Дневник горничной

Воровство?.. В какую сторону вы ни обернетесь, вы повсюду увидите воровство… Конечно, обирают всегда тех, кто ничего не имеет, и обирают всегда те, которые имеют все!.. Но что делать? Приходишь в ярость, возмущаешься и в конце концов говоришь себе, что лучше все-таки быть обобранным, чем умереть с голоду, как собака, на улице!.. Скверно все устроено на свете, вот что верно… Как жаль, что генерал Буланже потерпел в свое время неудачу! Про него по крайней мере говорили, что он хорошо относился к слугам…

Бюро, где я имела глупость записаться, расположено на Колизейской улице, в глубине двора, в третьем этаже одного черного и очень старого дома, который по своему виду напоминает дома, где обыкновенно живут рабочие. У входа узкая и крутая лестница с грязными ступенями, к которым прилипают подошвы, с мокрыми перилами, которые пачкают руки. Отравленный воздух – запах испарений из отхожих мест – ударяет вам прямо в нос и приводит в уныние вашу душу… Я далеко не неженка, но, как только я вижу эту лестницу, меня начинает тошнить, у меня подкашиваются ноги и является безумное желание убежать… Надежда, которая по дороге сюда еще жила в вас, сейчас же исчезает, задушенная этой густой, липкой атмосферой, этими мерзкими ступенями и этими мокрыми стенами, на которых, кажется, должны водиться ящерицы и холодные жабы. И в самом деле, я не понимаю, как прекрасные дамы решаются приходить в эту грязную конуру. Откровенно говоря, они не брезгливы… Но чем брезгают в наше время прекрасные дамы?..

Они не пойдут в такой дом, чтобы помочь бедняку. Но чтобы найти прислугу, они пойдут Бог знает куда!..

Это бюро содержала г-жа Пола Дюран, большая, крупная женщина, около 45 лет. Со своими слегка волнистыми и очень черными волосами, сильно располневшая и затянутая в ужасный корсет, она сохранила еще следы былой красоты, величественную осанку… и глаза, какие глаза, черт возьми!..

Одетая всегда со строгим изяществом, в черном шелковом платье, с длинной золотой цепочкой на полной груди и с коричневым бархатным галстуком на шее, с очень бледными руками, она держала себя с большим достоинством и даже немного высокомерно. Она жила с одним маленьким чиновником, господином Луи, которого мы знали только по имени и фамилии которого никогда не слыхали. Это был очень странный человек, страшно близорукий, с торопливыми движениями, всегда молчаливый и очень неуклюжий в своем сером, поношенном и слишком коротком сюртуке. Грустный, боязливый, слегка сгорбленный, хотя он был еще очень молод, он не имел счастливого вида. Только покорность была видна на его лице… Он никогда не смел говорить с нами, ни даже смотреть на нас, так как хозяйка была очень ревнива. Когда он входил, то довольствовался только тем, что слегка снимал шляпу в нашу сторону, но не поворачивал при этом даже головы; потом, слегка волоча ноги, он, как тень, прошмыгивал в коридор. Как он был забит, загнан, бедный мальчик!.. Господин Луи по вечерам приводил в порядок корреспонденцию, вел книги… и так далее…

Госпожа Пола Дюран не называлась ни Пола ни Дюран; эти два имени, которые так хорошо звучали вместе, она, кажется, присвоила себе от двух господ, теперь уже умерших, с которыми она была в связи и которые ей дали денег для открытия этого бюро. Ее настоящее имя было Жозефина Карп. Как многие содержательницы таких бюро, она была когда-то горничной. Это видно было, впрочем, по ее претенциозным манерам, которые она переняла на службе у светских дам и под которыми, несмотря на золотую цепь и шелковое платье, видно было ее истинное невысокое происхождение. Она была груба, кстати сказать, как бывшая служанка, но эту грубость она проявляла исключительно по отношению к нам одним, будучи, напротив, рабски услужлива со своими клиентками… сообразно, впрочем, их общественному положению и их состоянию.

– Ах! какие теперь люди, графиня, – говорила она, жеманясь. – Ленивых горничных, то есть распущенных девиц, которые ничего не хотят делать, которые не работают и за честность и нравственность которых я не могу поручиться, сколько угодно!.. Но девушек, которые работают, которые шьют, которые вообще знают свое дело – таких нет больше… у меня их нет… нигде их больше нет… Это так…

Между тем это бюро имело большую клиентуру. Его главными клиентами были обитательницы Елисейских полей – большей частью еврейки и иностранки… Я там узнала о них недурные истории!..

