Александрит баронессы фон Траун

Кристина Миляева

Александрит баронессы фон Траун

Глава 1. Бриллиантовый вечер и пролог кошмара

Тот вечер начался с пропажи. Не катастрофической, нет, – но досадной и колющей, как булавка в самом неудобном месте корсета. Мой александрит, тот самый, в старинной золотой оправе, что покойный Эдуард Карлович подарил мне на годовщину нашей, с позволения сказать, свадьбы, – исчез. Я перерыла все шкатулки, все ящички туалетного столика, заглянула под кровать и даже под ковёр – тщетно. Камень, способный менять цвет от изумрудно-зелёного при дневном свете до кроваво-красного при свечах, будто растворился в сыром петербургском воздухе.

Я помню, как сидела перед трюмо, сжимая в пальцах не камень, а пустоту, и в горле стоял комок обидной беспомощности. Это сейчас я понимаю, что это был знак, первая ниточка, потянув за которую, я распутала весь этот клубок, пропитанный кровью и ложью. А тогда я просто думала, что невезение – это конец света. Как же я ошибалась. Настоящий конец света пахнет не духами и пудрой, а снегом, кровью и ледяным страхом.

Но вечер нельзя было отменить. Приём в Зимнем по случаю визита какого-то германского принца был событием, ради которого стоило пережить и пропажу, и лёгкий траур, который я, если честно, уже почти выдержала. Полгода без Эдуарда Карловича – срок приличный. Мне всего двадцать два, и душа, вопреки всем приличиям, рвалась на бал, к огням, к музыке, к восхищённым взглядам мужчин.

Меня одевала Дуняша, моя верная горничная, молчаливая и проворная, как тень. Кремовое бархатное платье, тяжёлое, как панцирь, с кружевами брюссельскими, которые стоили, наверное, целой деревни с душами. Бриллианты в ушах и на шее – фамильные, массивные, холодные. Я смотрела на своё отражение – изящная блондинка с большими, слишком наивными, как мне часто говорили, голубыми глазами, с губами, сложенными в обиженную бантику. Баронесса фон Траун. Богатая вдова. Прелестная, но пустоголовая кукла. Таким меня видел свет. Таким я, пожалуй, и была до той ночи.

– Вам не хватает только броши, сударыня, – тихо заметила Дуняша, закалывая последнюю шпильку в мою причёску.

– Брошь исчезла, – буркнула я, с досадой отодвигая от туалетного столика шкатулку, где когда-то лежал александрит. – Словно сквозь землю провалилась.

– Обязательно найдётся, – без особой верности в голосе ответила горничная. Её тёмные глаза избегали моего взгляда в зеркале. Теперь-то я понимаю, о чём она думала. Тогда же я решила, что она просто разделяет моё огорчение.

Экипаж, запряжённый парой гнедых, мягко покачивался на неровностях мостовой. Я глядела в запотевшее окошко на мелькающие огни фонарей, на тёмные воды Невы, на силуэты дворцов, выстроившихся в немой парад вдоль набережной. В груди порхали бабочки лёгкого, приятного волнения. Я была свободна. Свобода эта, впрочем, заключалась в праве выбирать, какой веер взять на бал и с кем из кавалеров разделить танец. О большей свободе я тогда не помышляла.

Зимний дворец встретил меня ослепительным светом тысяч свечей, отражённых в бесчисленных зеркалах, гулом голосов, смехом, торжественными аккордами оркестра. Воздух был густ и сладок от ароматов дорогих духов, цветов и нагретого воска. Я скользила по паркету, кивая знакомым, ловя на себе взгляды – оценивающие, любопытные, мужские. Я чувствовала себя своей в этом блеске, этой позолоте, этом шелесте шёлков. Это был мой мир. Я так думала.

