Блогер, чао!

– А ещё дубинку отобрал… – напомнил полковник Амурочкин, позволив себе слегка пошевелить бровью.

В отличие от своего начальника, полковник Амурочкин был диванным командиром и дальше Клязмы по форме не выезжал. Причиной этому странному явлению был тесть – генерал-полковник, заместитель министра внутренних дел, который сказал: «Пока я жив, ты нужен в тылу моей дочери!» И полковник Амурочкин естественным образом подчинился.

– Так они, наверное, ею махали? – угрюмо предположил генерал Разин.

– Уточнить? – спросил полковник Амурочкин.

– Уточните! – велел генерал Разин. – Если превысили полномочий, сами знаете, что делать…

– Так точно! – с готовностью щёлкнул каблуками полковник Амурочкин.

– Больше ничего подобного мне не докладывать! Только по существу. Впрочем… – генерал Разин открыл сейф и бросил в его чёрную пасть бумагу. – Пусть полежит до лучших времён. Авось пригодится.

И полковник Амурочкин осторожно оскалился, он, как и его начальник, недолюбливал государственного советника первой юстиции Карабая, который при первом удобном случае вмешивался в дела МВД и мешал плавному течению жизни.

***

Утром Мирон Прибавкин имел честь узнать из сетей, что его честное имя опорочено на сайте «Криминальное досье», в которой юзер, некая Дарья Гнездилова с пафосом, достойного лучшего применения, ставила вопрос ребром: доколе в «Третьем Царстве» будут исчезать люди? И куда смотрит власть? А главное, кому это выгодно? А выгодно, оказалось, всё той же власти. Ну и пошло и поехало со всякими абсурдными выводами, на которые уже никто не реагировал, разве что политотные психопаты.

Откуда и как узнали? – похолодел Мирон Прибавкин, в исступлении откидываясь на спинку кресла. Если начальство пронюхает, мне конец!

Между делом он открыл для себя кое-что новенькое, оказывается, в Москве за год бесследно исчезают ни много ни мало аж пятьдесят тысяч человек, а это аж на сорок с лишним процентов больше, чем до пандемии коронавируса. Было о чём задуматься. Плотность столичного населения оказалась решающим фактором, определяющим частоту заболевания. Фамилия же его упоминалась в связи с тем, что он оказался центральной фигурой расследования в деле Самсона Воропаева. «И вот ещё одна жертва прогресса! – писала Дарья Гнездилова. – Доколе? Доколе это будет продолжаться?! А власти ничего не предпринимают!» Идиотка, подумал Мирон Прибавкин, и решил, что её надо обязательно допросить и припугнуть, если получится, конечно, потому как журналюги – народ тёртый, на пустые угрозы не покупаются.

Он бы так и сидел в тупой задумчивости за компьютером, если бы жена Зинка не велела собираться на работу:

– Вот выгонят, остолопа, кто нас будет кормить?!

Сама Зинка работала в ближайшем супермаркете завскладом пищевой продукции и уходила ни свет ни заря, а возвращалась, когда петухи уже спали. Детьми занималась тёща, к несчастью, живущая рядом, в шаговой доспутности, пятидесятишестилетняя Марфина Дормидонтовна, из-за которой Мирон Прибавкин всё порывался развестись с женой, да за бесконечной спешкой, работой и беспредельной авральщиной элементарно не успевал. И обиды накапливались, как снежный ком. Дело дошло до того, что он их элементарно забывал и пялился на жену с особой злобой, готовый разрядиться в дикой выходке, но даже и та теоретически дикая выходка постепенная стиралась и переходила в повседневную рутинную ненависть. Мать моя женщина! – ругался он, но ничего поделать не мог. Такова была цена столичной жизни.

