Больше я не находила, что ей сказать… Ее голос меня отталкивал. Это не был человеческий голос, это было что-то хриплое, разбитое и прерывистое, как икота… Что-то у нее в горле переливалось, когда она говорила. При звуке этого голоса куда-то ушла вся моя жалость… Все-таки я продолжала:

– А ваши родители еще живы?

– Да… у меня есть отец… мать… два брата… четыре сестры… Я самая старшая…

– А чем занимается ваш отец?

– Он – кузнец.

– Вы бедны?

– У моего отца есть три дома… много земли… три молотилки…

– Значит, он богат?

– Конечно, богат. Он возделывает свои поля, свои дома он сдает в наем, со своими молотилками он разъезжает по деревням и молотит хлеб у крестьян, а в это время мой брат работает в кузнице.

– А ваши сестры?

– У них красивые головные уборы с кружевами… и богатые, вышитые платья.

– А у вас?

– У меня ничего нет.

Я отступила немножко, чтобы не чувствовать этого зловония, которое шло из ее рта при разговоре.

– Почему же вы служите? – продолжала я свои расспросы.

– Потому что…

– Почему покинули вы родной край?

– Потому что…

– Вы не были счастливы дома?..

Она отвечала очень быстро, слова перекатывались у нее в горле, как по камушкам:

– Мой отец бил меня… моя мать била меня… сестры меня били… все меня били и заставляли исполнять все работы в доме… Я вырастила моих сестер…

– За что же били вас?

– Я не знаю… просто, чтобы бить… Во всех семьях всегда есть одна, которую всегда бьют… так себе… неизвестно почему…

Мои вопросы уже не смущали ее. Она прониклась ко мне доверием…

– А вас… разве ваши родители не били?

– Конечно, били.

– Вот видите… это всегда так…

Луиза больше не ковыряла в носу; свои руки с изгрызенными ногтями она положила себе на колени. Вокруг нас шептались… Смех, спор, жалобы мешали другим слушать наш разговор…

– Но каким образом попали вы в Париж? – спросила я после некоторого молчания.

– В прошлом году, – начала рассказывать Луиза, – в Сен-Мишель-Греве жила одна дама из Парижа с детьми; они купались там в море. Я предложила ей свои услуги, потому что она рассчитала там свою служанку, которая ее обкрадывала. А потом она взяла меня с собой в Париж… для ухода за ее отцом, стариком и калекой, так как у него были парализованы ноги…

– И вы не остались на вашем месте? В Париже далеко не так легко устроиться…

– Нет, – ответила она протестующим тоном. – Я осталась бы охотно там, дело было не в моем нежелании оставаться… Но там кое-что вышло…

Ее тусклые глаза странно осветились. В них блеснул луч радости и даже гордости. И вся она выпрямилась и почти преобразилась…

– Да, там вышли неприятности, – повторила она. – Старик приставал ко мне с грязными предложениями…

Одно мгновение я была как бы оглушена этим открытием. Возможно ли это? В ком-то, хотя бы в грязном и развратном старике, это уродливое создание, эта чудовищная насмешка природы, этот безобразный кусок мяса возбудил желание!.. Кто-то хотел целовать эти гнилые зубы, чье-то дыхание хотело слиться с ее зачумленным дыханием… Боже мой! Как же ужасны люди! Какое страшное безумие – любовь… Я посмотрела на Луизу. Но блеск в ее глазах уже потух… Ее зрачки опять приняли мертвый вид серых пятен.

– А давно это было? – спросила я.

– Три месяца…

– И с тех пор вы не нашли другого места?

– Никто больше не хочет меня взять… Я не знаю, почему… Когда я вхожу в бюро, все дамы при виде меня кричат: «Нет, нет… этой я не хочу!» Какой-то рок тяготеет надо мной, без сомнения… Потому что в конце концов я ведь не уродлива… я очень сильна… я хорошо знаю свое дело… и я очень прилежна… Если я мала ростом, то ведь в этом я не виновата… Нет, несомненно, меня преследует судьба…

– Как же вы теперь живете?

– В меблированных комнатах; я убираю там весь дом и чиню все белье. За это я получаю соломенный тюфяк, на котором сплю на чердаке, и один раз в день, утром, поесть…

Значит, были еще более несчастные девушки, чем я!.. Эта эгоистическая мысль вернула в мое сердце исчезнувшую было жалость к несчастной Луизе.