Дверь открывается в коридор, который ведет к салону, где госпожа Пола Дюран восседает в своем неизменном черном шелковом платье. Налево от коридора – нечто вроде темной дыры – обширная передняя со скамейками кругом комнаты и столом посредине, покрытым красной полинялой саржей. Ничего больше. Эта передняя освещается только узким окном, которое расположено очень высоко и во всю длину перегородки, отделяющей переднюю от конторы.

Скупой, печальный свет падает из этого окна и едва освещает предметы и лица.

Мы приходили туда каждое утро и после обеда все кучей – кухарки и горничные, садовники и лакеи, кучера и метрдотели. И проводили время в том, что рассказывали друг другу о наших несчастьях, бранили господ, мечтали о необыкновенных, чудных, фантастических местах. Некоторые приносят с собой книги, газеты и читают их с увлечением; другие пишут письма. Иногда веселые, иногда грустные, наши шумные разговоры прерывались часто внезапным появлением госпожи Пола Дюран, которая врывалась к нам, как вихрь, с криком:

– Да замолчите же! В салоне нельзя разговаривать из-за нас… – Или звала резким, визгливым голосом:

Мадемуазель Жанна!

Мадемуазель Жанна вставала, поправляла немножко свои полосы и шла за госпожей Пола Дюран в салон, откуда она возвращалась несколько минут спустя, с пренебрежительной гримасой на губах. Нашли недостаточно хорошими ее аттестации… Что же им нужно?.. Монтионовскую премию?.. Розового венка?..

Или не сходились на размере жалованья:

– Вот мерзавка-то! Грязная кабатчица… выцарапать бы ей глаза за это! Как дешево захотела… О, о! Четверо детей в доме…

Как же!

И все это сопровождается яростными или неприличными жестами.

Мы все проходили по очереди в контору, вызываемые туда визгливым голосом г-жи Пола Дюран, желтое лицо которой становилось под конец зеленым от гнева… Я сейчас же видела, с кем я имею дело и что место мне не подходит. Тогда, желая позабавиться, я, вместо того чтобы выслушивать их глупейшие расспросы, сама начинала расспрашивать этих прекрасных дам…

– Барыня замужем?

– Конечно.

– А! И дети есть?

– Конечно.

– И собаки?

– Да.

– А приходится у вас не спать ночи тоже?

– Да, конечно, когда я выезжаю вечером!

– А барыня часто выезжает по вечерам?

Она закусила губы… Она хотела мне ответить… Тогда, осматривая презрительным взглядом ее шляпу, ее костюм, всю ее особу, я говорю кратко и пренебрежительно:

– Мне очень жаль… но место ваше мне не нравится… Я не беру таких мест…

И я выхожу… с торжествующим видом…

Однажды одна маленькая женщина, с накрашенными волосами, намазанными губами и щеками, надутая и наглая, как цесарка, спросила у меня после 36 вопросов:

– Приличного ли вы поведения? Принимаете ли вы у себя любовников?

– А барыня? – ответила я, не выказывая никакого удивления и очень спокойно.

Некоторые, менее разборчивые или более усталые, более робкие принимали скверные места. Тогда мы кричали им вслед: – Счастливого пути! И до скорого свиданья! Когда я оглядывала всех, сидящих на скамейках, с согнутыми спинами и расставленными ногами, в задумчивости или болтающими разные глупости… когда я слушала постоянные призывы хозяйки: «Мадемуазель Виктория!.. Мадемуазель Ирина!.. Мадемуазель Зельма!..» – мне казалось иногда, что мы находимся в публичном доме и что ждем там очереди… Это мне показалось забавным или грустным, сама не знаю, и я сделала однажды такое замечание вслух… Мое замечание вызвало общий взрыв смеха. Каждая из нас стала сейчас же рассказывать, что она знала интересного о такого рода учреждениях. Одна надутая толстушка, которая чистила апельсин, заявила:

– Конечно, это лучше… Там всегда праздник. А шампанского столько, милые барышни… и рубашки, вышитые серебряными звездочками… и без корсета!

Одна высокая, худая женщина с очень черными волосами и с усиками, казавшаяся по виду большой грязнухой, сказала:

– И потом… это должно быть менее утомительно… Потому что мне приходилось иногда в один и тот же день иметь дело с хозяином, с сыном хозяина… со швейцаром… с лакеем из первого этажа… с мясником… с мальчиком из мелочной лавки… с железнодорожным посыльным… с рабочим, который проводил газ… с тем, который проводил электричество… а потом еще и с другими… так знаете, на мою долю хватало…

– О, какая грязь! – закричали со всех сторон.

