Вырла

– Что ж с вами делать? – Финк сунул в рот сигарету.

– Хозяйка запрещает.

– Что делать? – Слуга закона квартиросъемщика проигнорировал. – Отца, кормильца семьи, упечь? Долбоеба. Или чинушу прокатить? Пидора. Извиняй, Анфис, что я при дамах!

– Ой, дядь Жень. Даму нашли.

***

Волгин проснулся от духоты. Будто в бане. Набраклы, успацелы цела. В башке – туман… пар. Он не мог шевельнуться. Член стоял прямее, чем в юности. Бабу бы. Любую.

Пожалуйста, бабу!

– Анфиса, – прошептал Виктор Васильевич.

Девчонка подошла. Паслухмяная. Проставалосая, вогненна-рудая. У лёгенька, кароткім у сарочцы. Соску-ягадкі тырчалі скрозь сінтэтычную тканіна. Волгін зачаравана глядзеў на доўгія худыя ножкі, вострыя каленкі.

С ней, наверное, как в пятнадцать. Быстро это, сладко, мокро, ярко. Без порнухи для возбуждения. Проскальзываешь, и нахлобучивает. Тело и дух едины. Ты цельный и пустой. Цельный, потому что, оказывается, уши и локти – часть тебя. Им тоже кайфово от касаний ее пальчиков. Пустой, потому что свободен. Не переживаешь, не загоняешься. Весь в процессе. И-и-и… взрыв! Ядерный.

– Я жену люблю, – крикнул слесарь. – ЖЕНУ. КОХАЮ.

Он зажмурился. Остыла баня. Волгин сел в кровати, перекрестился: не соблазняла его Анфиска. Померещилось! Мухиной вообще в комнате не было. Папаша её, упырь, брезгливо глядел с фотопортретов.

– Василич!

Волгин заозирался. Откуда вякает?

Внезапно завоняло резиной. Шинами. Приторными баночными коктейлями. Крепкими сигами и гелем «экстра-сильная фиксация» (Эля иногда с ним кудри накручивала).

– Плесов?!

Шиномонтажник и автослесарь сябры-таварышы (в теории). Ты – мне, я – тебе. Ты мужик. Я мужик. Оба не особо важные особы. Только между Василичем и Валентинычем лежала не смотровая яма, а пропасть. Ромка ненавидел всех. ВВ не ненавидел никого.

– Ты сегодня пиздил уебка, че, не кайфовал?

Ох, от прямого в нос – еще как! С «барина» слетела шапка. И спесь. Глазки, мгновение назад взиравшие на Волгина так, словно он обгадившийся на крыльце дворовой пес, покраснели, заслезились. Шнобель «клиента» отныне указывал строго влево.

– Секунду. Потом он меня в грудак толкнул и всек под дых. Морду себе я сам расхуячил – об пол.

–  Убей его.

Придуши – он станет синеть, сипеть, дрыгаться. Махать холодными влажными руками. Как крылышками! Переедь ему ноги. В лесу. Пусть он, обоссавшись, ползет к своей болотной могиле. Выпусти ему кишки. Привяжи их к столбу. Заставь его лизать тебе ботинки, умоляя, умоляя…

Образы, сопровождаемые голосом, вворачивались в сознание слесаря гнусными шурупами.

- Не хочу я! НЕТ! – противостоял Виктор Васильевич. – Я хочу, чтоб мне за работу платили! Не хамили. И чего ты у Анфиски ночью забыл?! А? Нам с Элей её замуж выдавать, не за тебя, лайнo аслінае!

Волгин хлопнул ладонью по выключателю. Осветился сервант с сервизом и фотографиями. Ковер. Шведская стенка.

ВВ сунулся в шкаф.

– Ты где?

– Где не достанешь, – пропел гад.

Василич ухватил нечто твердое. Нечто, напоминавшее кадыкастую шею.

Тренированный слух майора из-за стенки распознал звуки борьбы – настоящей, не киношной. С «Макаровым» наизготовку он штурмовал квартиру Мухиной и снова позвал психотерапевта, ибо Волгин в шкафу мутузил воздух.