В эту минуту дверь передней раскрылась. Резкий голос госпожи Пола Дюран позвал:

– Мадемуазель Луиза Рандон!

– Это меня зовут? – спросила у меня Луиза, испуганная и дрожащая.

– Ну да… вас… Идите скорей и пошли вам Бог удачи на этот раз…

Я взобралась на скамейку и открыла форточку, чтобы видеть сцену, которая сейчас должна была произойти… Никогда салон г-жи Пола Дюран не казался мне более грустным, а между тем один Бог знает, как леденела у меня душа каждый раз, когда я входила туда!.. О! эта голубая репсовая мебель, пожелтевшая от долгого употребления, эта большая книга, разложенная на столе, покрытом тоже голубой репсовой скатертью, скрывавшей чернильные пятна и полосы на нем… И этот пюпитр, на почерневшей поверхности которого локти господина Луи оставили более светлые и блестящие места… И буфет в глубине комнаты, в котором было расставлено стекло, купленное на ярмарке, посуда, доставшаяся госпоже Пола Дюран по наследству… И на камине, между пожелтевшими фотографическими карточками – эти часы, которые своим раздражающим нервы тик-гак, казалось, делали дни и более длинными, и грустными… И эта клетка в виде купола, в которой две тоскующие канарейки раздували свои больные перья…

Но я стояла и смотрела туда не для того, чтобы составить опись вещей, находящихся в этой комнате, которую я знала – увы! – слишком хорошо… Хорошо знакомо было мне это мрачное помещение, такое трагическое, несмотря на свой внешний вид буржуазного довольства, которое много раз мое сумасшедшее воображение представляло себе зловещим местом продажи человеческого мяса… Нет… я стояла здесь для того, чтобы видеть Луизу Рандон в схватке с покупательницей рабынь…

Луиза стояла там у окна в тени, с опущенными руками. Густая тень закрывала как бы вуалью ее безобразное лицо и как бы увеличивала еще больше уродство ее короткой, толстой фигуры… Резкий свет освещал ее низко спущенные волосы, обрисовывал искривленные очертания ее плеч, груди и пропадал в черных складках ее жалкой юбки… Какая-то старая дама разглядывала ее. Так как эта дама сидела в кресле, то я видела только ее спину – неприятную, враждебную спину и злой, жесткий затылок. Я видела также ее черную шляпу со смешными перьями, ее черную ротонду, подбитую серым мехом, ее черное платье, подол которого лежал на ковре… Особенно хорошо я видела ее руку на коленях, одетую в черную вязаную перчатку, узловатую руку ревматички, которая медленно двигалась и, то сжимая, то разжимая пальцы, мяла материю платья, как когти зверя живую еще добычу… Стоя возле стола, держась прямо и с большим достоинством, госпожа Пола Дюран ожидала результата переговоров.

Ведь, кажется, ничего особенного не было во встрече этих трех обыкновенных людей при этой обыкновенной обстановке. Кажется, что в таком банальном факте ничего не было такого, на чем можно было бы остановиться, что могло бы тронуть, взволновать душу… А мне встреча этих трех человек, которые стояли там и молча смотрели друг на друга, показалась страшной драмой… У меня было такое чувство, как будто я присутствую при страшной социальной трагедии, хуже, чем при убийстве! У меня пересохло в горле, а сердце страшно билось…

– Я вас не хорошо вижу, моя милая! – сказала вдруг старая дама. – Не стойте там… Я вас плохо вижу… Пройдитесь в конец комнаты, чтобы я вас лучше видела…

И она воскликнула удивленным тоном:

– Боже мой, какая вы маленькая!

Луиза по приказанию старой дамы прошлась в конец комнаты. Желание нравиться делало ее действительно чудовищной, придавало ей особенно отталкивающий вид. Как только она стала у света, старая дама воскликнула:

– О, как вы безобразны, моя милая! – и, призывая в свидетели госпожу Пола Дюран, старуха проговорила:

– Возможно ли в самом деле, чтобы в мире существовали такие уроды, как эта девушка?

Как всегда строгая и важная госпожа Пола Дюран ответила с достоинством:

– Да, она, без сомнения, не красавица, но зато девушка очень честная…

– Возможно, – возразила старая дама. – Но она слишком безобразна… Такое безобразие страшно отталкивает… Что? Что вы сказали?