Именно тогда я заметила его. Он стоял у колонны, прислонившись к белоснежному мрамору, и в его позе была та лёгкая небрежность, которую позволяют себе только люди, абсолютно уверенные в своём праве быть здесь. Поручик Лейб-гвардии Измайловского полка. Григорьев. Я не знала его имени, но его знала вся женская половина Петербурга. Высокий, статный, с чёрными как смоль волосами и насмешливыми, чуть раскосыми глазами. Он был красив той опасной, почти звериной красотой, которая заставляет сердца дам биться чаще, а матерей – хвататься за носовые платки.

Наш взгляд встретился через залу. Он не улыбнулся, лишь слегка приподнял бокал с шампанским в мою сторону. Я почувствовала, как горячая волна заливает мои щёки, и поспешно отвернулась, делая вид, что рассматриваю фреску на потолке. Глупость. Чистейшая вода глупость.

Мы столкнулись буквально через полчаса, когда я направлялась в буфет. Он вышел из-за поворота, и я едва не врезалась в него.

– Баронесса фон Траун, если не ошибаюсь? – его голос был низким, бархатным, с лёгкой хрипотцой. – Позвольте представиться – поручик Григорьев. Всего лишь поручик, – добавил он с улыбкой, в которой читалось и самоуничижение, и горделивая уверенность.

– Всего лишь поручик, но уже в Измайловском полку, – парировала я, стараясь казаться равнодушной. – Это многое говорит.

– Гораздо меньше, чем вы думаете, сударыня, – он взял два бокала с шампанским с подноса проносившего мимо лакея и один протянул мне. – Иногда мундир скрывает больше, чем показывает.

Я взяла бокал, чувствуя, как дрожат мои пальцы.

– И что же он скрывает в вашем случае, поручик?

– О, скучные солдатские будни. Пыль манёвров, грубость казармы, – он отхлебнул шампанского, и его взгляд скользнул по мне, быстрый, оценивающий. – Но я не об этом. Я слышал, вы недавно потеряли супруга. Барон фон Траун был человеком выдающимся. Мои соболезнования.

В его словах не было ни капли подобострастия. Скорее… любопытство.

– Благодарю вас, – пробормотала я, опустив глаза. – Он действительно был… выдающимся.

– Дипломат его уровня знал многие секреты. Интересно, доверял ли он их своей прелестной жене? – он произнёс это почти небрежно, но в его глазах вспыхнул острый, хищный интерес.

Меня передёрнуло.

– Мой супруг считал, что место женщины – в будуаре и бальной зале, а не в кабинете среди государственных тайн, – ответила я с внезапной для себя резкостью.

Григорьев рассмеялся. Звук был приятным, но в нём слышалась какая-то сталь.

– Мудрый человек. Однако иногда самые важные тайны можно узнать именно в будуаре. Или на балу.

Он предложил руку.

– Не удостоите ли меня танцем, баронесса? Боюсь, если мы продолжим беседу столь опасными темами, нас неправильно поймут.

Я положила кончики пальцев на его мундир. Мы пошли в залу. Вальс был быстрым, головокружительным. Он вёл себя уверенно, сильно. Я чувствовала тепло его руки на своей талии, его дыхание у виска. Он пах дорогим табаком, кожей и чем-то ещё – тревожным, чужим.

– Вы необыкновенно легки, баронесса, – прошептал он, наклонясь так близко, что его губы почти коснулись моего уха. – Словно пушинка. Таких, как вы, ветер истории может унести в самое неподходящее место.

– Я не интересуюсь историей, поручик. Только модами и сплетнями.

– О, сплетни – это и есть история, рассказанная дураками, – усмехнулся он. – Но иногда в них можно найти зёрна истины. Например, я слышал, ваш супруг перед смертью был одержим поисками неких… александрийских манускриптов.

Я вздрогнула. Эдуард Карлович и вправду бормотал что-то о старых бумагах, о каком-то «восточном вопросе». Я не слушала. Мне было скучно.