– Delirium tremens, – вздохнул доктор Тризны.

– Заклинания не помогут, – хмыкнул полиционер.

– А тут результат действия зелья. Белая Горячка. Сэр, – не сдержался Федор.

Глава седьмая. Сублимация.

Владислав Селижаров работал типа архитектором. Рисовать он не умел, программами пользовался кое как. Зато дядя Влади, мамин брат, давно и скрепно администрировал ПГТ Береньзень. А папа основал ОПГ сиречь ОАО с загадочным названием «Гиперборея-траст-инвест». Оно построило жилой комплекс «Береньзень-плаза», пригласив варяга, Сванте Андерсона, архитектора (не «типа»), и притащив бригаду «чебуреков». Та же команда трудилась над элитным поселком «Ривьера» на берегу Береньзеньки. Сванте, по совместительству инженер-эколог, установил систему водоочистных сооружений, превратил загаженный ручей в речку, где завелась рыба, и осушил пару болот, чтобы создать комфортную рекреационную зону. Владя тем временем клепал кривенькие проекты таунхаусов с гольф-кортами и получал ЗП не меньше Андерсона.

Любой двадцатитрехлетний, да вообще, любой хомо без совести и амбиций, подобному стечению обстоятельств радовался бы до пошлых разглагольствований о карме и реинкарнации. ГПДДшник берёт под козырек. Свой дюплекс в «Береньзень-плаза» с видом на лес-кормилец всея береньзеньской знати – есть. Жена мисс «Журавль» предыдущего года – прекрасна. Владя же вырос личностью метущейся. Машину он водил как пенсионер, не нарушая. Дюплекс его раздражал: куда пять комнат? Гардеробная, спортзал? Он закрывался в туалете и нырял в игру. «Журавль»-Оксана никогда не искала супруга. Они редко пересекались на ста сорока квадратных метрах: ста шестидесяти сантиметровый Владя и ста восьмидесяти двух сантиметровая мисс.

Половая жизнь? Это в мультике между сусликом и цаплей может что-то произойти.

Чем больше Владислав Георгиевич врал отцу, который требовал отчетов о внукоделии, тем сильнее презирал себя и боялся войти в ее… спальню. Страх валил и скукоживал. Селижаров-младший сбегал в туалет и снова перевоплощался в колдуна. Крушил врагов направо и налево, рвался к Башне… Могучий блондин, великан, укротитель стихий. Аватар лысеющего гномика.

«Сублимация» – так, скорее всего, трактовал бы поведение Владислава Георгиевича Фрейд Зигмунд Якобович. – «Вы, милейший, подменяете сексуальное желание азартом игры. Классика!» Он бы дал молодому мужу наибанальнейший рецепт «любовного эликсира»: ювелирка, комплименты, ресторан. Пусть она налегает на полусладкое, ты пей водичку, соси устрицы, в крайнем случае, фарма в помощь.

Увы, той роковой ночью Владя последовал другому совету.

«Убей её».

Но сначала у него встал. Взмыл, уперся в дно ноутбука. Колдун спешно покинул геймплей и, не попадая по клавишам, загуглил: фтшьу екфз зщкт. Чертова русская раскладка! Догадливый поисковик его понял. Юноша нащупал флакон жидкого мыла. Экран погас. Владя еле сдержался и не заорал. От разочарования, да и от боли. Лет с шестнадцати он не испытывал столь острой нужды пехнуть. Он едва сознание не потерял, когда его взяли за член. Кто – неважно. Он терся тощей спиной о мягкие налитые груди и любил. Впервые за двадцать три года.

***

– Пьете давно? – Федя проверял рефлексы Волгина: молоточком по коленке, айфоновым фонариком в зрачок.

– Со школы.

– Запой давно?

– Нет у меня запоя. Плесов, халера…

– Помер два часа назад, – оповестил гражданина товарищ майор.

– Тю! Помер и не сдох? – Василич покачал головой. – Упырюга! То-то он мне мороженым показался, и вялым как… – ВВ глянул на Анфису. – Вчерашний пельмень.

