Мазиловские были

Прогуливал лекции по какой-нибудь «истории партии» или «марксистско-ленинской философии», предпочитая им кино и музеи, ходил на экскурсии, бродил по переулкам Центра, пил пиво в «корпусе «Г», как у нас называли пивную неподалеку от института. (Неофициальное название питейного заведения расшифровывалось просто: в институте было три корпуса – старый «А», расположенный в бывшем доме московского генерал-губернатора, новый «Б», построенный в семидесятых, и через переулок – «В», дореволюционной постройки, где до Октября, по преданию, располагались «номера». Соответственно, пивной зал, нарекли корпусом «Г»).

И не без смысла! Ведь студенты среди его посетителей составляли едва ли ни большинство. Помимо ин’язовцев, тут частыми гостями были универские гуманитарии – журфаковцы и ИСААшники, приезжавшие сюда с Манежа, и мгимошники, чье главное здание в те годы также располагалось неподалеку. Хотя будущих дипломатов наблюдалось на порядок меньше.

О, неповторимые московские пивные семидесятых, начала восьмидесятых годов! Я имею в виду не респектабельные «Жигули», «Саяны», «Золотой фазан» или какой-нибудь «Коралл» с «Сайгоном», «Яму» с «Ракушкой» или «Клешню» с «Шайбой», а обыкновенные простонародные «стояки», где пиво продавали из «автопоилки» за двугривенный или (чего лучше и колоритнее!) где хмельной напиток прямо из бочкового крана наливала какая-нибудь полногрудая Маша или золотозубая тетя Клава. Это были не только места для утоления питейной жажды мужиков самых разных возрастов и страт советского общества, но и для утоления жажды общения.

По сути, это были самые настоящие мужские клубы. Нет, не в опоганенном «общечеловеками» педерастическом смысле слова «клуб», а в том смысле, который в него вкладывали в позапрошлом веке. Да, да! Это были советские «Английские клубы» и «Салоны мадам Шерер», если хотите. Где отцы и сыны семейств могли отдохнуть от повседневных дел и забот, расслабиться с душевными, понимающими и «без заморочек» подругами, насладиться зачастую весьма изысканным обществом, умной философской беседой, обсудить актуальные новости от политики до футбола-хоккея, поиграть в картишки, шашки-шахматы или домино прямо за столиками и стойками или в какие-нибудь самими придуманные забавные игры.

В корпусе «Г», к примеру, любимой игрой мужиков была «кружка». Смысл ее был довольно прост: в пустую пивную посуду водящий клал рубль, то бишь «заряжал кружку» и объявлял время, за которое желающие могли его выиграть. Допустим, пять минут. Выиграть можно было, кидая в кружку пятаки с оговоренного расстояния, к примеру, с десяти плит, которыми был вымощен пол пивной. Кидали по очереди. Попал в кружку – молодец, забирай рубль, и всё, что накидали промахнувшиеся. В противном случае побеждал водящий, который забирал свой рваный обратно вместе с пятачочным «наваром», который тут же и реализовывался по понятному назначению. Мн-да…

Кто не сиживал, виноват, кто не «выстаивал» в подобных местах, не отмечал в них сдачу экзаменов, первую стипендию или получку, выигрыши нашей сборной, дни рождения или даже свадьбы, кто зимой не пробивал пальцем лед в замерзшем на открытом воздухе пиве, тот не может утверждать, что знает доперестроечную Москву! Суть и атмосферу столичных пивняков того времени великолепно передал замечательный поэт Борис Камянов:

Демократичны русские пивные.Бухие старикашки-домовыеСоседствуют с майором КГБ.Художник, заскочивший на минутку,Квартальную притиснул проституткуС креветочным ошметком на губе.У каждого есть склонность к разговору —Поэт читает эпиграмму вору,А участковый с диссидентом пьет.Свершается загадочное действо:Интеллигент нисходит до плебейства,И мысли изрекает идиот…

Вот в таком-то питейном заведении я и бился с зеленым змием вместе с самыми отчаянными ин'язовскими и университетскими «бойцами». А кроме того, фанатствовал на стадионах, ходил с друзьями в походы выходного дня по Подмосковью, крутил мимолетные романы с барышнями-сокурсницами и вечерницами, зависал у иногородних друзей и подруг в ин’язовских общагах – на Петроверигском и в Сокольниках…

Дабы у читателя не сложилось превратного мнения, что на первых курсах автор этих строк только и делал, что гулял да бездумно веселился, специально скажу: в свободное от гулянок время я умудрялся делать еще уйму всяких дел! Дежурнил в комсомольском оперотряде, помогал маме по хозяйству, бегал по магазинам. Когда была возможность, возил младшего брата на хоккейные тренировки. Иной раз и сам ходил по старой памяти на занятия по каратэ до его запрета (было в советской истории и такое).