– Еще что! А вы, ангельские душеньки?! Ах! какое несчастье!.. – возразила высокая брюнетка, пожимая своими худыми плечами.

И она хлопнула себя по бедрам.

Я вспоминаю, что в этот день я думала о своей сестре Луизе, запертой, без сомнения, в одном из таких домов. Я представляла себе ее счастливую, может быть, жизнь, спокойную, по крайней мере обеспеченную, спасенную во всяком случае от нищеты и голода…

В эту минуту мне сильнее, чем когда-либо, опротивела моя грустная, мрачная молодость, мои постоянные скитания, мой вечный страх перед завтрашним днем! И я тоже подумала тогда:

«Да, может быть, там действительно лучше!..»

Наступал вечер… потом ночь… ночь, которая была немногим темнее, чем ушедший день… В коридоре зажигался газовый рожок… и аккуратно в пять часов мы замечали через стеклянную дверь немножко сгорбленный силуэт господина Луи, который проходил очень быстро и сейчас же исчезал… Это было сигналом к нашему уходу.

Часто нас ожидали у выхода, на тротуаре старые женщины – сводни из публичных домов. У них был вполне приличный вид и мягкие, слащавые манеры, как у добрых сестер. Они тихо шли за нами и в самом темном углу улицы, позади темной чащи Елисейских полей, вдали от наблюдательных взоров полиции подходили к нам:

– Идите лучше ко мне, вместо того чтобы влачить это жалкое существование, полное неприятностей и бедствий. Уменя вы найдете развлечение, роскошь, деньги… У меня вы найдете свободу…

Очарованные этими чудесными обещаниями, некоторые из моих милых товарок слушались этих торговок любовью… Я с грустью смотрела, как они уходили с ними. Где они теперь?..

Однажды вечером одной из этих дам, которую я уже один раз грубо от себя оттолкнула, удалось увлечь меня в кафе, где она угостила меня рюмкой шартрезу. Я еще до сих пор вижу ее седеющие волосы, ее строгий туалет буржуазки-вдовы, ее жирные, лоснящиеся руки, покрытые кольцами… С большой убедительностью и еще большим увлечением, чем в прежние разы, она мне рассказывала про то, как у нее хорошо. Я оставалась равнодушной ко всем ее хвастливым рассказам. Тогда она воскликнула:

– О, если бы вы только захотели, моя милая! Мне не надо вас рассматривать! Я вижу, как вы красивы – во всех отношениях!.. И это настоящее преступление с вашей стороны прятать такую красоту или растрачивать ее с обитателями тех домов, где вы служите! С такой красотой и игривым умом – я уверена, что вы умны, – вы скоро составили бы себе состояние! Накопили бы денежек, и в очень короткое время! Потому что, видите ли, у меня прекрасная клиентура… Старые господа… очень влиятельные… и очень, очень щедрые… Работа иногда тяжелая, я не говорю… Но зарабатываешь такую массу денег!.. Все, что есть лучшего в Париже, бывает у меня… знаменитые генералы… влиятельные чиновники… иностранные послы…

Она придвинулась ко мне и понизила голос:

– А если я вам скажу, что сам президент республики… Да, моя милая!.. Это вам даст представление о том, что такое мой дом… В мире нет ему равного… Рабино – это ничто в сравнении с моим домом… И вот вчера, в пять часов президент был так доволен, что обещал мне академические пальмы для моего сына, который состоит заведующим одного духовного учебного заведения в Отейле. Итак…

Она долго смотрела на меня, стараясь проникнуть в мою душу, и все повторяла:

– Ах! если бы вы только хотели! Какой вы имели бы успех!

