скачать книгу бесплатно
Словно листья опавшие, мертвые,
Словно тишь на морской глубине,
Глаза девы Нью-Йорка увертливой
Никогда не заплачут по мне.
Никогда не заплачут по мне.
«V», Томас Пинчон, в переводе М. Немцова.
Ты наскоро надеваешь вязаный свитер, из-под которого, как несцепленное серебряное ожерелье, выглядывают тонкие ключицы. Куда тебе торопиться? От кого/чего бежать? Губы еле заметно подрагивают. Полотенце на межкомнатной двери с вмятиной на уровне колена пахнет хозяйственным мылом. Свет сквозь щели штор играет на красном стеклянном кружке, заполняет пространство ниже, создаёт лампу кровавого свечения. Выше свисает рука с сухой и трескающейся кожей от этого самого мыла; безымянный палец, который в былые времена, такие далёкие, что признать их реальность равносильно поверить выдумке, – украшало тонкое золотое кольцо, теперь же ровно повис над стеклянным. Ты смотришь на мужеподобную грудь, что рывком вздымается и плавно ниспадает. Что ты чувствуешь, злость, обиду, страх? Есть ли там любовь? – да, она в тебе ещё живёт, всегда жила. Если бы сегодня был последний день твоей жизни, ты бы позволила себе вцепиться ногтями и зубами в опухшее лицо и обстриженные волосы, а что будет дальше, тебе уже известно. Ты со слезами рухнешь на колени и начнёшь вымаливать прощение, ладонями по-детски закрывая глаза. Смотришь, и не верится, что внутри этого человека родственная кровь, не верится, что ты можешь быть такой же, чуждой и отстранённой. Твой первый осознанный страх – это холод, пробирающее до косточек, равнодушие. Сколько раз ты испуганно съёживалась перед этим человеком, столько же раз ты ощущала горькую сладость повиновения и самоуничижения, даже будучи совсем ребёнком, ко всему этому, вместе со страхом, в тебе было восхищение той безэмоциональностью, с которой одно живое существо делало больно другому. Родитель, поднимающий руку на своё дитя, мальчишка, роняющий на землю мальчика послабее, девчонка, прилюдно оскорбляющая другую девочку, стая собак, нещадно разрывающая выпавшего птенца, – все эти акторы насилия тайно завораживали тебя и вызывали скрытую зависть, но вопрос оставался без ответа: какую роль играешь ты? И вот, годы сменялись годами, люди – людьми, одни обстоятельства – другими; жизнь крутила тебя, как оторвавшийся сухой листик, закидывала на скользкие крыши, бросала на вязкий грунт, – и вот, стоишь ты теперь перед этим жалким подобием человека, которое через несколько часов проснётся от рвотных позывов и поползёт к унитазу, а после как ни в чём не бывало пойдёт заваривать отвратительно крепкий чёрный чай, стоишь, и страх в обличии безнадёжности подползает к груди и горлу. Царапаешь своими обкусанными, но всё равно красивыми, тонкими ногтями ключицу-ожерелье с болезненным осознанием того, что глубоко внутри вы с этим человеком схожи. Не один раз ты останавливалась у зеркала во всегда тёмной прихожей, потому что в еле заметном отражении видела холод её глаз, твоих глаз. А сейчас ты закрываешь одну сторону лица, лишь бы не столкнуться с мрачным близнецом в ореоле из двух серых курток, тянешься к нижней полке за обувью, где в дальнем углу под слоем пыли стоят кожаные башмачки с квадратными подошвами разной высоты, и почти выбегаешь прочь отсюда. Прочь, потому что воздуха здесь не хватает.
Отрывок записи диктофона №1
Ау, слышно, ау, а то не слышно?