Мирон Прибавкин покорно оделся, хлебанул чая, и, на ходу засунув бутерброд с колбасой в карман, в прекрасном расположении духа выскочил из дома. Начинался прекрасный летний день, после которого следует принять душ, но Мирон Прибавкин не спешил в управление. Накануне он сказал, что задержится до обеда по служебной надобности, а сам поехал в автосалон «Кунцево» и тихо, скромно купил недорогой, но солидный, за миллион с небольшим, УАЗ «Патриот» «максимум» белого цвета, с кожаным салоном и системой дистанционного слежения, а также приобрёл номера, полис ОСАГО по онлайн и зарегистрировался. Потом знакомый жиган Луценко, которого Мирон Прибавкин когда-то отмазал за мелкие уголовный проступок, выдал ему автомобильный номер, и Мирон Прибавкин был счастлив второй раз в жизни, первый раз был счастлив, когда по глупости женился на Зинке. Увы, те времена канули в вечность, осталась лишь горечь воспоминаний.

К обеду он подкатил в редакцию «Голь и Город» в новенькой, сверкающей лаком «патриоте» и вполне уместно, даже лихо припарковался, не задев ни соседей, ни бордюр, сказалась подзабытая практика на отцовской машине, которую он три года назад вдребезги разбил на Самотечной.

Главный редактор Владимир Иванович Пузаков, несмотря на летнюю духоту, тепло одетый, в респираторе «3М» и защитных очках, делающими его похожим на аквалангиста на дне пруда, ещё и в платяных белых перчатках от прокаженного, сообщил следующее:

– У меня, знаете ли… почки… – прохрипел он для понимания, – всякие прививки категорически запрещены… Мне обещали их поменять, то есть почки, – объяснил он, морщась за стёклами очков, – да пандемия всё испортила, будь она неладно!

– Я не по этому поводу, – пользуясь моментом, строго посмотрел на него Мирон Прибавкин. – Мы знаем, что вы хроник, и следим за ситуацией. Меня интересует Дарья Гнездилова, журналистка-блогер, «Криминальное досье».

– Есть такая… – надтреснуто-перепуганным голосом сообщил Пузаков. – Что она натворила? Если что-то серьёзное, мы от неё избавимся. Она мне самому надоела хуже пареной репы.

– Мне просто надо с ней поговорить в рамках расследования пропажи людей! – сдержанно ответил Мирон Прибавкин, дабы не раскрывать секретов дела.

– А-а-а… – радостно оскалился респиратором Пузаков. – Я лично одобрил этот материал. Животрепещущая тема! – И вызвал Гнездилову.

Гнездилова оказалась тёмно-рыжая лошадкой, выше Мирона Прибавкина на целую голову, с густой вишнёвой чёлкой, крепко скроенная, жёсткая в оборотах и неустрашимая, словно промышленная бетономешалка.

– Я ничего не знаю, – безапелляционно заявила она в присутствии главного редактора Пузакова, перекатывая во рту жвачку справа налево и слева направо. – Источника информации я не обязана раскрывать!

– Даже в рамках уголовного дела? – ехидно спросил Мирон Прибавкин, давая понять, что он видел таких упрямиц толпами каждый день по сто тысяч раз и всех перегибает через колено с помощью триста восьмой статьи УК РФ.

– Даже в рамках! – подтвердила лошадка Гнездилова, едва не надув шарик из жвачки, который должен был лопнуть на глазах изумлённого главный редактор Пузакова.

– Гнездилова! – глухо из-под респиратора одёрнул её главный редактор Пузаков. – Смотри мне! – и зашёлся в тяжёлом кашле.

– Пойдемте-ка прогуляемся на улицу, – миролюбиво сказал Мирон Прибавкин, беря её под руку и подмигивая главному редактору Пузакову, который покраснел по респиратором, как рак в кипятке.

Мирон Прибавкин ожидал, что лошадка Гнездилова встанет на дыбы, и всё такое прочее не менее горячее, и её придётся вызывать повесткой, но неожиданно она согласилась, и Мирон Прибавкин имел счастье до самого лифта лицезреть её чрезвычайно крепкие ноги, затянутые в чёрные колготки, на высоких моднячих каблуках прозрачного цвета.