Потом она продолжала конфиденциальным тоном:

– Часто бывают также у меня, в большой тайне, конечно, дамы из самого высшего общества… иногда одни, иногда со своими мужьями или любовниками… Вы понимаете, у меня можно встретить все… и всех…

Я отговаривалась под разными предлогами: что я недостаточно знаю науку любви, что у меня нет ни богатого белья, ни туалетов, ни брильянтов… Старуха меня успокаивала:

Об этом вам не надо беспокоиться! – говорила она. – Потому что у меня самый главный туалет, вы понимаете, это – природная красота… красивая пара чулок – вот и весь туалет…

Да, да, я знаю… но все-таки…

– Я вас уверяю, что вам нечего беспокоиться… – настаивала она ласково. – Так, например, у меня есть некоторые очень знатные клиенты, главным образом посланники, у которых есть фантазии… Черт возьми! в их возрасте и при их богатстве, отчего же нет? Они больше всего любят и всегда просят у меня горничных, субреток… черное, плотно обхватывающее, гладкое платье, белый передник, маленький чепчик из белого тонкого полотна – это их вкус… Ну, конечно, при этом богатое нижнее белье… самое лучшее, что только есть в Париже и какого даже субретки из Французского театра никогда не имели… за это я вам ручаюсь…

Я попросила времени на размышление…

– Хорошо, подумайте об этом… – посоветовала мне эта торговка человеческим телом. – Я вам на всякий случай оставлю свой адрес… Когда ваше сердце вам только подскажет… Приходите ко мне… О, я спокойна… И завтра же я расскажу о вас президенту республики…

Мы окончили наш ликер. Старуха заплатила за обе рюмки и, вынув из маленького черного портмоне визитную карточку, украдкой всунула мне ее в руку. Когда она ушла, я посмотрела на карточку. На ней было написано:

«Госпожа Ревекка Ранве», а внизу: «Моды».

Я присутствовала у госпожи Пола Дюран при необыкновенных сценах. К сожалению, я не могу описывать их все; но я выбрала одну, которая может служить примером того, что происходило каждый день в этом доме.

Я уже говорила, что передняя, в которой мы всегда сидели, освещалась окном, расположенным наверху в перегородке, отделяющей переднюю от конторы. Окно было всегда завешено прозрачными занавесками. В окне была форточка, обыкновенно всегда закрытая. Однажды я заметила, что по небрежности или забывчивости, которою я решила воспользоваться, она была полуоткрыта… Я придвинула скамейку и взобралась на нее; затем мне удалось достать подбородком до форточки, которую я тихонько толкнула и открыла немножко больше… Я посмотрела в комнату и вот что я там увидела.

Какая-то дама сидела в кресле; перед ней стояла девушка; в углу госпожа Пола Дюран что-то прибирала в ящике стола… Дама приехала из Фонтенебло за прислугой… На вид ей могло быть лет 50… Наружность богатой и скупой, несимпатичной буржуйки. Одета скромно, с провинциальной строгостью вкуса… Худенькая и болезненная на вид, с бледным, каким-то сероватым цветом лица от частого недоедания, девушка имела все-таки очень симпатичную наружность, и личико ее, освещенное счастьем, могло бы быть красивым. Она была одета очень чисто и была очень стройна в своей черной юбке и черном джерси, которое плотно обтягивало и обрисовывало ее худенькую талию. Полотняный чепчик, одетый немного назад и открывавший белокурые, слегка вьющиеся волосы на лбу, был ей очень к лицу.

После подробного, настойчивого и оскорбительного осмотра дама решилась наконец заговорить.

– Значит, вы рекомендуете себя, – сказала она, – как хорошую горничную?

– Да, барыня!

– Не похоже на это… Как вас зовут?

– Жанна Ле-Годек.

– Что вы говорите?

– Жанна Ле-Годек, барыня.

Она вынула из своего кармана бумагу, в которой были завернуты пожелтевшие, смятые, грязные аттестаты, и протянула их молча даме бледной, дрожащей рукой… Дама взяла их кончиками пальцев, как будто боялась запачкаться и, развернув с гримасой отвращения одну из этих бумаг, стала читать ее вслух:

«Сим свидетельствую, что девица Жанна Ле-Годек прослужила у меня тринадцать месяцев и была все время хорошей работницей, вела себя прилично и была вполне честной девушкой…»

– Да, всегда одно и то же… Аттестаты, которые ничего не говорят, ничего не доказывают… Это – не справки… этого недостаточно… Куда можно написать этой даме?

Она умерла.

Она умерла… Черт возьми, ясно, что она умерла… Таким образом, у вас есть аттестат, и как раз особа, которая вам его выдала, умерла… Согласитесь сами, что это довольно-таки подозрительная история…

Все это было сказано с выражением самого оскорбительного недоверия и тоном грубой иронии. Она взяла в руки другой аттестат.

– А эта особа? Она тоже умерла, без сомнения?

– Нет, барыня… Госпожа Робер в Алжире… Она там живет со своим мужем – полковником.