– Я не в курсе, – сухо ответила я. – Как я уже сказала…

– …ваше место в будуаре, да, – он закончил за меня фразу. Танец подходил к концу. – Жаль. Очень жаль. Потому что сейчас эти манускрипты могли бы спасти вам жизнь.

Музыка смолкла. Он отпустил меня, отступил на шаг и сделал изящный поклон. Я стояла, ощущая, как ноги подкашиваются от его последних слов.

– Что… что вы имеете в виду?

– Ничего, баронесса. Просто болтовня уставшего офицера. Простите мою глупую шутку, – его лицо снова стало маской светского безразличия. – Благодарю вас за танец.

И он растворился в толпе, оставив меня одну, с бьющимся сердцем и внезапно подкосившимся страхом. Спасти жизнь? Что за чушь?

Оставшуюся часть вечера я провела в каком-то отупении. Светские беседы казались плоской и глупой трескотнёй. Я ловила себя на том, что ищу в толпе чёрный мундир поручика, но его нигде не было видно.

Позже, когда я, уставшая и взволнованная, решила укрыться от суеты в зимнем саду, я снова увидела его. Он стоял в тени огромной пальмы, и с ним разговаривал какой-то господин в тёмном, безупречно сшитом статском костюме. Их разговор казался напряжённым. Григорьев жестикулировал, его лицо было искажено гримасой гнева или отчаяния. Я замерла за апельсиновым деревцем, не решаясь выдать своё присутствие.

– …она ничего не знает! – услышала я голос поручика. – Оставьте её в покое!

– Это не в вашей компетенции решать, – холодно парировал незнакомец. – Вы и так наделали много ошибок. Слишком много внимания. «Хозяйка» недовольна.

– Чёрт побери, да она просто девочка!

– Девочки иногда бывают опаснее, чем опытные шпионы. Они непредсказуемы. И у неё был камень. Где камень, Григорьев?

– Я не знаю! Клянусь, я не знаю!

В этот момент поручик поднял взгляд и увидел меня. Его глаза расширились от ужаса. Он резко дёрнул головой, давая мне знак уйти. Но я вросла в пол, не в силах пошевелиться.

Незнакомец в статском, не поворачиваясь, бросил через плечо:

– Нас прерывают. Наше дело окончено. Помните о последствиях.

И он быстрым шагом скрылся в глубине оранжереи. Григорьев несколько секунд стоял, глядя на меня, и на его лице была такая мука, такая мольба, что мне стало по-настоящему страшно. Потом он резко шагнул вперёд, схватил мою руку. Его пальцы были ледяными.

– Баронесса, вы единственная, кому я могу доверить… – он начал скороговоркой, заглядывая мне в глаза с отчаянной интенсивностью.

– Доверить что? – прошептала я.

– Найдите… – он облизал пересохшие губы. – Найдите Абрама Рабиновича. Книжная лавка «У Доминика». Скажите ему… скажите, что «Александрит не потерян». Запомните! Александрит не потерян!

– Но я не понимаю…

– И не старайтесь понять! Просто запомните эти слова! Ваша жизнь… моя жизнь… – он осекся, услышав шаги. Выпустил мою руку, отшатнулся. – Простите. Я сказал слишком много. Забудьте. Забудьте всё, что слышали.

Он повернулся и почти побежал прочь, оставив меня в полном смятении. Я стояла одна среди тропических растений, и от их пышной, неестественной зелени веяло могильным холодом. Слова «Хозяйка», «камень», «Александрит не потерян» звенели в моих ушах, словно набат. Я чувствовала, как моё маленькое, безопасное пространство рушится, как карточный домик, под напором чего-то тёмного и неведомого.

Я не помнила, как добралась до своего экипажа. Всю дорогу домой я молчала, глядя в тёмное окно, но теперь я видела не огни города, а испуганное лицо поручика Григорьева. В ушах стоял его шёпот, полный ужаса.