Они вышли, свернули в сквер и сели на лавочку.

– Не хотите мне ничего добавить? – со всё той же холодной ленцой, которая выработалась годами ретивой службы и от которой у многих подозреваемых в зависимости от пола развивался или цистит, или простатит, спросил Мирон Прибавкин и прищурил и без того узкие нанайские глазки.

– Нет! Я уже всё сказала! – отрезала лошадка Гнездилова и высокомерно тряхнула вишневой чёлкой.

– Дело в том… – со значительной паузой объяснил Мирон Прибавкин, – что пропал человек, возбуждено уголовное дело, вы свидетель, если будете упираться, я вас вызову повесткой и предъявлю обвинение по статье триста восемь, отказ от дачи показаний, а это три года, между прочим. А если покопаться, то ещё что-нибудь наскребём. Оно вам надо?..

На самом деле, Мирон Прибавкин пугал, статья триста восемь не была «рабочей» и подразумевала всего лишь денежный штраф.

– Я не знала… – вдруг уступила лошадка Гнездилова и, казалось, сделалась меньше ростом, а Мирон Прибавкин, наоборот, вырос. – Я согласна…

– Говорите, кто вам рассказал о Самсоне Воропаеве? – потребовал Мирон Прибавкин, не упуская момента.

– Дайте слово, что у того человека не будут неприятности! – на последнем упрямстве не уступила лошадка Гнездилова.

Мирон Прибавкин в саркастически скривил губы. Дарья Гнездилова умоляюще посмотрела на него и сжала девичьи кулачки.

– Запросто! Даю! – спровоцировал он её по застарелой, как подагра, следовательской привычке, куда вложил чуть-чуть от Луи де Фюнеса, чуть-чуть от Жан-Поля Бельмондо и даже чуть-чуть от Пьера Ришара, чем страшно поразил Дарью Гнездилову, которая, в свою очередь великих французских комиков в упор не знала и привыкла к молодёжному поверхностному эпатажу типа Панова, поэтому для себя тотчас назвала Мирона Прибавкина опасным старикашкой, хотя, разумеется, Мирон Прибавкин таковым не был, а всего лишь прикидывался Иваном Грозным, о котором Дарья Гнездилова абсолютно ничего не слышала и слышать не хотела.

На самом деле, он никакого слова давать не собирался. Это была обычная уловка любого следователя хоть в полиции, хоть в прокуратуре: наобещать в три короба, но естественно, слово не держать, обоснованное преамбулой юрисдикции «разоблачить и посадить», было двигателем следствия, а там хоть трава не расти и прокурор не бейся.

– Ширинкина… – огорчённо пробормотала лошадка Гнездилова, и в смущении переведя взгляд на воробьёв, что дрались на дорожке.

– А… кто это? – удивился Мирон Прибавкин и принял самый глупый вид, на который был способен, ибо не в его интересах было пугать свидетеля не то что до смерти, а просто до заикания.

Он делал это инстинктивно, дабы свидетель не заподозрил его в служебной корысти, а поверил бы в его искренность. Корысть же у него была всегда на уровне инстинкта следователя и была неизменной, как основная чёрта профессии, и только с любимыми женщинами он расслаблялся и становился самим собой: мальчиком с рабочей окраины империи, из Кузбасса, где деньги зарабатывают тяжёлым шахтёрским трудом. Так что в глазах родни он сделал в столице шикарную карьеру.

– Это… моя бабушка, – уже менее упрямо тряхнула чёлкой лошадка Гнездилова.

– Бабушка?.. – отшатнулся Мирон Прибавкин, который уже стал привыкать к сладковатому запаху жвачки лошадки Гнездиловой.

Дело запутывалось всё больше и больше. Бабушка нам ни к чему, неизвестно зачем умиротворённо подумал Мирон Прибавкин.