– Занятная образность речи, – констатировал ФМ. – Нетипичный делирий.

– Сам ты! – обиделся Василич. – Дебилий, Масква!

– Я не из Москвы.

Карман Финка издал звук. Финк достал толстый смартфон, прочел сообщение и присвистнул.

– Племяш Рузского жену зарезал и в лес утек. Голый. – Полиционер повернулся к Федору. – Едем.

Федя устал. Его лазанью экспроприировали, итальянское настроение испоганили береньзеньским духом. Он решился на протест:

– Думаете, раз я временно бюджетник, я автоматически за родину и сталина? Обязан слушаться вас?

– Да! – Волгин топнул пяткой сорок шестого размера. – Власть народу! Нафиг мусарню!

– Если тебе, народ, дать власть на полчасика, ты нас всех укокошишь к Евгении Марковне! – прикрикнул Евгений Петрович. – А ты, оппозиция, невинной не прикидывайся! И родственнички у тебя не оттуда!

– Мои дед и отец – ученые, – возразил ФМ.

– Дед твой совковый лауреат, значит, в системе был. Батя МГИМОшник, значит, шпион. Ну и ты, уточки-стаканчики. Школа с золотой медалькой, учеба на бюджете в понтовом ВУЗе, стажировка в мажорской клинике. Весь твой либерализм – массовые гуляния!

Федя позволил спровоцировать себя на конфликт. Отзеркалил агрессию.

– Что, майор, проштудировал досье? Молодец, пять… тысяч тебе премия от жуликов и воров!

– Не платят за тебя, не обольщайся.

– А, так ты на добровольной основе с биографией моей ознакомился? Стесняюсь спросить: заняться нечем?

– Ты понимаешь, где ты, чувак? – Блеклые голубые глаза Финка, казалось, еще чуть выцвели.

– Понимаю, по запаху. – Мистер Тризны уже досадовал, что затеял конфликт с этим смахивающим на диковинную помесь рептилии и хаски ментом. Слиться бы аккуратно, обнажив некомпетентность и тупой детский энтузиазм.

– Здесь своя песочница… болотница. И про каждого хмыря, что тут нарисовывается, я выясняю все. У меня статистика по тяжким самая низкая в области. Изнасилований, педофилии и «домашки», считай, нету!

– Фальсифицируете статистику?

– Неа. Выясняю все про каждого хмыря, что тут нарисовывается.

– У вас хмырь жену зарезал! – вспылил Федя. – Только что!

– А чего я тебя с собой зову?! – Майор закурил. Долго терпел. – Ради общества твоего? Подозреваемый – племяш Рузского, сын…

– Гниды! – вякнул Василич.

– Гниды, – подтвердил Финк. – Селижоры сынок. Владя Селижаров, ботан-троечник, в жизни воробья не пнул! Надо его осмотреть, раскопать, что с ним стряслось! Какого хуя он на супружницу попер! Прости, Анфис.

– Вы за слова не извиняйтесь, дядь Жень. Вы моего папу ищите!

– Herra, anna minulle voimaa («Господи, дай мне сил» – финск.), – пробормотал полицейский.

Федя задумался: почему мент с русским именем-отчеством, российской ментальностью и немецкой фамилией ругается/молится на карельском/финском? Интересный тип. Весьма.

– Едем. – Тризны накинул куртку из эко-кожи поверх свитшота оппозиционного политика N.

– Последователен ты, парень! Кремень! – съехидничал Евгений Петрович. – А ты, Волгин, у меня под статьей ходишь! – погрозил он слесарю. – Сволочей в нашей стране хуярить он решил! Это привилегия. И даже – не моя.

Мелькали собаки, старики и склады. Аптеки, оптики, заборы из бетона и профнастила, мусорные пустыри. Майор Том водил лихо, как Мика Хаккинен и Кими Райкконен (сядь они за баранку «бобика»).

– Георгий Селижаров. Селижора. Выжил в девяностые и не переобулся. Он на войне, – информировал Федю Финк.

– С кем?

– С мелкими оптовиками, браконьерами, с пацанами, которые толкают «соль для ванн».