Дома я скинула платье, с трудом отдышавшись от тугого корсета, и упала в постель. Но сон не шёл. Я ворочалась, мысленно повторяя эту странную фразу: «Александрит не потерян». Но он же потерян! Я сама не могла его найти.

Я решила, что поручик просто сумасшедший. Или пьян. Да, наверняка, он был пьян. Эти мысли немного успокоили меня. Завтра, думала я, всё это покажется смешным сном. Завтра я снова буду думать только о новом платье из Парижа и о том, кто пригласит меня на следующий бал.

Я закрыла глаза, стараясь прогнать тревожные образы. Где-то за стенами особняка прокричал ночной сторож. Я уснула только под утро, так и не поняв, что это моя последняя ночь неведения. Последняя ночь той глупенькой баронессы, которой я была. А утром начнётся совсем другая жизнь. И первое, что я увижу, войдя в свой будуар, будет тело того самого поручика Григорьева, лежащее на розовом персидском ковре, с моим кинжалом в груди.

Глава 2. Кровавое утро в будуаре

Тот сон был странным и тяжёлым. Мне снилось, будто я танцую на краю пропасти, а моим партнёром был не поручик Григорьев, а тень в статском платье, с лицом, скрытым во мраке. Он что-то шептал мне на ухо, но я не могла разобрать слов, слыша лишь шипящий звук, похожий на змеиный. И сквозь этот шум пробивалась навязчивая, монотонная фраза: «Александрит не потерян… не потерян… не потерян…»

Я проснулась с головной болью и ощущением липкого, неотступного беспокойства. Солнечный свет, бледный и жидкий, каким он бывает только в петербургских ноябрьских утрах, пробивался сквозь щели тяжёлых портьер. Я лежала, уставившись в бархатный балдахин кровати, стараясь отогнать остатки кошмара и вспомнить, что же вчера случилось наяву. Бал. Григорьев. Его странные слова. Испуганные глаза. Всё это казалось теперь призрачным, нереальным, словно дурной сон наяву.

Мой желудок сжался от лёгкой тошноты – смесь усталости, пережитого волнения и смутного страха. Мне захотелось чаю. Крепкого, горячего, с лимоном.

– Дуняша! – позвала я, и голос мой прозвучал хрипло и несмело.

Ответа не последовало. В огромной спальне стояла звенящая тишина, нарушаемая лишь тиканьем часов на камине. Я нахмурилась. Дуняша обычно была как шпионка – появлялась раньше, чем её позовёшь. Я сбросила с себя одеяло, и холодный паркет обжёг босые ноги. Накинув шёлковый пеньюар, я вышла из спальни в будуар – мою любимую комнату, светлую, устланную розовым ковром, уставленную трюмо и ширмами.

И тут время остановилось.

Первое, что я почувствовала, – запах. Тяжёлый, сладковатый, медный запах, который я раньше слышала только на кухне, когда резали дичь. Он висел в воздухе, густой и неприятный, смешиваясь с тонким ароматом моих духов «Белая сирень». Потом я увидела Дуняшу. Она стояла на пороге будуара, спиной ко мне, совершенно недвижимо. В её позе была такая окаменелость, что у меня перехватило дыхание.

– Дуняша? – снова позвала я, и на этот раз в голосе послышалась дрожь. – Что случилось?

Она медленно, очень медленно обернулась. Лицо её было белым, как мел, губы беззвучно шевелились, а глаза, широко раскрытые, смотрели на меня с немым ужасом, в котором читалось нечто большее, чем испуг – какое-то оцепенение, почти безумие.

– Сударыня… – её шёпот был едва слышен. – Господи… Господи помилуй…

Она сделала неуверенный шаг в сторону, открывая мне вид из двери. И я увидела.