А в дополнение ко всему перелопачивал колоссальный объем печатной информации: читал русских и зарубежных (в переводе) классиков, Гаррисона, Робинса, Ирвина Шоу и Стивена Кинга по-английски, Монпасана и Анатоля Франса по-французски, морщился от обязательных к прочтению коммунистических газет: британской “Morning Star” и американской “Daily World”, французской “L’ Humanitй”, доставал буржуазные “Newsweek” и “Time”, проглатывал выписываемые в семье «толстые» журналы – «Новый мир», «Иностранную литературу», любимый «Север», еженедельники «За рубежом» и «Неделю» и ежедневные «Правду», «Труд», «Советский спорт» и «Комсомолец», а также специально заказываемую отцом из Киева очень интересную в ту пору «Спортивную газету» на украинском.

С первой стипендии у Ленки Акимовой, жены нашего «штатного» гитариста Женьки Филиппова, фактически – хозяйки самого настоящего салона для друзей и творческих личностей, в который была превращена их квартира на 2-й Брестской, выторговал Библию! (Очень хотелось после «Мастера и Маргариты» и популярных книжек Зенона Косидовского с изложениями Евангелий и Ветхого Завета, познакомиться с реальными первоисточниками). Как сейчас помню, за карманного формата Книгу Книг, изданную где-то в Штатах на папиросной бумаге, я выложил ровно стипендию – сорок целковых. На много месяцев она стала моей настольной книгой. Методично и вдумчиво, вникая во все тонкости, штудировал потом оба Завета, а это, кто знает, не даст соврать, занятие серьезное и кропотливое.

Библейские сюжеты настолько увлекли меня, что я решил освоить язык оригинала, то бишь иврит, который после разрыва дипотношений с Израилем в 1967 году фактически попал под запрет. В годы развитого социализма его можно было изучать разве что в подпольном ульпане, куда я и «проник», используя свои еврейские знакомства. Так что с квадратным письмом мне довелось подружиться даже раньше арабской вязи – моей детской мечты…

И надо же – ведь всё успевал! Совсем как герой фильма «Афоня» – «и в фонтаны нырять, и на танцах драться». Эх, молодость, молодость! Когда ты юн, полон сил, когда ты легок на подъем, когда с жадностью готов впитывать всё новое, оно тебе легко и дается. И открывается, и само в руки плывет…

Что же касается гулянок, блюстителям морали и нравственности скажу так: а кто в юные годы не гулял, пытаясь почувствовать себя наконец-то взрослым? Только лишь недужные или немногочисленные праведники. Хотя соглашусь, конечно, со старшими и констатирую в назидание нынешней молодежи: в общем и целом, в разгульном образе жизни, толка особого нет, разве что в плане накопления опыта.

Но, как известно, всё в мире относительно, и даже в пьянке иногда тоже бывает польза. Как, к примеру, в случае, произошедшим со мной. Именно потребление горячительных напитков помогло однажды избежать беды: назюзюкавшись, я не пошел на футбол, где в тот день в Лужниках в давке погибло много народа… Воистину неисповедимы пути Господни! Но вернемся к повествованию…

6

…Светка, действительно, поступила на следующий год на педфак. Но, как это ни странно, нас это не сблизило. Во-первых, переводческий и педагогический факультеты учились в разные смены, чередуя «утро» и «день», а во-вторых, слишком разные у нас были компании. К тому же, так уж исторически сложилось, что парни-переводяги больше общались с вечерницами, нежели с педагогинями. Лишь раз как-то, внимая настойчивым просьбам хмельного однокурсника Сашки Тумаркина, «выписать каких-нибудь новых, приличных мамок», пригласил я «на мазу» Свету «с подругой», о чем пожалел…