– Кто не отстёгивает?

– Ага. И с бабами, кто не дает. – Петрович скрежетнул зубами. – Я дочь в одиннадцать лет отослал к семье жены, в Хабаровск. Красавица росла. Теперь она меня знать не желает. Теща нашипела, что я их бросил. Откуда в бабах яд, а?

– Не называйте женщин бабами, – порекомендовал психотерапевт. – Многие девушки сегодня увлечены феминизмом. Извинитесь перед дочерью, объясните ситуацию, признайте, что не сделали этого раньше, так как считали ее ребенком.

– Она в одиннадцать лет не ребенком была?

– Сколько ей?

– Пятнадцать.

– Когда бомбу обезвреживаете, вы ей командуете «Отставить взрыв!» или по инструкции действуете?

– Ясно. Разминирую дочь.

Федя с удивлением подумал, что данный конкретный мент не безнадежен.

Они остановились напротив здания, словно телепортированного в Береньзень из шведского Мальме. Новое, средней этажности. Его стены украшал фиброцементный сайдинг под дерево, балконы обвивал плющ. К крыльцу парадной примыкал удобный пандус! Теодора менее поразила бы панда на улице Береньзени.

Обладатели квадратных метров в «Плазе» зевали во дворе. Из кроватей буржуев изгнало частное охранное предприятие «Гипербореец».

Федя возмутился. Негромко.

– У них нет полномочий!

– Им скажи! – буркнул полиционер.

Доктору Тризны почему-то не хотелось дразнить «питбулей», выстроившихся по периметру «Плазы». Инстинкты у homo sapiens, может, и отсутствуют (дискуссионный вопрос), а здравый смысл, к счастью, встречается (не у всех).

Помимо трезвомыслия, существует опыт. Дцать лет назад Финк, дембельнувшись, пошел в Береньзеньский отдел вневедомственной охраны, ныне расформированный. За пятьсот пятьдесят тысяч ельцинских рублей. Он стрелял «питбулей», «питбули» стреляли в него.

«Клуб «Зо..тая ры.ка» на уг.. Ордж…..дзе и Красной. Драк. с прим……. холод…. …жия» – гудела рация.

Жека рванул на место преступления. В «Золотой рыбке» среди осколков бутылок и водочных луж уборщица Тоня посудной губкой вытирала кровь с шеста. Под долбежку капроновой «музыки».

«А если Он?

А если больше никогда?

И только сон,

Где будем вместе мы всегда?»

Финк отпихнул Тоню, чем пресек порчу улик, и распорядился о предоставлении ему отвертки для демонтажа трубы металлической полированной (т.н. «шеста», «пилона», «руры»). Синонимов накидали стриптизерши, очевидно рожавшие, не раз, некоторые – недавно. Юный и стопроцентно гетеросексуальный Евгений готов был им заплатить, лишь бы они оделись.

Пока лейтенант Финк раскручивал болты в креплениях «руры», тылы он не оборонял. Его вырубили ударом по затылку. Оклемался он в подвале. В наручниках. В ужасе: опять Чечня?! Он же уехал! Он домой вернулся, оплатив долг государству за манную кашу на воде в детском садике и мудрость химически завитых теток в школе кровью. Своей и чужой.

Жека взвыл. Прибежали хари. Не бородатые, бритые, славянские. За харями шествовала Морда.

– Че, мусорёныш? – «Она» наклонилась к лейтенанту. Узнала бывшего одноклассника и осклабилась. – Финик? Тебя хачи не порешили?

– Не, Жорик. У них с математикой плохо. Как твое плоскостопие?

Жорик расхохотался. И засадил носом лакированного ботинка Финку промеж ребер. Тот стал хватать ртом воздух. Не закричал. Селижаров сузил глазёнки, нахмурил лбище. От чеченских «полевиков» его отличало немногое.

После войны Жека делил неприятных ему людей на две категории: идиот и мостагӀ (чеченск.). Враг. Георгий Селижаров был мостагӀ.