Луиза не произнесла ни одного слова. Она только немножко покраснела и опустила голову. Красное пятно появилось возле ее тусклых глаз. Мне показалось, что она сейчас заплачет…

– Впрочем, мы посмотрим… – сказала дама, пальцы которой в эту минуту особенно сильно задвигались и движениями дикого животного теребили материю платья. Она стала расспрашивать Луизу о ее семье, о местах, где она до сих пор служила, умеет ли она готовить, шить, знает ли хозяйство… Луиза отвечала «да, барыня…» или «нет, барыня…» прерывистым, хриплым голосом. Этот допрос, подробный, злой, мучительный, продолжался 20 минут.

– В конце концов, – заключила старуха, – выходит из всех ваших рассказов, что вы ничего не умеете делать. Мне надо будет вас учить всему. В продолжение четырех или пяти месяцев вы мне не будете приносить никакой пользы. И потом то, что вы так безобразны, – это тоже мало привлекательно… Этот шрам на носу? Вы ушибли когда-нибудь свой нос?

– Нет, это у меня от рождения… Он у меня всегда такой был…

– Ах, это противно… Какое вы хотите получать жалованье?

– Тридцать франков… ваша стирка… и вино… – ответила Луиза решительным тоном.

Старуха вскочила:

– Тридцать франков! Но вы, значит, никогда не видели себя в зеркале? Это безумие! Как? Ведь никто не хочет вас брать… никто никогда не захочет вас взять к себе… Если я беру вас, то только потому, что я добра… потому что в глубине души мне жаль вас, а вы просите 30 франков жалованья… Да, вы смелы, моя милая… Это, конечно, советы ваших товарок… Напрасно вы их слушаетесь…

– Конечно, – поддержала ее госпожа Пола Дюран… – они там все вместе Бог весть что воображают себе…

– Вот что! – предложила старуха примиряющим тоном. – Я вам буду платить пятнадцать франков. Вино вы будете сами покупать себе. И это слишком много, но я не хочу пользоваться вашим безобразием и нищетой для своей выгоды.

Она смягчилась. Ее голос стал почти ласков:

– Видите ли, моя милая… Это единственный случай, которого вы больше не найдете… Я не похожа на других… я одна… у меня нет семьи… у меня нет никого… Моя семья – это моя служанка… И чего же я от нее прошу? Чтобы она меня немножко любила – вот и все… Моя служанка живет вместе со мною, ест вместе со мною… кроме вина… О, я ее балую… А потом, когда я умру – я стара и часто болею, – когда я умру, то, конечно, не забуду той, которая мне была преданна, служила мне хорошо, ухаживала за мной… Вы безобразны… очень… слишком безобразны… Но, Боже мой, я привыкну к вашему безобразию, к вашему лицу… Есть красивые, но очень злые женщины, которые вас обкрадывают, это верно… Безобразие – это иногда гарантия хорошего, нравственного поведения в доме. Ведь вы же не будете приводить мужчин ко мне в дом, я надеюсь? Вы видите, что я справедлива к вам. И при этих условиях, и при моей доброте то, что я вам предлагаю, моя милая… ведь это для вас богатство… это лучше богатства… это семья для вас!

Луиза была поколеблена, тронута. Несомненно, слова старухи пробудили в ней не знакомые ей до сих пор надежды… ее алчность крестьянки представляла себе сундуки, полные холста, баснословные завещания… И совместная жизнь с этой доброй хозяйкой, общий стол, частые прогулки в городские скверы и пригородные леса – все это восхищало ее. Но и вселяло в нее также страх, потому что сомнение, непобедимое и страшное какое-то недоверие, бросали тень на эти блестящие обещания… Она не знала, что сказать, что сделать, на что решиться… У меня было желание крикнуть ей: «Нет! Не принимай!..» О! Я представляла себе эту жизнь затворницы, эту изнурительную работу, эти резкие упреки, эту скудную пищу, состоящую из костей и испорченного мяса, которую она будет получать, и вечную, настойчивую, мучительную эксплуатацию этого бедного, беззащитного существа! «Нет, не слушай ее больше, уходи!» Этот крик, который был у меня на устах, я подавила…

– Подойдите ко мне поближе, моя милая… – приказала старуха… – Вы как будто боитесь меня… Ну, не бойтесь… подойдите ближе… как это странно… вы мне кажетесь уже не такой безобразной… Я уже привыкаю к вашему лицу…

Луиза медленно подходила, вся напряженная, стараясь не задеть мебели, не толкнуть ничего, делая усилия казаться изящной, грациозной – бедное создание! Но, как только она подошла близко к старухе, последняя с гримасой оттолкнула ее от себя.