Я записываю свой звук на диктофоне
. Нет, то есть хочу сказать, чтобы мама и папа, и баба Лара не расстраивались
. Я их люблю и записываю это на диктофоне, чтобы потом был мой голос, потому что не боюсь, если это сделаю. Мама и папа ещё за городом
, а баба Лара уехала в поликлинику, а потом пойдёт в магазин просто-напросто. Ключи от дома у меня, и мне надо выйти [на протяжении 1 минуты и 6 секунд слышно бряканье, должно быть, связки ключей и шуршание от трения материала, похожего на ткань куртки
, следующие 20 секунд различимы шаги в помещении, вероятно, подъезда, после же отчётливо слышен звук ветра и шуршание листвы]. Мне нужно дойти до сопки со страшным обрывом
, чтобы остановить Варю
, и я взял нож
. Вчера я встретил Варю и был очень рад, потому что давно её не встречал. Я очень соскучился по ней, сильно её люблю, не так, как маму, папу или бабу Лару, хотя как будто бы и так, но немного не так. Когда мы были маленькие мама Вари называла меня «женихом»
, потому что мне нравилось дарить ей какие-нибудь вещи и помогать всячески. Было бы хорошо, если бы мы были женаты, я бы её всегда очень любил и никогда не обижал, и ещё всегда помогал. А вчера Варя сказала мне: Ванюша, завтра я пойду умирать на сопку, помнишь, возле которой наши родители отмечали мой день рождения, там ещё был каменистый обрыв, на который нам запрещали подниматься, прости мне всё, если есть на меня обиды, хотя я глупость говорю: откуда в тебе может быть злопамятность, но всё же, и, пожалуйста, не говори больше никому. Я помню, потому что хорошо тогда было, но потом Варя кричала, и мы пошли, а там уже не так хорошо было. Как только Варя со мной заговорила, я просто-напросто улыбался и ничего не говорил, когда она мне это сказала – я продолжал улыбаться и молчать, хотя мне стало страшно за неё, но я не сделал грустного лица, потому что боялся, что могу её расстроить. Она быстро ушла, и тогда я стал сильно расстраиваться и думать о ней. Ночью мне не спалось, и я чуть не проговорил бабе Ларе, что переживаю за Варю и готов сделать это за неё. Ей бы не понравилось, да, я знаю, бабушка и мама с папой отговаривали и запрещали мне видеться и общаться с Варей после тех двух смертей, из-за которых стали плохо говорить о Варе
, а я знаю, что было не так, и Варя не виновата. А вот и мой балкон – мы живём на втором этаже, его можно сразу заметить, потому что только на нём решётки
. Мне нравилось быть летом на балконе, как будто гулять, когда ещё был меньше, особенно нравилось. Мама и папа боялись, что могу выпасть, и сделали закрытый балкон. Мне нравится ходить туда-сюда, мне так думается лучше, и как будто гуляю. И вот я как-то ходил так днём, как будто гулял, и мне камень по голове чуть не прилетает, от решётки отскочил камень этот просто-напросто, я испугался даже, а это мальчишки со двора, Колька и Сашка – знаю их
. Дразнили что-то, «дебилом» называли, они и на улице меня, бывало, докапывали, а после камня я просто-напросто, если их видел с балкона, садился, чтобы видно не было, и сидел. Баба Лара спросит: чего сидишь-то? а я говорю: а посидеть хочу, про камень-то не говорю, вдруг бабе Ларе грустно станет, я её расстрою, и запретит мне по балкону ходить. Простудишься – говорит баба Лара, я горло руками закрываю, а она смеётся и говорит: почки простудишь, кому говорю, вставай лучше или дома сиди. И вот я вставал или домой заходил [звук проезжающих машин]. Ох, ещё бы до сопки дойти правильно и не запутаться, я как будто бы помню дорогу, нет, не саму дорогу, а картинки мест, за которыми находится сопка. Но ничего, если подняться на мост, который над поездами стоит, то с него можно будет уже увидеть сопку, помню ещё, что видно речку, сосновый бор, и уже за ними зелёные верхушки. Недалеко от вокзала школа, где Варя училась, я хорошо помню до туда дорогу, а вот скоро будет моя школа, в которой я впервые познакомился с Вариным братом