***

Анфиса не могла уснуть, поэтому замесила тесто на пирожки. Лапшевик соседа-врача она скушала без удовольствия (сыр горький, с перцем перебор). Но Федор кухарничал, старался. Посуды столько перепачкал! Отплатить ему вкусненьким будет хорошо.

Девушка включила на телефоне радио. Играл шлягер из девяностых «Любовь – мимо». Мама его обожала, а папа глядел на подпевающую маму очень-очень грустно.

«А если Он?

А если больше никогда?»

Анфиса представила Рому Плесова. Высокого, красивого. Волосы уложены гелем. Между ног мопед с языками пламени на бортах. Разревелась. Слезы жили у неё под веками. Стих Маргариты Междометие, фото котенка под дождем, печальная история в паблике «Твари – по паре, я – одинока», и она рыдает.

– Дура ты, мышка.

Кажется, Анфиса задремала. Ей чудился шепот Мухина. Ворчливый и добрый. Чудилось, что папа, только уменьшенный, стоит на подоконнике, кутаясь в ватную курточку.

– Доча, слушай. Паренек погибнет. Полезет, куда нельзя. Ты его найди в лесу, где колодец.

– Пап?

Ее выкинуло в реальность. Тесто поднялось. Гремел гимн – полночь. На подоконнике распушился спящий голубь. Да что ж такое? Она тоже с ума поехала?

Или…

***

Федор Михайлович вспомнил, что атеист, уже приготовившись перекреститься. Селижора внушал страх. Божий. Не из-за гидроцефалии, вероятно, перенесённой им в младенчестве. «Марсианская» форма черепа – особенность внешности. Бодипозитивиста Федю пугало иное: поведенческие признаки диссоциального расстройства личности. Селижаров прохаживался от двери к окну, не огибая бурое озерцо в центре комнаты. Он ступал по крови невестки, зарезанной жены сына, размеренно и вальяжно.

– Ты нахера врачка по мозгам притащил, Финик?

Интонация сочетала в себе издёвку, тревогу и угрозу.

– Выродка твоего кто утихомирит? – спросил майор. – Пущай дальше бегает?

– Ты его не арестуешь. Пиши – несчастный случай.

– Где тело?

– Доставляется на твою историческую родину. Жива Оксанка, пузо ей заштопают. Убирай пацана. И сам вали.

ФМ услышал (опять) бессильный зубовный скрежет железного Финка.

– Георгий Семёнович, ваш сын может умереть. – Зачем Федя рот открыл? Он ведь собирался «слиться». Пресловутой «врачебной святостью» проникся?! Чертово любопытство вновь победило благословенный похуизм?

«Медведь – опаснейший хищник в наших лесах», – говорил Теодору дед, Тарас Богданович, бывалый охотник. – «Убивает, а жрать предпочитает тухлятинку! Прячет добычу, пока она не разложится до мягкости. Видал я медвежий схрон: обглоданного оленя и девочку. Без скальпа. Она еще дышала, бедняжка, в обмороке была. Он ее за мертвую и принял. Старый, хитрый. Тридцать годков по тайге от пули и капкана уходил. Местные даже не знали, что у них под боком завелся людоед. Лакомился он нашим братом не часто. Гурман! Выбирал детей – мы потом по косточкам определили. Когда Найда, собака Мансура, я тебе его фотографию показывал – богатырь-мужик, царство ему небесное, едва полтинник разменял, от малярии помер! Так-то, Феся, кого медведь на тот свет уволочёт, кого – комар! Не туда меня… ладно. Когда Найда впилась медведю в глотку, я в него уже всю «Сайгу» разрядил. Он умирал. И веришь, нет? Он на меня попер! В башке три дырки, на нем лайка висит, со мной Мансур и два его свояка, злющих хакаса! Он нашей смерти жаждал, Фесь, яростно, страстно! Я и те хакасы почти согласились отдать медведю душу. Вооруженные мужики! Он заворожил нас, будто кроликов!»

«Ты чувствуешь последний вздох, покидающий их тела, смотришь им в глаза. Человек в этой ситуации – Бог!» – откровенничал американский серийник Тэд Банди о радостях убийства.