Дело в том, что моя землячка с одногруппницей в придачу хотя и приехали сразу и без разговоров по указанному адресу, но также быстро, сославшись на какие-то дела, и ретировались. Разгадка, как я позднее сообразил, была простой: вновь прибывшие-то были трезвыми, как стеклышки, а наша компашка – уже изрядно поддатой. И девчатам смотреть на пьяных переводяг никакого плезира не было. Нельзя сказать, что они были некомпанейскими. Нет, конечно. Вот, кабы вместе начинали, другое дело, а догоняться для «приличных мамок» в наше время было не комильфо…

Никаких претензий по поводу неудавшегося «сейшена» Светка мне не высказала, и мы продолжали оставаться в совершенно дружеских отношениях. Перезванивались, делились институтскими новостями, обсуждали новые фильмы, прочитанное…

Я всё, помню, нахваливал Стивена Кинга. И за интересный язык, и за неординарные сюжеты – тогда он еще не скатился к примитивным страшилкам на потребу массовому читателю, а писал вполне художественные романы с элементами мистики типа «Мертвой зоны» или «Сияния» (ах, какой чудный оскароносный фильм снял по нему Кубрик с Джеком Николсоном в главной роли!). Светка же предсказуемо была без ума от «Унесенных ветром» и главной героини романа Скарлетт О’Хары. (Видимо, вольно или невольно она впоследствии и копировала ее стиль поведения. Но тогда, естественно, это мне и в голову не могло прийти). Впрочем, литературный консенсус у нас был безоговорочно достигнут на ирвиншоуском «Богаче и бедняке» и чейзовском «Мираже»…

Время от времени хаживали мы и на какие-то, как бы сейчас сказали, «значимые» мероприятия. Помню, приглашал Светку на Приз «Известий» – на наших с чехами. Это считалось очень круто, и на такой хоккей ходили все возрасты и полы. Потом батя доставал нам билеты на «престижный» концерт в Кремлевский Дворец съездов. Не помню, то ли на День милиции, то ли на День космонавтики…

Светка тоже не оставалась в долгу, оказывая мне знаки внимания в виде приглашения на «закрытые» кинопросмотры на «Мосфильм» то «про каратэ», то «про любовь», на спектакли в «Театр на Таганке», жаль, уже без Высоцкого…

А еще пару раз подруга детства, видимо, по просьбам моей матушки, не одобрявшей сыновьи загулы, вытаскивала меня из «корпуса «Г» и насильно везла «под конвоем» домой. В этом же пивном заведении она меня нашла и спустя два года, и увела в расположенное неподалеку кафе «Ярославна» «для серьезного разговора»…

Она была уже на третьем курсе, а я, соответственно, на четвертом. В отличие от первого курса, когда за отличную успеваемость во втором полугодии я получил аж повышенную стипендию в пятьдесят целковых (весьма приличная по тем годам сумма!), второй курс я закончил еле-еле, без всякой стипендии, зато с летними пересдачами.

Поэтому на третьем курсе после традиционного для тогдашних ин’язовцев празднования «медиума» – гулянки по поводу прохождения половины срока институтского обучения, то бишь двух с половиной лет – я не то, чтобы взялся за ум, нет, но весьма кардинально пересмотрел тактику поведения и обучения. Решил, как призывает восточная философия, которой я тогда здорово увлекся, идти «серединным путем».

Во-первых, чтобы банально не поперли из колледжа, с серьезными загулами, к радости родителей, резко охланил. (Разве что пивком мог изредка размяться, но исключительно для поддержания формы). Да и скучновато стало общаться в чисто питейных компашках после прочтения Библии и Алмазной сутры. Ведь, если ты не законченный дебил, то, прочитав их, уже просто не сможешь жить ради получения удовольствий, поглощения еды и питья да реализации инстинкта размножения. А обязательно будешь задаваться вопросами о добре и зле, о любви и ненависти, о свободе и счастье, о жизни и смерти… Впрочем, дебилы Танах и Ваджраччхедику праджняпарамиту не читают.

Во-вторых, прислушавшись к советам старших товарищей, и по собственному разумению, я пришел к выводу, что нельзя объять необъятное: отличником быть всё равно не получится, да и кому он нужен, красный диплом-то? Как говорится в старой студенческой присказке: лучше иметь синий диплом и красную (то бишь румяную) физиономию, чем красный диплом и синюю физиономию. Поэтому на все предметы налегать не стал, а принялся учить только те, которые, как думалось, могли пригодиться для дальнейшей карьеры. (Распределяться я твердо решил «по войне», то бишь по военной кафедре). На остальное же откровенно забил. То есть вникал лишь для вытягивания зачета или экзамена на «троечку».