. Мы с ним были одногодки, Варя совсем тогда маленькая была, не помнит поди уже ничего, я тоже маленький был, но постарше. Маленький был, но помню хорошо некоторые моменты из жизни, помню даже слова, выражение лиц и напряжение, нет, даже тяжесть и лёгкость в воздухе в различных ситуациях и разговорах просто-напросто. В школе на уроках тяжело запоминалось, до сих пор путаюсь в числах, чтобы посчитать, приходится от одного считать до этого числа, а пока до него считаешь, проходит много времени, а это злит тех, кто спрашивает, начинаешь торопиться и сбиваешься, повторяешь заново, торопишься, чтобы не было тяжёлого воздуха между вами, и снова сбиваешься, поэтому лучше одному считать. А Варин брат, Богдан, вообще не считал, потому что плохо говорил. У него голос без слов был, хлюпал и хлюпал губами просто-напросто
. Мы были в разных классах, но я его часто видел на переменах, он меня узнавал – я по глазам сразу видел и говорил ему что-нибудь или считал. С ним легче говорилось и считалось, а он глазами слушал, они у него такие чёрные были, большие, и кожа белая-белая, даже белее моей. Я и помогал ехать его коляске, насколько сил хватало, только воспитательницы запрещали часто, хотя Богдан мне доверял больше и слушал меня больше других. Головой своей тёмной кивал мне и… Ох, там парни со школы Вари идут, надо обойти их, можно свернуть через дворы. Я помню одного из них, он был другом умершего одноклассника Вари
. Нужно свернуть, а то снова гадости начнут говорить или ещё что сделают [раздаётся свист, а после него неразборчивые голоса подростков]. Ох, нельзя к ним [слышится шуршание ветровки, частые удары подошв об землю и прерывистое дыхание Ивана].
Часть 2
Размалёванный ангел
Дорожный таблоид с одними и теми же рожами в пиджачках каждую ночь освещает мою комнату оранжевым светом. Пришлось купить тяжёлые, плотные шторы, которые этой ночью я не задвинул. Было не до этого, и сейчас тоже не до них. В моих объятиях другая причина бессонных ночей. Её плечико сотрясается в такт слабым рыданиям. Нежный пушок на её коже похож на недоразвитые ростки под апельсиновым солнцем, или на перья, сожжённые огненным небом. С каждым её всхлипом злость и раздражение во мне удваивается. Ничего не предвещало беды: созвонились, встретились, попили кофе на ночь глядя и, как обычно, такси до моего дома. Иные мужчины кидались в неё деньгами, на которые я мог бы жить целый год, ни в чём не отказывая, и не получали и половины того, что получаю я. Я! – который до двадцати лет с девушками боялся заговорить. Когда она сидит на мне, оголяя идеальную грудь, мне кажется, что сам Господь издевается над человеческим родом, даруя своё совершенное творение жалкому невидимке-вуайеристу. В этот раз она была горячее обычного, с бешеной страстью впивалась в меня своими длинными ногтями, готовая на всё, как наркоман, желающий долгожданную дозу, чтобы забыться, найти во мне утешение. А понял я это уже позже, когда всё закончилось: она отвернулась от меня, а через две выкуренные сигареты появился тихий плач. Поначалу я не трогал её; из-за низкой самооценки в голову приходили дурные мысли, что девушка, безусловно достойная большего, с горечью осознала, где и с кем находится. Неприятные домыслы были ошибочны, но всё же осадок из скрытой злобы оставили. Мне потребовалось легонько коснуться тёплого плеча, чтобы разгорячённое тело тут же хлынуло в мои объятия, будто только этого и ожидая. Моё умение (если быть точнее, неумение) успокаивать людей в лучшем случае годилось для вызывания смеха, но, кажется, ей было всё равно – не слушала меня, потому что нуждалась в том, чтобы выслушали её. И я выслушал, на первый взгляд, непримечательную историю о первой любви потерявшей голову девочки к молодому бойфренду, мягко говоря, неджентльменского склада ума; позже о близких отношениях, которые, естественно, «были не такие уж и плохие»; дальше полуслучайному/полупреднамеренному залёту, выкидыше на четвёртом месяце беременности и сверкающих пятках по направлению к «девочке посочнее», и как итог: одиночество, депрессия и самокопание, усугубляющее ситуацию. А сегодня ей приснился тот самый четырёхмесячный выкидыш, после чего весь день превратился в десятки бумажных платочков со слезами и соплями.