Федя дипломную работу делал по «тезке» Тэду. Проводил параллель между ним и «опаснейшим хищником». Озаглавил броско: «Not Teddy Bear»5.

Настоящих же психопатов alive мистер Тризны ранее не встречал.

Селижора шагнул к нему. Федор обмер. Будто кролик. Шарманка памяти прокручивала стишок про медведя из книги «русских народных сказок», наложив его на жуткую атональную «детскую» музычку.

Ля-ля-ля ля ля ля.

Ля-ля-ля ля ля ля.

Скарлы-скырлы-скырлы.

На липовой ноге,

На березовой клюке.

Все по селам спят,

По деревням спят,

Одна баба не спит —

На моей коже сидит,

Мою шерсть прядет,

Мое мясо варит.

– Я опасаюсь массовой истерии. – Голос психотерапевта прозвучал обманчиво твердо. – В вашем поселке, Георгий Семёнович.

Из белозубой «пасти» Селижоры воняло чесноком, высокоградусным алкоголем и дисбактериозом кишечника. «Гиперборейцы» ЧОПали на Федю.

Скырлы, скырлы…

Путь им преградил бравый «майор Том». Рука его поглаживала кобуру «Макарова».

Селижора отвернулся к балкону, к нежной летней ночи. Сырная голова луны катилась по темно-синему бархату неба, попорченному звездной молью.

Из леса доносились трели соловья…

Глава восьмая. Никтогилофобия и путеофобия.

И чей-то крик.

– АААААА! ПАААААААА!

Селижаров-старший махнул охранникам, чтоб не трогали Теодора. Вздохнул:

– Третий раз орет. Выманивает.

– Это острый психоз. Я поговорю с Владиславом, попытаюсь успокоить. Не получится, тогда ваши люди его скрутят, и я вколю реланиум.

Ухмылка придала роже Селижоры асимметрию полотен avant-garde, усилила безобразие настолько, что оно почти обратилось в красоту. Но чуда, как с Финком, не случилось.

– Мои люди до утра в лес не сунутся.

– Почему?

– Они в курсах, что с копчеными стало.

«С таджиками», – перевел доктор Тризны.

– И не пизди про съехавшую кукуху! Орзу, бригадир, серьезный человек. Был. Что его грохнуло?

ФМ оглянулся на Евгения Петровича.

– Хэ Зэ.

– Орзу без валыны срать не ходил. Выхватывал быстрей меня. Что его грохнуло, Финик?

– Kyrpä tietää, – повторил Петрович. – Хэ Зэ.

– Шутовка? – вклинился робким баском крупный «гипербореец», точь-в-точь боевой орк Мордора.

– Валяй, – санкционировал Георгий Семёнович. – Излагай.

– Ну… Сестрёна рассказывала. Ей семнадцать было. Она с Зареченских, дальних на автобусе возвращалась. Тридцать пятый Ка еще не отменили, ну, который на заправку заворачивал у кафе Калерии Анатольевны мужа, а он не вздернулся еще.

– Толян, базарь по делу!

– Ну… на заправке сортир, платный, сука! Семь рублей! Сестрёне приспичило, она молока парного у бабки надулась…

– Толян! – рявкнул Селижора. Подскочили все. Кроме Финка.

Толян ускорился:

– Зашла в тубзик, сходила того-сего, руки моет. Херак, сзади варежку зажали, к умывалке нагнули, жопу мацают, труселя сдирают. Ни дыхнуть, ни пернуть. Лохматуха че-то тычется, тычется, никак. И, короче, ебнул ей. Локтем по шее. Она, такая, сползла, гудбай, мама. И тут лохматого к стене – херак! Темно, сестрёне не видно – кто, чего. Она за дверь. В автобус. Час ждали водилу. Он приперся покарябанный. И через неделю тоже, ну…

– ЧТО?!! – хором воскликнули Федор Михайлович, Евгений Петрович и Георгий Семёнович.

– Вздернулся! Сестрёну русалка выручила, шутовка. Бабы под защитой у нее. А лес ваще ееный. Олин! Оля – баба!