– Боже мой! – воскликнула она, – но что это такое у вас? Почему от вас так скверно пахнет? Ваше тело гниет, разлагается? Это ужасно! это невероятно… Я никогда не слышала такого запаха, как от вас! У вас рак в носу… в желудке, может быть?

Госпожа Пола Дюран сделала благородный жест рукою.

– Я вас предупреждала, сударыня, – сказала она. – Вот ее главный недостаток. Именно это мешает ей найти место.

Старуха продолжала причитать:

– Боже мой! Боже мой! Возможно ли это? Ведь вы заразите этим запахом весь дом… Ведь невозможно приблизиться к вам… Это меняет наши условия… А я уже было прониклась такой симпатией к вам!.. Нет, нет… несмотря на всю мою доброту, это невозможно… это теперь невозможно!..

Она вынула свой носовой платок и, зажимая им нос, повторяла:

– Нет, это действительно невозможно!..

– Сударыня! – вмешалась госпожа Дюран. – Сделайте над собой усилие… возьмите к себе эту девушку… Я уверена, что эта несчастная девушка будет вам за это вечно благодарна…

– "Благодарна?.. Это очень хорошо… Но ведь благодарность не излечит ее от этого ужасного недостатка… Впрочем, пусть будет так!.. Но я буду платить ей только 10 франков… только 10 франков… и теперь, как ей будет угодно…

Луиза, которая до сих пор сдерживала свои слезы, теперь разразилась рыданиями. Задыхаясь, она пролепетала:

– Нет… я не хочу… я не хочу… я не хочу…

– Послушайте, мадмуазель, – сказала сухо госпожа Дюран… – Вы должны принять это место, или я никогда больше не буду вам давать никаких мест… Вы можете тогда идти искать себе место через другие бюро…

– Это очевидно! – сказала старуха. – И за эти десять франков вы должны были бы быть мне благодарны… Только из жалости, из чувства милосердия я вам их предлагаю… Как вы не понимаете, что это просто доброе дело, в котором я, без сомнения, раскаюсь, как другие?

Она обратилась к госпоже Дюран:

– Что делать? Я всегда такова… я не могу видеть, как страдают люди… Я становлюсь непрактичной при виде несчастных, обделенных судьбой!.. Ведь не меняться же мне в моем возрасте? Идемте, моя милая, я вас возьму сейчас же с собой…

При этих словах судорога сжала мне горло, и я должна была покинуть свой наблюдательный пункт. С тех пор я никогда больше не видела Луизы…

Через два дня госпожа Дюран торжественно пригласила меня в контору и после тщательного и немного даже назойливого и смущающего осмотра сказала:

– Мадемуазель Селестина… у меня есть хорошее, очень хорошее место для вас… Только нужно будет поехать в провинцию… О, не очень далеко…

– В провинцию? Я туда не стремлюсь, вы знаете…

Пола Дюран произнесла:

– Вы не знаете провинции… В провинции есть прекрасные места.

– О, прекрасные места… Вот уж неправда! – ответила я. – Во-первых, нигде нет хороших мест…

Г-жа Пола ласково и жеманно улыбнулась. Никогда я не видела у нее такой улыбки.

– Простите, пожалуйста, мадемуазель Селестина… Нет дурных мест…

– Черт возьми! Я это хорошо знаю… есть только дурные хозяева…

– Нет, есть только дурные слуги… Смотрите, я вам даю самые лучшие дома, и это не моя вина, если вы не удерживаетесь на местах…

Она посмотрела на меня почти с любовью.

– Тем более что вы очень умны… Вы представительны, у вас хорошенькое личико, прелестная фигура, очаровательные руки, совсем не испорченные работой, и глаза, которые не спрячешь в кармане… Нельзя предвидеть, какие это могут быть счастливые случайности… при хорошем поведении с вашей стороны…

– При нехорошем поведении… хотели вы сказать.

– Это зависит от того, как смотреть на дело… Я называю это хорошим поведением…

Она размякла. Все ее достоинство исчезло. Передо мной была старая горничная, способная на всякие пошлости… Глаза у нее сделались масляные… движения стали ленивы и мягки, а губы стали блестеть, как я это наблюдала у всех сводниц, вроде г-жи Ревекки Ранвэ, например. Она повторила:

– Я это называю хорошим поведением.