На моём розовом персидском ковре, том самом, что Эдуард Карлович привёз из своей последней командировки, лежал он. Поручик Григорьев. В том самом парадном мундире, в котором вальсировал со мной накануне. Он был на спине, одна рука откинута в сторону, другая сжата в кулак у груди. Его глаза, те самые, насмешливые и живые, теперь были открыты и смотрели в потолок стеклянным, невидящим взором. А из груди его, прямо в области сердца, торчала рукоятка моего дагестанского кинжала – изящная, с чернёным серебром и бирюзой. Подарок мужа. Диковинка, висевшая на стене для красоты.

Мир сузился до этой точки. До розового ковра, тёмного пятна, расползающегося вокруг мундира, и блеска стального лезвия. Звуки пропали. Я не слышала собственного дыхания, не слышала тиканья часов. Я просто стояла и смотрела, чувствуя, как внутри меня всё медленно и необратимо ломается. Это был не сон. Это была грубая, уродливая реальность, вломившаяся в мой уютный, надушенный мирок.

– Он… мёртв? – выдавила я из себя, и мой собственный голос показался мне чужим.

Дуняша кивнула, и по её мертвенно-бледным щекам покатились слёзы. Этот жест вывел меня из ступора. Волна адреналина, горячая и резкая, ударила в голову. Я почувствовала, как подкашиваются ноги, и схватилась за косяк двери, чтобы не упасть.

– Полицию… – прошептала я. – Надо послать за полицией.

Но мои ноги не слушались. Я не могла оторвать взгляд от этого жуткого зрелища. Он лежал так естественно, словно уснул. Только неестественная бледность и это ужасное, чёрное пятно, медленно впитывающееся в дорогой ковёр, выдавали в нём мёртвого. И этот запах… Боже, этот запах крови. Он заполнял всё.

В доме поднялась суматоха. Прибежали другие слуги – повар, горничные, лакей. Их испуганные возгласы, перешёптывания, кто-то заголосил. Кто-то умный всё-таки послал кучера в участок. Я стояла, как истукан, в своём пеньюаре, чувствуя себя абсолютно голой и беспомощной перед этим вторжением смерти и чужих глаз.

Первый, кто появился из официальных лиц, был участковый пристав – полный, рыжеусый мужчина с налитыми кровью глазами и тяжёлой походкой. Он пах луком и дешёвым табаком. Его звали, кажется, Степанов. Он грузно вошёл в будуар, окинул взглядом ситуацию, и его маленькие, свиные глазки сразу нашли меня.

– Так-с, – протянул он, снимая фуражку. – Баронесса фон Траун? И кто это у вас тут так неудачно расположился?

Его тон, циничный и грубый, заставил меня вздрогнуть. Это была не та почтительность, к которой я привыкла.

– Я… я не знаю, – пролепетала я. – Я обнаружила его вот так… утром.

– Обнаружили, – он усмехнулся, подойдя к телу и наклонившись. – А не вы ли, сударыня, помогли ему в таком виде оказаться? Красивый мужчина. Молодой. Ревность – штука опасная.

– Что?! – из меня вырвался возмущённый крик. – Как вы смеете! Я вчера видела его впервые на балу! Я едва знакома с ним!

– На балу, – пристав многозначительно переглянулся с своим помощником, тщедушным писарем, который, бледнея, заносил что-то в протокол. – А он потом, значит, зашёл на огонёк? Продолжить общение?

– Нет! Конечно, нет! Я вернулась одна и легла спать!

– И уснула так крепко, что не слышала, как в ваш будуар проникает гвардейский офицер и кто-то его тут закалывает? – пристав подошёл ко мне вплотную. Его дыхание с запахом лука заставило меня отшатнуться. – Не находите ли вы, ваше сиятельство, что это несколько… странно?

Я поняла, что он мне не верит. С самого начала он видел во мне не жертву обстоятельств, а виновницу. Истерический комок подкатил к горлу. Я чувствовала, как красные пятна выступили на щеках.

– Я ничего не слышала! Я говорю вам правду!