– Вероника Иридиевна… – кивнула лошадка Гнездилов и упрямо перекатила жвачку слева направо.

Да что же это такое?! Мать моя женщина! – подумал с возмущением Мирон Прибавкин, книг не читаешь, мультфильмов не смотришь, сидишь в рунетах и куках.

– Вероника Иридиевна? – он вдруг вспомнил вдовий горбик сиреневое вязание и прекрасный индийский чай. Это её и спасло от его повторного визита. – Тогда кто такая Жанна Дулерайн? – заподозрил всеобщее предательство Мирон Прибавкин и мерзко прищурился, словно задумал изобличить Дарью Гнездилову окончательно и бесповоротно.

– Моя двоюродная сестра… – пролепетала Гнездилова за своей густой вишневой чёлкой и отчаянно заморгала, словно собираясь залиться горькими слезами.

– А-а-а! – с досады закричал он так, что в здании напротив замелькали любопытные лица и респиратор «3М» главного редактора Пузакова, похожий на краба в водорослях.

И у Мирона Прибавкина в голове сложилась полная картина всеобщего обмана.

– Тогда, может быть, вы знаете местонахождения Самсона Воропаева?! – испугался он круговерти у себя в голове.

Но лошадка Гнездилова его огорчила.

– Увы, к сожалению, не знаю, – наморщила она лобик под своей густой вишневой чёлкой. – Я даже не знаю, кто такой Самсон Воропаев. Если это ейный хахаль, то, значит, это он, – решительно добавила она, плохо скрывая ехидство, и снова сделалась упрямой лошадкой.

Ага, сказал сам себе Мирон Прибавкин, и страшно расстроился: он-то считал себя гениальным ведущим в этой игре, а, оказывается, водили-то его, да всё за нос и за нос все компанией. Это был подвздошный удар по самолюбию. Посажу всех, мстительно решил он, при первой же возможности!

С этой дикой мыслью он подскочил и побежал к «люське», моментально забыв о лошадке.

– А я?.. – удивилась лошадка Гнездилова, в панике цокая каблуками следом.

– Вы?.. – переспросил Мирон Прибавкин так, словно увидел её впервые.

– Но вы меня простили?.. – клонила она лошадиную головку, просительно заглядывая ему в глаза.

– Простил, – милостиво ответил он, думая о слове «хахаль». – Вы мне не нужны! Хотя стойте! Я не беру с вас подписку! – погрозил он ей пальцев перед всей редакцией, – но не вздумайте никуда уезжать, вы мне понадобитесь в качестве свидетеля по громкому уголовному преступлению! – настращал он её, для острастки выпятив короткую, неказистую челюсть, которая никак не тянула на тяжёлую, породистую челюсть Фернанделя.

– Я поняла… я понял… – понурила рыжую головушку лошадка Гнездилова, – я больше не буду. Только вы меня не увольняйте: это мой первая громкая статья! Я старалась…

– Вот как?.. – тотчас остыл Мирон Прибавкин и невольно посмотрел на здание редакции, намереваясь обнаружить под респиратором подлое лицо главного редактора Владимира Ивановича Пузакова и передать ему, что Дарья Гнездилова не виновата, что Дарью Гнездилову увольнять не надо, что она свой в доску человек и тоже страдает, как и все, даже несмотря на то, что она женщина. – Не уволю, – пообещал он, вспомнив себя молодым и глупым, – если вы мне скажете, между вашей двоюродной сестрой и Самсоном Воропаевым был роман?

– Так… – с облегчением души махнула рыжая лошадка Дарья Гнездилова, – интрижка, – злорадно поморщилась она. – Я ей говорила, не связывайся!

– Мать моя женщина! Я так и знал! – обрадовался Мирон Прибавкин своей проницательности. – Имя моё уберите, и пишите что хотите.

– А как же?..