Так что всякие практики, лексикологии, сопоставительные грамматики с морфологиями и синтаксисом и прочее «языковое дерьмо» первого и второго языков «пошли лесом», равно как всякие истматы, диаматы, «научные» атеизмы и другие отвлеченные и далекие от жизни предметы…

Зато по тактике, военному переводу, истории войн, уставам армий потенциального противника, газетной и политической лексике, страноведению, истории, литературе и географии, экономике и культуре стран изучаемого языка, их госполитстрою и избирательной системе, а также по другим дисциплинам, скрывавшихся под будоражащим воображение названием – «спецпредметы», оценки у меня были только отличные. (Любопытно, что в дипломном вкладыше у меня потом и оказались или «пятерки», или с трудом натянутые «трешки». «Четверок», кроме физкультуры, вроде, и не было).

Мн-да… Что и говорить, умели тогда готовить спецов, умели. Много еще чего интересного и потенциально полезного для будущих военных переводчиков, переводчиков-референтов, сотрудников различных госструктур, связанных с «международкой», да журналистов-международников мы изучали. За годы обучения и т. н. «языковых стажировок» (за редким исключением, правда, не в Америках и Европах, а в войсках – в Африках да Азиях), всё это, конечно, не могло не осесть в мозгах, как их ни запудривали вдобавок к перечисленному научным коммунизмом, историей КПСС да марксистско-ленинской философией…

Разбуди меня ночью и через десяток лет после окончания института, я бы без труда изобразил акцент восточного побережья, доложил о действиях роты Армии США в наступлении и обороне и даже объяснил бы особенности процедуры вынесения импичмента американскому президенту. Причем, заметьте, никаким американистом я не стал, более того – ни дня не работал на данном направлении, так что сии приобретенные знания и навыки мне, увы, не пригодились. Но вернемся к хронологии и повествованию…

…После летней практики в «Интуристе», которую мы проходили по окончании третьего курса, у меня появилось новое увлечение. Дело в том, что совершенно случайно, из-за отсутствия мест в англоязычных отделах, я попал в «Восток-2» – отдел, который ведал приемом туристов из стран Восточного Средиземноморья, в основном, арабов. Посему, вольно или невольно, пришлось резко въезжать в арабский язык. Мне это было легче, чем другим коллегам с первым английским, поскольку я уже имел весьма неплохое представление об иврите – двоюродном брате арабского, о чем, по понятным причинам, разумеется, умалчивал.

Ловя от нового языка полный кайф и памятуя о детской мечте – разгадать узоры арабской вязи, я, применил всё свое обаяние и договорился о прохождении ускоренного обучения на годовых интуристовских курсах. Таким образом, к штудированию Библии, вед, Дхамапады и буддийских сутр добавились Коран, хадисы, записи учения суффиев. В-общем, увлек меня тогда Восток, увлек. И, надо сказать, долго не отпускал…

Мою успеваемость и усердие на означенном «треке», видимо, заметили и оценили по своим видам. В один прекрасный день меня вдруг вызвали в институтский партком «для беседы». Там улыбающийся парторг как-то очень долго жал мою руку, заглядывал в глаза (злые языки утверждали, что он был тайным гомосеком), причмокивая языком, а затем «передал» двум вежливым товарищам в строгих серых тройках и вышел из кабинета.

Вежливые товарищи в тройках, прежде чем начать разговор, взяли с меня подписку о неразглашении. Оказалось, они прекрасно знакомы с моей небольшой тогда еще биографией, хорошо осведомлены о нюансах студенческой жизни и учебы, в курсе подробностей практики в «Интуристе», знают о моих увлечениях, а самое любопытное – о моем начальном владении ивритом, что я, повторю, абсолютно не афишировал. Читая на моем лице смущение и некоторый страх, к моему удивлению, ни в какую кутузку меня за изучение «сионистского языка» не поволокли, а наоборот, называя по имени и отчеству, похвалили:

– Очень хорошо, что у вас, Михаил Георгиевич, есть стремление и способности к языкам.

После чего сделали предложение в духе Дона Корлеоне. В смысле, от которого нельзя отказаться. Нет, не стучать на сокурсников, чего-чего, а стукачей, стучавших по разным линиям разным «кураторам», в колледже хватало. Предложение, «с учетом знания тамошних языков» касалось стажировки на Ближнем Востоке, а также вопроса о возможном «целевом распределении» по окончании вуза, «если сложатся обстоятельства».