– В Алжире!.. – воскликнула дама… – Конечно… Ну каким образом я могу списаться с этой дамой в Алжире насчет вас?.. Одни умерли… другие в Алжире… Подите, обратитесь за справками в Алжир!.. Все это очень странно, необыкновенно!..

– Но у меня есть еще аттестаты, барыня! – сказала умоляющим голосом несчастная Жанна Ле-Годек. – Барыня может их прочесть… может навести личные справки…

– Да! Я вижу, что у вас есть еще много аттестатов… я вижу, что у вас было много мест… даже слишком много мест… В вашем возрасте как это красиво! Впрочем, оставьте мне ваши аттестаты… я увижу… Теперь о другом… Что вы умеете делать?

– Я умею смотреть за хозяйством… шить… прислуживать за столом…

– Хорошо ли вы умеете чинить, штопать?

– Да, барыня.

– Умеете ли вы откармливать птицу?

– Нет, барыня… Это – не мое дело.

– Ваше дело, моя милая, – сказала строго дама, – делать все то, что вам велят ваши господа. У вас, должно быть, отвратительный характер…

– Нет, барыня, уверяю вас… Я совсем не дерзкая… не отвечаю никогда…

– Конечно… вы так говорите… Они все так говорят… а к ним и не прикасайся… слова им нельзя сказать… Наконец, увидим… Я вам это уже говорила… что место, не будучи особенно тяжелым, все-таки довольно трудное… Вставать нужно в 5 часов…

– Зимою тоже?

– Зимою тоже… Да, непременно… И почему вы спрашиваете: «Зимою тоже?..» Разве зимой меньше работы?.. Вот смешной вопрос!.. Горничная убирает лестницу, гостиную, кабинет барина… топит все печи… Кухарка убирает переднюю, коридоры, столовую… Я страшно люблю чистоту… Я не желаю видеть у себя в доме нигде ни пылинки… Замки у дверей должны быть хорошо вычищены, мебель должна сверкать чистотой, зеркала хорошо вытерты… У меня горничная смотрит также за птицей…

– Но я этого не умею, барыня.

– Вы научитесь… Затем горничная стирает и гладит все белье, за исключением рубашек барина. Она шьет все в доме, я ничего не отдаю из дому, кроме своих костюмов… Она прислуживает за столом и помогает кухарке вытирать посуду… Она натирает полы… Везде должен быть порядок… образцовый порядок… Главное у меня – это порядок и чистота, а уж особенно честность… Впрочем, у меня все под замком… Когда что-нибудь нужно, надо это спросить у меня, и я выдаю… Я противница всякой роскоши и мотовства… Что вы пьете по утрам?

– Кофе с молоком, барыня.

– Кофе с молоком?.. Вы не стесняете себя… Да, они все теперь пьют кофе с молоком… Ну а у меня это не принято… Вы будете получать суп по утрам… это лучше для желудка… Что вы говорите?..

Жанна ничего не сказала… Но видно было, что она делает усилия, чтобы что-то такое сказать. Наконец, она решилась:

– Простите, пожалуйста, барыня… А что пьет у вас прислуга?

Им выдается шесть литров сидра в неделю…

– Я не могу пить сидра, барыня… Мне это запретил доктор.

– А, вам это запретил доктор… Ну, а я вам буду выдавать шесть литров сидра. Если вы захотите вина, вы будете его для себя покупать. Это – ваше дело… Какое вы хотите получать жалование?

Жанна колебалась, смотрела на ковер, на часы, на потолок, беспомощно вертела свой зонтик в руках и наконец робко сказала:

– Сорок франков.

– Сорок франков! – воскликнула дама. – А почему не десять тысяч франков? Но это неслыханно! В прежние времена платили 15 франков и имели гораздо лучшую прислугу… Сорок франков! И вы даже не умеете откармливать птицу! Вы ничего не умеете! Я плачу 30 франков и нахожу, что и это слишком дорого… У меня вы не будете иметь никаких расходов… Я нетребовательна насчет туалета… И вас кормят… на вас стирают белье!.. И один Бог знает, как хорошо вас кормят… Я сама выдаю пищу.

Жанна настаивала.