– Что?.. – тормознул он со скрипом в левой коленке.

– А как же правда жизни?..

Её идеализм лез изо всех щелей, даже её густая вишнёвая чёлка была собирательницей этой святой правды жизни.

– Идите вы знаете куда со своей правдой?! – нагрубил он нарочно, чтобы Дарья Гнездилова спустилась с небес на землю.

Тоже мне Жанна д’Арк! – усмехнулся он и убежал дальше, чтобы прыгнуть в свою прекрасную машину, которую успел назвать «люськой», и, очертя голову, погнал в управление, чтобы зафиксировать в протоколе все свои догадки и наметить планы оперативного расследования.

Изящная и тоненькая, как балерина, блондинка Люська была его первой любовью в далёкой теперь уже юности в городе Кемерово, и он с полным правом владельца прошлого назвал свой «патрик» её именем. Он расчувствовался и принялся вспоминать, какой была настоящая Люська – длинноногой, высокой, в белом свитере, и как он за ней бегал и леща получал от соперников почём зря. Ну и идиотом же я был, подумал он, круглым, романтическим идиотом, и всё прошло. Но… ведь было же!

Вдруг с ним произошло то, что происходит раз в жизни всегда при весьма странных стечениях обстоятельств: на перекрёстке, когда Мирон Прибавкин в прекраснейшем расположении духа, собираясь повернуть направо, только и ждал дружеского подмигивания от зелёного глаза светофора, в окно «люськи» требовательно и настойчиво постучали. Мирон Прибавкин удивился, изогнулся, чтобы увидеть, кто тревожит его созерцательность, и обомлел, узнав Галину Сорокопудскую с её монументальными бёдрами волейболистки. Душа его непроизвольно встрепенулась, сладостная боль заполнила сердце по самые края, и он понял, что за делами и заботами успел подзабыть о Галине Сорокопудской. Вот скотина, подумал он о самом себе, и с преувеличенной готовностью распахнул дверь. Галина Сорокопудская вначале угнездила свою обворожительно-спортивную попку, потом водворила внутрь ножки, повернулась к Мирону Прибавкину и очаровательно расплылась в улыбке.

– Здравствуйте! – радостно сказала она, обдав его свежими запахами ромашкового луга. – А я думаю, вы или не вы?..

Если природа экономила на дюже высоких женщинах, то к Галине Сорокопудской это не имело абсолютно никакого отношения, её широкая, приятная грудь в очередной раз производила на Мирона Прибавкина весьма магическое действие – он не мог оторвать от неё взгляда.

А ещё в неё были длинные сложные пальцы.

– Я! – охотно признался Мирон Прибавкин, тотчас не то что пропал, а вообще, провалился в её обаяние и не смел соприкоснуться взглядом с её прекрасными серым глазам, от которых тихо, но верно, каждый раз ёкало сердце.

– А у вас телефон отключён!

– А я на задании! – радужно доложился он, как генералу всех генералов, и весело прищурил и без того узкие азиатские глазки.

– Первый раз сажусь в машину, в которой просторно, – похвалили его Галина Сорокопудская и огляделась. – А… не заехать ли нам ко мне в гости? – сказала она, закинув ногу на ногу.

У Мирона Прибавкина от радости в зобу дыханье спёрло. Ни о чём подобном он и мечтать не смел, здраво полагая, что время для подобных экзерсисов ещё не наступило. Здесь же на тебе, пожалуйста, на блюдечке с голубой каёмочкой! «А продолжение банкета будет?» – едва не ляпнул он с пылу жару, но вовремя прикусил язык. Тут ещё загорелся зелёный свет, Мирону Прибавкину начали дудеть со всех сторон, и он, оторвав взгляд от шикарных ног Галины Сорокопудской, дал наконец газу и поехал. Куда только? К счастью! – ответил он сам себе.

– А на Поварскую! – казалось, угадала его мысли Галина Сорокопудская и очаровательно блеснула улыбкой.