Я не знаю, что сказать, могу только продолжать машинально поглаживать её плечо. Меня сейчас больше занимает и удивляет появившееся ощущение неприязни и отвращения к человеку, которого совсем недавно я считал чудесным подарком недостойному получателю. Может быть, я являюсь недостойным получателем только потому, что думаю таким образом? Недостойным, потому что недоношенная ошибка природы, которую рисует моё воображение, вызывает во мне звериный гнев. Я понимаю, что это неправильно, но одного понимания недостаточно, чтобы совладать с эмоциями. Я всегда знал, что подглядывать за писающими девочками неправильно, но в школе, как только появлялась такая возможность, отпрашивался с урока и бежал в одну из кабинок женского туалета, а в начале следующего урока возвращался в класс и корил себя в этом. Я не мог справиться с соблазном похоти, не мог проучить и сдержать свой разум, поэтому наказывал тело: щипал, кусал, бил, пока не чувствовал, что искупил грех. Понимание проблемы без возможности её решения делает только хуже. И чего она вообще ревёт? Радоваться должна. Теперь мне даже лежать с ней рядом в тягость. Надоело слушать эти хныки, будто мне моих проблем в жизни мало.
Поднимаюсь с кровати и говорю, что хочу попить воды, она же продолжает крепко держать мою руку и, когда я уже стою на полу, нехотя отпускает. Теперь я полностью вижу её лицо: оно также красиво, только тушь растеклась, – как будто лик статуи ангела, размалёванный вандалами. Мне нужно какое-то время побыть одному. Смелости не хватит, попросить её уехать, к тому же боюсь, что позже мне может стать одиноко.
Благодаря таблоиду, свет можно не включать. Стакан холодной воды и тишина кухни помогают прийти в себя. Ну и ну. Что это вообще на неё нашло? Зачем мне знать всё это? Разве она не понимает, что мне неприятно слушать про бывших, тем более про страдания по ним? Вот так вот и разрушаются идеалы. Хочешь потерять интерес к какому-то человеку – подумай о том, что кому-то он успел изрядно надоесть. Наверняка тот бывший был полным куском говна, которому суждено сдохнуть в полном одиночестве. Она-то тоже хороша – жертва комплексов и низкой самооценки. Да, у меня самого? проблемы с самооценкой, но я не компенсирую это тряской голого зада перед толстопузыми извращенцами, которые перед входом в стриптиз-клуб снимают кольца с безымянных пальцев в надежде на то, что какая-то из молоденьких танцовщиц клюнет на его «интересную личность», ведь он же такой успешный и уверенный в себе мужчина. Ну, конечно, не мне же судить, я ведь даже не могу себе позволить сводить девушку в ресторан с видом на весь город, не могу сказать одного прокля?того предложения, чтобы не заикнуться. Конечно, ведь мой удел подглядывать, держась одной рукой за промежность, пока ко мне не снизойдёт девушка с обложки журнала, чтобы в очередной раз напомнить, что я всего лишь наблюдатель. Ещё и этот ребёнок. Он как олицетворение всех моих неудач. Возвращение в лоно религии не позволяет мне поддерживать аборты, но здесь же само провидение вмешалось, чтобы не допустить рождения. Жалко лишь то, что этим проведением был не я, что не мои руки выступали руками Господа. Как бы я хотел обхватить эту тоненькую шейку и сжать до размеров тростинки, покуда головка с выпученными слепыми глазами не повиснет, как шарик на верёвке. Да, это жестоко, но я бы не смог уже остановиться – надоело быть просто зрителем. Все мои проблемы, неудачи, заточённые в этом нежизнеспособном тельце, я бы превратил в лужицу фарша. Вырвал бы с кожей живота пуповину и окунул недоноска в раковину с водой, пускай там булькает, насколько хватает кислорода, как в реке. Как я в свой самый тёплый день из воспоминаний после крещения. Только я тогда родился заново, а этот выкидыш заново умрёт. Выродок, выплюнутый утробой прекрасной женщины, словно выдавленный гной. Когда полости выкидыша наполнятся