– Это, что это? – спросила я.

– Послушайте, мадмуазель… Вы не дебютантка, и вы знаете жизнь… С вами можно говорить… Речь идет об одном одиноком… уже пожилом господине… недалеко от Парижа… очень богатом… да… впрочем, довольно богатом. Вы будете заведовать у него всем домом… чем-то вроде гувернантки… понимаете?.. Такие места очень редки… очень деликатны… и очень выгодны… Такое место – это обеспеченное будущее для такой красивой и умной женщины, как вы, если только, я повторяю, она будет разумно вести себя…

Это был предел моего честолюбия. Много раз я рисовала себе великолепное будущее, основанное на любви какого-нибудь старика ко мне, и этот рай, о котором я мечтала, был здесь, передо мной… он звал меня… он улыбался мне. По какой-то необъяснимой иронии жизни, по какому-то глупому противоречию, причины которого я до сих пор не могу понять, я наотрез отказалась от этого счастья, которого я желала столько раз и которое наконец представилось мне.

– Старый развратник… о, нет!., я отказываюсь взять это место… Они мне слишком отвратительны – все мужчины, молодые, старые – все…

Несколько секунд Пола Дюран молчала, пораженная, смущенная. Она не ожидала этой выходки… Потом, приняв опять свой строгий и достойный вид, которым она хотела показать ту пропасть, которая отделяет ее, корректную буржуазку, какой она хотела быть, – от меня, распущенной дочери богемы, сказала:

– Ах так, мадемуазель. О чем же вы думаете?.. За кого же вы меня принимаете?., что вы воображаете себе?

– Я ничего не воображаю. Только, я повторяю вам это, мне страшно надоели мужчины… вот и все!

– Понимаете ли вы, о ком вы говорите? Этот господин, мадемуазель, очень уважаемый человек. Он член Общества св. Викентия и Павла. Он был роялистским депутатом, мадемуазель…

Я расхохоталась:

– Да… да… продолжайте! Я их знаю, ваших святых Викентиев и Павлов… и всех святых, черт их возьми… и всех депутатов… Нет, спасибо…

Потом вдруг, без всякого перехода я спросила:

– А что он такое на самом деле, ваш старик? Ведь в конце концов… одним больше… одним меньше… не все ли равно…

Но Пола Дюран не смягчалась. Она заявила твердым голосом:

– Бесполезно, мадемуазель. Вы не та серьезная женщина… особа, которой можно все доверить, какая нужна этому господину. Я думала, что вы более положительный человек… с вами нельзя быть ни в чем уверенной…

Я долго настаивала… Она была непоколебима… И я вошла в переднюю с тяжелым, смущенным сердцем… О, эта печальная, мрачная, всегда одинаковая передняя! Эти выставленные напоказ девушки, сидящие такие подавленные на скамейках… этот рынок человеческого мяса, нужного ненасытной буржуазии… эти бедствия и грязь, которые приводят вас сюда, несчастные, заблудшие существа, обломки кораблекрушения, вечно бросаемые из стороны в сторону…

– Какой я странный человек!.. – думала я. – Я стремлюсь, я мечтаю об идеалах, когда я думаю, что они неосуществимы, а как только они близятся к осуществлению, как только они облекаются в конкретные формы… я больше их не хочу…

Это присущее мне свойство было, несомненно, причиной моего отказа; но тут примешалось также мальчишеское желание унизить госпожу Дюран, уличить ее, так высокомерно и презрительно ко всем относящуюся, в сводничестве…

Я сожалела, что не пошла к старику, который теперь имел в моих глазах всю прелесть неизвестности, всю привлекательность недостижимого идеала… И я представляла себе его наружность… чистенький старичок, с мягкими руками, с красивой улыбкой на розовом и чисто выбритом лице; я рисовала его себе веселым, добродушным, великодушным, не слишком страстным, не таким маньяком, как господин Рабур, – и позволяющим мне водить себя, управлять им, как маленькая собачка…

– Подите сюда… Ну, подите сюда…

И он подходит, ласковый, вертлявый, с добрым и покорным взглядом.

– Ну, теперь послужите…

И он служит, такой забавный, стоя, вытянувшись на задних лапках, а передними размахивая в воздухе…

– О! милая собачка!..