В этот момент двое санитаров, вызванных полицией, осторожно перевернули тело, чтобы уложить его на носилки. И вот тогда это случилось. Из разжавшейся, до этого судорожно сжатой правой руки Григорьева что-то выпало и, звякнув, покатилось по паркету.

Маленький, тёмный камешек. Он прокатился немного и замер у ножки трюмо, где его тут же подхватил острый взгляд пристава Степанова.

– Что это у нас? – он наклонился, подобрав предмет. Положил его на ладонь и поднёс к свету.

Луч утреннего солнца упал на камень. И он вспыхнул. Вспыхнул глубоким, густо-зелёным светом, с алым, кровавым отблеском в глубине.

Я замерла, не в силах издать ни звука. Сердце упало куда-то в пятки, а потом снова подскочило к самому горлу.

Это был мой александрит.

Пристав Степанов медленно поднял на меня глаза. В них не было уже ни цинизма, ни грубого любопытства. Там было нечто иное – холодное, торжествующее понимание. Он смотрел на меня, как кот на мышку, которую загнал в угол.

– Ну-ну, баронесса, – протянул он, перекатывая камень в своих мясистых пальцах. – А это что такое? Уж не ваш ли пропавший камешек? Тот самый, что вы, по вашим же словам, нигде найти не могли?

Я не могла ответить. Горло сжалось. Я лишь молча кивнула, чувствуя, как по спине бегут ледяные мурашки.

– Очень интересно, – пристав с наслаждением растянул слова. – Офицер мёртв в вашем будуаре. Убит вашим же кинжалом. А в его руке зажат ваш камень, который вы «потеряли». Случайностей не бывает, ваше сиятельство. Не бывает.

Он сделал паузу, давая мне осознать весь ужас моего положения.

– Поздравляю. Похоже, вы только что из свидетеля превратились в главную подозреваемую. Одевайтесь, сударыня. Вам предстоит долгий разговор. Но уже не со мной. Вашим делом займутся куда более серьёзные господа.

Он повернулся к помощнику.

– Ничего не трогать! Оцепить комнату! Доложить по начальству, что у нас дело особой важности – убит офицер Лейб-гвардии и замешана баронесса фон Траун.

Я осталась стоять посреди хаоса, который сам, казалось, замер в ожидании. Воздух был густым от запаха крови, духов и страха. Пристав Степанов, довольный своей находкой, отошёл к телу, отдавая распоряжения санитарам, которые с непроницаемыми лицами приготовились уносить носилки. Его взгляд, скользнувший по мне, был подобен прикосновению слизняка – холодный и липкий.

Дуняша, всё ещё плача, пыталась подойти ко мне, но её мягко отвели в сторону. Я видела, как дрожат её руки, как она судорожно сжимает и разжимает пальцы, и в её глазах читался не только ужас, но и какое-то странное, щемящее сочувствие ко мне. В тот момент это сочувствие было единственной опорой в рушащемся мире.

Мне приказали пройти в гостиную и ждать. Я шла, не чувствуя под собой ног, машинально затягивая пояс пеньюара. В гостиной, с её нарядной мебелью, портретами предков и позолотой, всё казалось насмешкой. Здесь, за стаканом вина, я когда-то принимала гостей, здесь смеялась и сплетничала. Теперь же комната наполнилась чужими, грубыми мужчинами в мундирах и поношенных вицмундирах, которые перешёптывались, бросая на меня быстрые, оценивающие взгляды. Я была для них диковинкой – аристократка, попавшая в кровавую историю.

Я села в кресло у окна, стиснув руки на коленях, чтобы они не дрожали, и уставилась на запотевшее стекло. За окном медленно проезжали сани, шла женщина с рынка с корзиной, смеялись дети. Обычная жизнь. А в моём доме – смерть и обвинение в убийстве.

Прошло около часа. В доме то и дело раздавались шаги, хлопали двери, доносились приглушённые голоса. Я слышала, как пристав Степанов, уже в прихожей, с подобострастием в голосе докладывал кому-то: «Так точно, ваше высокородие, всё как вы изволили приказать. Камень при ней. Вещдок. Орудие преступления – её собственное».