Селижора и майор приняли бредовые Толяновы выводы весьма толерантно. Переглянулись, покивали. Феденька глазам не верил:

– Господа, мы расшифровываем геном! Мы создаем роботов! Исследуем Марс! Боязнь ночного леса, никтогилофобия, пережиток крестьянских суеверий!

Береньзяне молчали. Федя заставил себя медленно сосчитать до пяти. Поселочек! Деревня сумасшедших!

– Допустим… Допустим. – Он смотрел на Селижору. – Я приведу вашего сына, Георгий Семенович. Отвоюю его у русалки Ольги, кикиморы Инги и гадалки Ванги. Вы спонсируете парочку палат для пациентов типа Владислава? Плюс – лекарства. В аптеке один феназепам, и то просроченный!

– Замазано.

Так легко мистеру Тризны не давались переговоры даже с дедом. Он зевнул, опустошенный бесконечным сегодня. Финк, «орк» Толян и «гиперборейцы» раззевались. Селижора – нет. «Есть теория, – вспомнил ФМ, – что ответное зевание – проявление эмпатии. Психопаты за компанию не зевают».

– Майор, идем! – Он хлопнул полиционера по плечу.

– Не, чижик-пыжик. – «Медведь» наставил указательный палец на Федю, затем – на Евгения Петровича. – Мы тебя ожидаем. Я сам люблю условия: не вернешь мне сына, оставишь семейку Фиников без косточки.

«Майор Том» подмигнул психотерапевту: мол, Селижора хохмит, не парься! Убить не убьют, максимум – коленную чашечку выбьют. Опять.

***

Виктор Васильевич управлял мопедом при тахикардии, тремоло и (благо, он не подозревал об эдакой напасти в принципе) панічных атаках. Знал бы, рассердился: паны снова народ атакуют, буржуины клятые!

Слесарь потел. Его бросало из сугроба в парилку и назад. Вывалив набрякший язык, он ловил полу-беззубым ртом сладковатый, как белое винцо, летний воздух. И комарилл. Отплевывался. Единственная фара освещала шоссе метра на три. Каждая, сука, каждая летящая мимо машина сигналила Василичу. До боли в груди!

– СЕ В ДУПЛО ПОГУДИ!

Он дебилий, конечно, прав доктор. Разбиться в лепешку из-за предчувствий продавщицы? А чего нет? В жизни смысла не было, откуда иму в смерти взяться?

Анфиса, прижавшись к круглой спине ВВ, думала про свое и про не совсем свое. Мопед, например. Он папин. Мухин на выходные нередко катался к Лесному и дальше. Приезжал под вечер воскресенья с рюкзаком морошки и черники вперемешку с опятами. Заводил джаз – без слов. Скручивал сигарету и говорил: «Вот зря ты не поехала! Там – Жизнь! Мне кажется, Там и умереть невозможно. Смерть в городах, в коробках бетонных, в коробочках с сериалами. А Там ты идёшь, а мимо выводок кабанчиков – вчера видел! – со свиномамой, Ленина Захаровна вылитая! Ежи шуршат в прошлогодней опали. Старик Аверин на дудочке играет… На мостках сидит, ногами болтает, водомерок распугивает. Под солнцем лес невинный весь. Как оно за ельник ухает, сразу другое всё! И что-то бродит, хнычет, хихикает. Старик Аверин крестится, через плечо плюет и не объясняет, что бродит-то. Посылает в баню – растапливать по-черному. Чтоб почти свариться, золой до скрипа натереться, чтоб очиститься и стать для нечисти неуязвимым, несъедобным. После бани и аверинской наливки хоть к чертям! В Лесное прыгаешь без страха, тревог. Пофиг, что в нем сом, который уже здоровенным был, когда Аверина в октябрята посвящали. Пофиг… что не свалил, ведь мог. Что монетки собираю по пятьдесят копеек. За сорок пять лет не устал я, не скис, на том – спасибо! Мама твоя сердилась. В города, в города ее тянуло. А тебя, дочь? Тебе тоже в Береньзени с утра до вечера паршиво?»