Я ему давала сахар… Я ласкала его шелковистый затылок. Он мне не был противен… и я все продолжала думать:

– И глупа же я, правду сказать!.. Добрый старик… прекрасный сад… прекрасный дом… деньги, покой, обеспеченное будущее… Отказаться от всего этого! И не зная даже почему? И никогда не знать того, чего хочешь! Я отдавалась многим мужчинам и в глубине души боюсь. Больше того – мне отвратителен мужчина, когда он далек от меня. Когда он возле меня, я отдаюсь ему так же легко, как больная курица… и я способна на всевозможные безумства. Я борюсь только с вещами, которые никогда не должны случиться, и могу противостоять только мужчинам, которых я никогда не узнаю… Я уверена, что я никогда не буду счастлива…

Приемная меня давила. Эта мрачность, этот тусклый свет, эти несчастные, выставленные на продажу, вызывали во мне все более и более мрачные мысли… Что-то тяжелое, непоправимое висело надо мной… Не ожидая закрытия бюро, я ушла с тяжелым сердцем, со сдавленным горлом… На лестнице я встретилась с г-ном Луи. Держась за перила, он медленно и с трудом взбирался по ступеням… Секунду мы смотрели друг на друга… Он мне ничего не сказал… я тоже молчала. А я не находила ни одного слова сказать ему… но наши взгляды сказали все… Ах! он тоже не был счастлив… Одну минуту я стояла и слушала, как он взбирался по лестнице, потом я быстро сбежала вниз… Бедный малый!

На улице я стояла минуту, как оглушенная… Я искала глазами поставщиц любовного товара… круглую спину и черный туалет госпожи Ревекки Ранвэ. Ах! если бы я ее увидела, я бы пошла к ней, я бы отдалась ей… Но ни одной не было там… Проходили занятые, равнодушные люди, которые не обращали никакого внимания на мое несчастье… Тогда я остановилась у какого-то кабака и купила там бутылку водки; затем, побродив еще немного с отупевшей и тяжелой головой по улице, вернулась в свои меблированные комнаты…

Поздно вечером я услышала стук в дверь. Я лежала, вытянувшись на кровати, наполовину голая, отупевшая от выпитой водки.

– Кто там? – крикнула я.

– Это я…

– Кто ты?

– Гарсон…

Я встала, с открытой грудью, с распущенными по плечам волосами, и открыла дверь:

– Чего тебе нужно?

Гарсон улыбнулся. Это был высокий парень, с рыжими волосами, которого я несколько раз встретила на лестнице и который всегда смотрел на меня странными глазами.

– Чего тебе нужно? – повторила я.

Гарсон продолжал улыбаться, смущенный, и, вертя в грубых пальцах свой синий передник, испачканный жирными пятнами, он пробормотал:

– Мамзель, я…

Он с угрюмым видом, но жадно смотрел на мою грудь, на мой почти голый живот, на мою рубашку, которая держалась только на изгибах бедер…

– Ну, входи… животное… – вдруг крикнула я.

И, толкнув его в свою комнату, с силой захлопнула дверь за нами обоими…

О какая гадость! Как я была жалка и несчастна!.. Нас нашли утром пьяными на кровати… и в каком виде. Боже мой!.. Гарсона рассчитали… Я никогда не узнала его имени.

Я не хотела бы расстаться с рекомендательной конторой госпожи Дюран, не вспомнив об одном бедняке, которого я там встретила.

Это был садовник, овдовевший всего четыре месяца назад. Теперь он искал места. Среди стольких печальных лиц, которые прошли там передо мною, я, кажется, не видела ни одного такого жалкого и грустного, такого измученного жизнью лица, какое было у него. Его жена умерла от выкидыша – от выкидыша ли? – накануне того дня, когда после двухмесячной безработицы они оба получили наконец место в одном имении: она – в качестве птичницы, он – как садовник. Потому ли, что ему не везло, или просто жизнь его измучила и опротивела ему – но со времени этого большого несчастья он ничего не нашел; он даже не искал ничего… И то, что у него осталось от его маленьких сбережений, быстро растаяло за эти четыре месяца безработицы. Хотя он был очень недоверчив, мне все-таки удалось его немножко приручить… Я приведу в форме безличного рассказа эту, такую простую и вместе с тем мучительную драму, которую он мне рассказал однажды, когда я, сильно растроганная его несчастьем, выказала много внимания и сочувствия к его горю. Вот она.