– Я получала 40 франков на всех местах, где я была…

Дама встала и сказала сухо и со злостью:

– Прекрасно… надо вернуться на эти места… Сорок франков! Это бесстыдство!.. Вот ваши аттестаты… аттестаты, выданные вам мертвецами… Убирайтесь…

Жанна заботливо завернула опять свои аттестаты в бумагу и положила их в карман своего платья. Потом она сказала страдальческим и робким голосом:

– Если бы барыня могла прибавить еще 5 франков… до 35… можно было бы сговориться…

– Ни одного су… Ступайте… Поезжайте в Алжир к вашей г-же Робер… Идите, куда хотите… Таких бродяг, как вы, можно найти достаточно… их много… Ступайте…

Медленной походкой и с грустным лицом Жанна вышла из конторы, сделав два реверанса. По ее глазам и по тому, как она кусала себе губы, я видела, что она готова была заплакать.

Оставшись одна, дама в ярости вскричала:

– О, какая язва – эти слуги… Нельзя больше найти прислуги в наше время!

На это госпожа Пола Дюран, кончившая убирать ящик своего письменного стола, ответила с величественным, удрученным и вместе с тем строгим видом:

– Я вас предупреждала, сударыня. Они все таковы… Они ничего не хотят делать, а получать хотят сотни и тысячи… Ничего другого у меня сегодня нет… у меня есть только худшие… Завтра я постараюсь найти для вас что-нибудь подходящее. Это очень прискорбно, уверяю вас…

Я слезла со своего наблюдательного пункта в ту самую минуту, когда Жанна, взволнованная, входила в переднюю.

– Ну что? – спросили у нее товарки.

Она села на скамейку в глубине комнаты и с опущенной головой, скрещенными руками, тяжелым сердцем и пустым желудком сидела и молчала, и только видно было, как ее маленькие ноги нервно двигались под платьем…

Но я видела еще более грустные вещи.

Между девушками, которые приходили каждый день к госпоже Пола Дюран, я особенно заметила одну, сначала потому, что она но. сила бретонский головной убор, и затем главным образом потому, что вид ее наводил на меня непобедимую грусть. Я не могу себе представить ничего более жалкого, чем крестьянку, попавшую в Париж, в этот ужасный Париж, где все и все постоянно толкутся и лихорадочно несутся неизвестно куда. Невольно я вспоминаю себя в таком же положении, и это меня страшно расстраивает… Куда она идет? Откуда она пришла? Почему покинула она родной край? Какое безумие, какая драма, какой порыв бури толкнул ее, бросил ее в это бушующее человеческое море, ее – такую печальную, такую затерянную?.. Эти вопросы я предлагала себе каждый день, когда смотрела на эту бедную девушку, такую страшно одинокую там, в уголке, посреди всех нас…

Она была безобразна тем окончательным безобразием, которое отнимает у людей всякую веселость и делает их жестокими, вероятно, потому, что это безобразие слишком оскорбляет их взор. Как бедно природа ни одарила бы женщину красотой, редко все-таки случается, чтобы женщина не имела в себе ничего красивого или привлекательного. Обыкновенно в ней есть хоть что-нибудь: глаза, рот, что-нибудь изящное в фигуре, в изгибе бедер, еще меньше, чем это – в движении рук, свежести кожи, что-то, на чем мог бы остановиться чужой глаз, не чувствуя себя оскорбленным. Даже у очень старых женщин почти всегда можно найти что-нибудь красивое, приятное, что пережило годы, разрушения возраста – всегда остается воспоминание хоть о том, что было в них привлекательного когда-то… В бретонке не было ничего подобного, а ведь она была совсем молоденькая. Маленькая, с плоским бюстом, с четырехугольной талией, с плоскими бедрами, с короткими ногами, такими короткими, что ее можно было принять за калеку, она напоминала собой плоских и курносых идолов, которых варвары выбивали из гранитных глыб. А ее лицо?.. О, несчастная!.. Косой нависший лоб, бледные, как бы полинявшие зрачки, ужасный нос, плоский в начале, со шрамом посередине и вдруг вздернутый на конце, открывающий две черных, круглых, глубоких, громадных дыры с жесткими волосами в них… А над всем этим серая чешуйчатая кожа, кожа мертвой змеи… Кожа, которая при свете кажется как бы осыпанной мукой… Но была все-таки у нее, – у этого несчастного создания, одна красота, которой позавидовали бы многие красивые женщины: ее волосы… великолепные, густые, роскошные волосы, ослепительного, ярко-рыжего цвета с красновато-золотистым отливом. Но, далеко не смягчая ее безобразия, эти волосы, наоборот, еще увеличивали его – они выделяли его, делали сверкающим, непоправимым…