водой, можно приступить и к более интересному: положить на разделочную доску и начать делать отбивную. Деревянная поверхность имеет мало общего с трупиком, где вместо костей хрящики, поэтому для пущей убедительности я готов одолжить призраку выкидыша свой локоть. Пусть мой кулак перемалывает зачатки костей, органов, кожи в одно плоское месиво. Вот так, вот что значит страдание, вот что значит жизнь! Тебе суждено проспать четыре месяца в темноте и сгинуть в небытие, а мне вынырнуть навстречу к голубому небу и солнцу. Моя мама протянет мне спасительную руку и вытащит из сильного течения, а твоя отдаст тебя врачам в резиновых перчатках, чтобы те закинули уродливое тельце в целлофановый пакет. И никто никогда не придёт к тебе на помощь, а я буду продолжать безнаказанно расплющивать кулаком твой черепок. Больно? – да, я чувствую твою боль, она приносит невероятное удовольствие, но этого мало. Что? Тебе мало? Хорошо, а что насчёт вот этого: деревянная рукоятка, наточенное холодное лезвие. Посмотри, как кухонный нож блестит над твоей немощной плотью. На! И вот лезвие отсекло твою маленькую ручку. На! Животик с кишочками, как растопленное масло. За ножом выпрыгивает красная струйка. Ещё, на! Утони в реке собственной крови! На-на-на! Больно? Что-то не так? Больно! Почему так больно? Что-то, действительно, не так. Голова гудит. Бьют судороги. Боль пульсирует, растекается. О, нет! Весь стол мокрый и липкий. Рука словно горит праведным огнём. Голова кружится. Нет сил стоять на ногах, и я падаю на колени.
Что я наделал?! Искалечил себя. Нет, не себя – его. Кровоточит не моя рука, а это невинное дитя. Раны, кровь, боль. Моя плоть – его плоть. Я не ведал. Будто впал в бешенство, а на глазах пелена. Совсем рассудок потерял. Прости меня! Я ж не ведал, что творю. Теперь-то я вижу, вижу твоё превеликое милосердие, твой светлый лик на этом крохотном теле. Это я выброшенный мертвец, выкинутый на берег жизни. Четыре месяца. Вся моя жизнь – это четыре жалких месяца сна на твоей ладони. Прости мне, ибо я не ведаю, ибо глаза мне застилают слёзы. Бедное дитя, истекающее кровью, как помочь тебе? Всё, что я могу, это прижать тебя к своей впалой груди с редкими волосами, спрятать под нательным крестом. Мой холодный сосок не способен дать пищи. Кровотечение малыша не останавливается. По моему туловищу, трусам, бёдрам течёт кровь, образуя подо мной лужу. Как помочь, как обрести прощение? Вот бы вернуться навсегда в тот день, зайти после обряда крещения в прохладную воду, вынырнуть прыжком к лучам июньского солнца и увидеть недалеко от себя, по колено в воде, живую матушку, такую молодую, красивую, и ухватиться за её протянутую ладонь. А после всегда быть рядом, чтобы она избавила меня от вины и самобичевания, тогда и страх перед жизнью показался бы мимолётной выдумкой. Вот бы ещё предотвратить смерть невинного младенца. Господи, отдай же ему всю мою кровь, оставь мне только слёзы. Пусть моя кровь будет его молоком, а слёзы мои той рекой – моим утешением. Отдай мою жизнь ему, а если это не в твоей воле, то сохрани подле себя его безгрешную душу, а меня – раба своего, прости. И за меня попроси прощения у ребёнка заблудшей женщины. Большего мне не нужно, только дай знак, что простил, а покуда я буду бить челом об землю. Вот так! Пусть это будет моё мученическое испытание. Прямо в лужицу крови. Вот так! Пока кровь с расшибленного лба не соединится с кровью невинно убиенного, покуда не захлебнусь в ней. Вот так! Только дай знак, что простил. Дай знак, Боже! А покуда я буду…
Из темноты коридора, словно упавшая с неба, передо мной появляется Она. Я перестаю разбивать голову об пол и вытираю кровь, которая с бровей капает на ресницы. Вот он, знак в виде ангела, пусть и размалёванного вандалами, чья рука протягивается ко мне, чтобы помочь и спасти мою душу. Я всё понял. Спасибо, Боже! Я всё понял.