Потом в гостиную вошёл новый человек. Невысокий, сухопарый, в безупречно сшитом статском сюртуке. Его лицо было непроницаемым, а глаза, серые и холодные, как ноябрьское небо, обошли комнату и остановились на мне. В них не было ни любопытства, ни осуждения, лишь спокойная сконцентрированность хищника, высматривающего свою добычу.

– Баронесса фон Траун? – его голос был тихим, ровным, без единой эмоции. – Я статский советник Орлов. Вашим делом буду заниматься я. Прошу вас собраться. Вам необходимо проследовать со мной для дачи показаний.

– Куда? – выдавила я, и голос мой снова предательски задрожал. – В участок?

Орлов чуть заметно улыбнулся уголками губ. Это была не добрая улыбка.

– О нет, баронесса. Участок – не для таких, как вы. У меня есть кабинет на Фонтанке. Там нам никто не помешает. И, пожалуйста, – он взглянул на мой пеньюар, – оденьтесь потеплее. День холодный.

Мне позволили подняться в спальню под присмотром горничной. Дуняша, всё ещё бледная как смерть, молча помогла мне надеть тёмное шерстяное платье, самое простое, какое нашлось в гардеробе. Её пальцы леденили мою кожу.

– Сударыня, – прошептала она, застёгивая на мне плащ, – будьте осторожны. Эти люди… они не такие, как мы.

– Они думают, что я его убила, Дуняша, – прошептала я в ответ, и в голосе моём прозвучала настоящая истерика.

– Молчите, сударыня, ради Бога, молчите и ничего лишнего не говорите, – она посмотрела на меня с такой мольбой, что я на мгновение замолчала.

Спускаясь по лестнице, я увидела, как санитары выносят из будуара накрытые брезентом носилки. Длинный, неуклюжий свёрток, в котором уже не угадывалась человеческая форма. По телу пробежала дрожь. Это был он. Тот, кто вчера танцевал со мной вальс, чьё дыхание я чувствовала у виска. Теперь он был просто вещдоком, грузом, который увозили в морг.

У подъезда стоял закрытый каретный экипаж, без опознавательных знаков. Орлов вежливо, но твёрдо помог мне подняться внутрь и сел напротив. Экипаж тронулся, и я, откинувшись на спинку сиденья, закрыла глаза, пытаясь отгородиться от реальности. Но за закрытыми веками я снова видела стеклянный взгляд Григорьева и торжествующее лицо пристава Степанова.

– Баронесса, – раздался в полумраке кареты спокойный голос Орлова. – Позвольте дать вам один совет, как человек, видевший множество подобных дел.

Я открыла глаза. Он смотрел на меня всё тем же невозмутимым взглядом.

– Не пытайтесь казаться умнее, чем вы есть, – сказал он мягко. – И не пытайтесь казаться глупее. Лучше всего – быть откровенной. Полностью. Это единственный шанс выйти из этой истории с наименьшими потерями.

– Но я же ничего не сделала! – воскликнула я, и слёзы наконец вырвались наружу, беззвучные, обжигающие. – Я не виновата!

Орлов вздохнул, достал из кармана чистый, отглаженный платок и протянул мне.

– Вот именно это все и говорят в первые часы, баронесса. Все без исключения. Потом истории меняются. Давайте сэкономим время и начнём с правды. Всей правды. Например, с того, что произошло между вами и поручиком Григорьевым вчера на балу. И почему он счёл возможным явиться к вам в дом ночью.

Я смотрела на него через пелену слёз и понимала, что он мне не верит. Так же, как и тот участковый. Никто мне не верил. Я была одна в этом катящемся экипаже, увозившем меня в неизвестность, одна в этом городе, одна в этой жизни, которая за одни сутки превратилась из лёгкого фарса в тяжёлый, кровавый триллер.