…Что касается Светки, то она на какое-то время как-то выпала из моего поля зрения. Нет, мы, конечно, иной раз созванивались с ней по поводу каких-то текущих институтских моментов, а порой и виделись, когда в обед две смены – «переводчиков» и «педагогов» пересекались у киоска возле входа в старое здание института. И, также, как и в школьные годы, перебрасывались несколькими словами, заканчивающимися традиционными обещаниями «быть на созвоне».

И вот, в тот день подруга детства отыскала меня в «корпусе «Г» и увела в кафе для «разговора»…

7

В «Ярославне», заказав для разговора пол-литровый графин коньяку «под лимончик», Светка погнала с места и в карьер:

– Майкл, я выхожу замуж.

– ???

– Выхожу за Бориса, моего однокурсника, ты его не знаешь, honey[1], он ведь в «Г» не ходит, – усмехнулась девушка. – Хотя, может, и видел в библиотеке у Вальки своей рыжей, или в столовой. Он такой, э-э-э, немного ботанического вида в очках, как у Джона Леннона…

– Опаньки! – выпитый коньячный «полтинник» враз согнал с меня предыдущий пивной хмель. – Да, вроде, представляю его. А «ботаник» твой, извини, не иудейских ли кровей часом? Во всяком случае, внешность у него довольно характерная…

– Да, – Светка подтвердила мою догадку. – Он наполовину еврей, по маме. А фамилия у него – вполне русская, на «-ов», по папе. Поэтому в институт без проблем приняли. К тому же, на всякий случай, он не рискнул поступать на переводческий, а сразу пошел на педфак. Очень умный и перспективный.

Я усмехнулся:

– Кто бы сомневался! Ну теперь я за тебя спокоен. Будешь за ним, как за каменной стеной. Что ж, как говорится, совет вам да любовь…

– Не то, – мотнув головой, Светка тоже заглотнула темно-коричневую жидкость и закусила лимоном, – honey, ты говоришь не то.

– А что ты хочешь, чтобы я сказал? – удивился я. – Или тебе надо мое благословение? Так я не поп и не раввин…

Меня почему-то начала охватывать злость. Нет, я не ревновал Светку. Никаких чувств к ней, как к женщине я никогда не испытывал. Ведь наши отношения всегда были чисто дружескими. Тем более, что в коллеже, помимо быстротечных случайных романов на первом курсе, у меня уже были и «постоянные любови» – сначала Валька, библиотекарша, учившаяся на вечернем, а потом Ира – секретарша с военной кафедры. (Я даже делился со Светкой рассказами о них). А в те дни наметилась симпатия и с преподавательницей по синхронному переводу…

Светка между тем взяла меня за руку и продолжила:

– Майкл, я всё решила, всё взвесила. Я знаю, ты меня не любишь. Глупо было бы ожидать от тебя подобного, если ты никогда не проявлял ко мне внимания и интереса в этом плане. Но я хочу, чтобы первым мужчиной у меня был ты…

Во дела! Признаться, не ожидал такого разворота! Я налил еще коньяку и, не дожидаясь подругу, выпил.

– Видишь ли, Света, – начал я «проповедь», – у меня никогда не было, и, наверное, не будет девушки. Ну, в смысле именно девочки. Это моя принципиальная позиция… Ведь, как честный и порядочный человек, коим себя считаю, я бы должен был тогда на ней жениться. Но жениться в силу целого ряда факторов, тем более теперь, когда есть некие обстоятельства, которые от меня не зависят, я никак не могу…

– У тебя какие-то обязательства перед какой-то женщиной?

Похоже, Светка всё «поняла» с женской точки зрения.

– Да, нет, – поморщился я, – женщины тут вообще не при чем. Дело в том, что нам всем, ну, или многим ребятам с переводческого, по окончании курса предстоят стажировки в веселых странах. А то, что они будут проходить именно там, а не в Англиях и Штатах, у меня нет никакого сомнения. Я ведь, как и большинство моих приятелей, не отличник и не блатной. Поэтому никаких серьезных отношений, в плане с женитьбой, я сейчас начинать не хочу. Всякое ведь может случиться.

– Что ты имеешь в виду, honey?

– Что-что? Да ухандокать могут запросто в Чернопопии, Афгане или в какой-нибудь Арабии! – усмехнулся я. – Чего тут непонятного? А хуже того – покалечить. Разве было бы честно взваливать на молодую жену заботу о калеке?