И вдохновленный Мирон Прибавкин свернул на Новинский бульвар, дабы пассия его сердца не успела передумать.

Через три четверти часа он, пыхтя и отдуваясь, мокрый, как заяц в половодье, затащил два огромных пакета, которые они набили в ближайшем супермаркете, на четвёртый этаж и, когда вошёл, забыл закрыть рот: шикарная квартира оказалась с огромными панорамными окнами в гостиной, которые смотрели на густо заросший сквер. Было тихо и сонно, совсем не в московском стиле, в котором плавали редкие пылинки солнечного света. Хотелось разогнаться и поплавать вместе с ними и перевернуться, как придурковатый пёс, вверх брюхом.

– И это всё ваше?.. – спросил он глупо, и одна из сумок со звоном выпала из его рук.

– Да, – похвасталась Галина Сорокопудская, по-свойски, словно у них уже были близкие отношения, забирая у него сумки и направляясь на кухню, словно нарочно-нарочно подставляя его взгляду длинные-предлинные ноги с точёными, сухими голенями, – есть ещё терраса на крыше… – сообщила она, насмешливо оглядываясь через плечо.

– Мать моя женщина… – пробормотал Мирон Прибавкин, ужасаясь своей нищете, и поплёлся следом. – Здесь же можно жить коммуной, и ещё места хватит.

Как он ненавидел свою службу, на которой должен был протирать зад до конца дней своих. Его манила другая жизнь. Он не знал, какая, но только не кабинетного червя, и душа его терзалась между служебным долгом «как все» и тяжелыми сомнениями в правильности выбранного пути. Там, где-то, вдали билась и шумела совсем другая жизнь, полная красок, яркого неба, синего моря и прекрасных длинноногих женщин типа Галины Сорокопудской. Он не знал только одного, что часто прагматизм вступает в противоречие с моралью и ничего хорошего из этого не выходит и имеет прямое отношение к карме, а там уже как бог положит.

– Зачем коммуной?.. – удивилась Галина Сорокопудская, наливая шампанского в хрустальные бокалы и намеренно наступая Мирону Прибавкину на ногу своей большой, тёплой ногой, чтобы он быстрее пришёл в себя. – Вдвоём здесь даже очень уютно… – и неожиданно для самой себя поцеловала его прямо в фамильный утячий нос, дабы он сделался смелее, – держите!

– Не-а… – у Мирона Прибавкина от счастья закружилась голова, – я не верю…

– Чему? – скосилась она левым глазом так, что ему стало страшно за своё будущее.

– Что так можно жить! – оглянулся на картины с Бульвара Капуцинов, что висели на стенах огромной, как аэродром, кухни. И хотя это были, естественно, всего лишь копии, хоть и маслом, они произвели на Мирон Прибавкин неизгладимое впечатление, словно он пребывал в музее, и торжественное состояние, словно камерная музыка ведущего пространства и цвета овладела им.

– Это вы рисовали?..

Галина Сорокопудская, которой всё больше нравился Мирон Прибавкин, засмеялась его наивности. Ей показалось, что в его непосредственности и есть какой-то смысл, только она не поняла еще, какой и насколько он может быть выгоден.

– Нет, конечно. Моне… а это Беро… – показала она небрежно тем самым жестом, который казался ему дюже царственным.

– Кто?.. – округлил глаза Мирон Прибавкин, у которого все эти французские имена ассоциировались исключительно с разделом истории криминалистики в лице Луи Адольфа фон Бертильона с его антропологией и демографией, и потрогал одну из картин, где было изображены простор с чёрными деревьями, массой народа, а не переднем плане – жёлтая будка с надписью «Tabatiere». Вблизи картина оказалась почти что рельефной из-за обилия краски.