– Ха-а, – задумалась Светка. – Ну, во-первых, от стажировки можно отмазаться, скажем, по болезни. Или перевестись к нам на педфак, «педиков» ведь на стажировки не посылают. Во-вторых, я же тебе сказала, что мне от тебя женитьбы не нужно. Я и так выхожу замуж. Просто я хочу, honey, чтобы первым, понимаешь, ПЕРВЫМ, у меня был именно ты! В причины я вдаваться не буду. Считай, что это моя блажь. Боже мой, до чего ж ты непонятливый!

И вот тут я, помню, озлился уже натурально:

– О как! Ну, во-первых, отмазываться, а тем более переводиться на «пед», я не собираюсь. Какой я после этого был бы мужик? Во-вторых, это означало бы поставить крест на всей дальнейшей карьере. Мне ведь, кроме как под погон, после вуза, извини, податься некуда. Родители, как ты знаешь, у меня по медицине. Родня тоже никакого отношения к сферам, где применяется язык, не имеет. Устраивать меня некому – ни дедушки в ЦК, ни папы во «Внешторге», ни дяди в МИДе, ни тети в Совмине у меня нет. Не в «Интурист» же, блин, идти в халдеи или на какую-нибудь таможню – “Sir, open Your case, please![2]”

– Не заводись, Майкл!

Куда там! Меня уже несло вовсю, и я продолжил «гонку»:

– А в-третьих, и в самых главных, я так понимаю – в качестве мужа, значит, я не интересен. Тебе, вишь, перспективного «ботаника» подавай. А я только как «бычок-первопроходец» нужен что ли?

– Нет, не то, не то ты говоришь, honey, – попыталась сгладить Светка, – ты не так всё понял.

– Да как раз всё, что надо, понял! И очень хорошо! – меня уже было не остановить. – Мне такие расклады не в кайф! Ясно!?

Светка заморгала глазами. Она явно рассчитывала на что-то другое…

– Тебе неинтересно мое предложение? – она была готова натурально расплакаться.

– Хм, – усмехнулся я, – что-то много стало в последнее время всякого рода «предложений». Мне тут намедни уже сделали одно…

– Что ты имеешь в виду?

– Не важно! – махнул я рукой. – Это я так, к слову. Свет, вот скажи, а что ты себе думала, говоря мне всё это?

– А разве ты этого не хочешь, Майкл? – Светка опять часто заморгала, не замечая, что я снова «завелся» на ее слова.

– Вот, блин, она думала, что меня прям осчастливит пересыпом! Тоже мне – «приз»! Знаешь, что, honey, – передразнил я подругу, – иди-ка ты в тохет вместе со своим «предложением» и со своим умным женихом! Счастья вам! Мазл тов!

– Что-что, куда? – переспросила моргающая Светка.

– У женишка спроси! – огрызнулся я. – Он тебе переведет!

Я долил весь остававшийся коньяк себе и залпом выпил. Затем, кинув в рот лимонный ломтик, встал из-за столика и поспешил к выходу.

В дверях всё же оглянулся. За столиком, уткнувшись себе в локоть, содрогалась в рыданиях Светка… У меня защемило в груди – невообразимая жалость к ней охватила меня в тот момент. Но я решительно открыл дверь на улицу…

…Вечером Светка мне позвонила. (Видимо, уже отошла от эмоций).

– Майкл, извини меня, пожалуйста, за сегодняшнее, – начала она, – и забудь наш разговор. Его не было. Хорошо?

Я тоже ни одной голосовой ноткой не выдал оставшегося неприятного осадка.

– Хорошо, Свет. И ты меня извини, если наговорил чего лишнего и обидного в сердцах.

– У нас роспись через три недели, пятнадцатого, в «Грибоедовском» в два часа. Потом традиционный объезд города на машине, Борис «Чайки» заказал, потом в пять вечера банкет.

– Где отмечать-то будете?

– В «Украине». Там у отца метрдотель знакомый. Хотели в «Филях», но там бармен – дядя Марат, помнишь его, конечно, в отпуске, или еще где…

– Хорошо, что не у нас в «Филях», а то бы все стекла у Марата побил, – пошутил я.

– Да ладно, – усмехнулась Света. – Тебе приглашение присылать или так придешь, honey? Ты же, как никак, друг детства…