Галина Сорокопудская наблюдала за ним с интересом. Такой тип мужчины ей ещё не попадался, и ничего, что страшненький и ничего, что маленький, зато безобидный и… и… домовитый. Последнее качество в претендентах на её сердце отныне нравилось ей всё больше и больше, однако, увы, их вовсе не было в её жизни, а те, что были, занимались только собственными персонами, и она была страшно одинока даже с крайне, очень крайне успешным Самсоном Воропаевым.

– Вы умеете вкручивать лампочки? – спросила она, чтобы остудить свои фантазии о тихой и счастливой семейной жизни.

Жизнь её сложилась так, что она боялась крупных и агрессивных мужчин. В противоположность им Мирон Прибавкин был почти идеальным кандидатом в мужья, и она думала об этом всё утро и весь вчерашний день. Но так и не пришла ни к какому решению. А Моне?.. – спросила она саму себя с тем чувством, когда решают краеугольную проблему и боятся жестоко ошибиться. Всей этой чепухе его можно обучить, отвезя в Лувр. Эта мысль показалась ей крайне занятной, представляя, как она будет водить его по залам в его голубой форме и в носках, и она принялась мусолить её, приводя все «за» и «нет» против друг друга.

– Да, – заикаясь, признался Мирон Прибавкин.

Она повела его в гостиную и показала на потолок и сказала:

– Вот! А стремянка там!

Стремянку Мирон Прибавкин нашёл в кладовке, где в отличие от замашек его шалопутки Зинки, царил идеальнейший порядок, даже на швабру был надет розовый кулёк и завязан розовой же ленточкой.

– Так? – спросил он, раздвигая опоры.

– Так, – сказала она и шагнула на ступеньку своими шикарно-стройными ногами, превосходящими даже ноги Дженнифер Лопес.

Мирон Прибавкин был большим специалистом в этом деле. Обрез её платья оказался чуть выше его носа, и он следил за ним, как ходики в часах, потом решился и, закрыв глаза, потрогал высокоспортивную коленку Галины Сорокопудской. Она была божественно гладкой и бархатной, как морская волна. Мирон Прибавкин осмелел и, превозмогая муки совести, повёл руку дальше, в святые святых. От ожидания у него пересохло в горле.

– Что вы там делаете?.. – спросила наконец Галина Сорокопудская, словно очнувшись.

Мирон Прибавкин замер, как кот, пойманный на сметане.

– К-а-а-к… что?.. – нашёлся он и посмотрел наверх, в её прекрасные синие-пресиние глаза. – Лампочку вкручиваю…

Галина Сорокопудская спустилась, глядя на него сверху вниз, как богиня возмездия Немезида.

– Лампочка не здесь, – показала длинным, чрезвычайно изящным пальцем, – а там, – и ткнула в потолок.

– Ах… – жутко сконфузился Мирон Прибавкин, готовясь провалиться сквозь землю, – я извиняюсь… – и путаясь в собственных брюках и стараясь не глядеть на слегка порозовевшую Галина Сорокопудская, полез на стремянку, как на Голгофу.

– Да не так… – простонала Галина Сорокопудская, Королева и подколодная змея в одном фасоне. – Дайте же!

И не сходя с места, привстав на цыпочках, вкрутила злополучную лампочку, а потом сняла его, как ребёнка, с лестницы и крепко поцеловала в губы. Оказалось, что Мирон Прибавкин решил все её проблемы один ловким движением руки. Будь что будет, решилась она и позволила себя раздеть.

– Ты мой Пуся… – сказала она так нежно, что Мирону Прибавкину горько заплакал, жена его Зинка-распустёха давно забыла, что такое ласки, к которым Мирон Прибавкин был весьма охоч, как брошенный в глубоком детстве щенок.

Под платьем на ней оказался плоский спортивный животик с острыми углами и облегченные стринги красного цвета. И это всё моё, чрезвычайно обрадовался Мирон Прибавкин, с головой ныряя в прекрасную-распрекрасную любовь, и на время забыл о всех своих несчастьях и горестях.