Глава 2
– Надя, Надя, Надя. Где же моя Надя? Неужто потерял и больше не найду? – словно стрекотал мужской старческий голос за стеллажами с разнообразными корешками книг.
– Что это с ним? – спросил молодой человек и положил на прилавок два детектива в выцветших обложках. – Мужчина уже несколько раз так зовёт кого-то. Может, узнать у него, что произошло? – обратился он к Максиму, который смотрел в одну точку и ни на кого не обращал внимания.
– Что? А, вы про него. Не сто?ит, он примерно каждый месяц приходит сюда и ищет роман французского писателя под названием «Надя».
– В других магазинах не найти?
– Он ищет книгу своей жены.
– Как это?
– Как вы знаете, здесь продаётся множество потерянных и перекупленных книг, вот он и надеется найти ту, что давно по ошибке продал за бесценок.
– Продешевил с редким экземпляром?
– Не совсем. У него была больная жена, прикованная к больничной койке, которой он когда-то купил случайную книгу просто потому, что название совпадало с её именем. Женщине становилось хуже. Когда начала отказывать верхняя часть тела, врачебный персонал попросил забрать вещи, в которых теперь не было надобности, в том числе и этот роман. Мужчина отдавал последние деньги, чтобы хоть как-то помочь жене, появились проблемы с финансами, вот он и дошёл до продажи собственных вещей, позже и того, что принадлежало любимой женщине. Так «Надя» ушла за три копейки случайному книжному любителю.
– А теперь он пытается вернуть то, что когда-то ей принадлежало.
– Да, но только этот роман. В последнюю их встречу женщина, не придавая большого значения своим словам, сказала, что нарисовала на форзаце книги «памятку» для мужа, которого оставляет. Мужчина не смог признаться, что продал книгу, а после жены не стало. Так он и помешался на одном-единственном экземпляре, а точнее, на рисунке, ставшем для него мучительной тайной.
– Всё-таки порой жизнь удивительнее любого романа.
– С вас семьсот девяносто восемь.
Эту правдивую историю Игорь Маркович рассказал Максиму, когда тот в стажировочные дни безуспешно копался в стеллажах с французской литературой двадцатого века. Максим не только запомнил её, но и любил приукрасить с добавлением ярких мелочей для увеличения трагичного романтизма, поскольку на некоторых девушек это производило неизгладимое впечатление.
– Максимка! – когда последний покупатель покинул магазин, из маленького лабиринта полок объявился и сам герой вышесказанной истории. – Не появилась ли моя книга с испорченной обложкой на внутренней стороне? – его тяжёлый взгляд из-под поседевших бровей плавно перешёл с череды разных корешков на флегматичное выражение Максима.
– Никак нет! Я бы дал вам знать.
Мужчина ещё раз с недоверием оглянул помещение, будто бы в последний раз убедился, что книга не появилась за его спиной, и поднялся по ступеням, ведущим на улицу.
Когда в магазине Максим остался один, он снова вернулся к мыслям о Варваре, которые посещали его весь день. Он прекрасно понимал, что чем больше думаешь о чём-то, тем бо?льшую ценность придаёшь предмету размышлений, соответственно, увеличиваешь волнение, что что-то может пойти не так. Даёшь простор для страха не понравиться – а это уже негативно скажется на непосредственном процессе, то есть свидании, на котором нужно быть расслабленным и незамороченным. Однако затуманенный силуэт с бархатистым голосом, как мифическая сирена, притягивал к себе всё внимания, побуждая заинтересованный разум дорисовывать загадочную наружность. Отвлечься на недочитанный роман не получалось, а стены из красного кирпича непонятным образом напоминали о медленно тянувшемся времени, отчего мысли снова возвращались к Варваре. До конца смены оставалось два часа.
Позже позвонил Миша из компании, которого Максим и Артур считали самым безбашенным и весёлым, но весёлым не самим по себе, а благодаря ситуациям, что он создавал. Только разговор был недолгим, убив не больше двух минут:
–…понятно, давай тогда завтра, а то давно уже вместе в поля не выходили.
– Давай, мы как раз с Артуром увидеться должны.
– Окей, ну, я тогда побежал. До завтра!
– Пока.
«Побежал холодильники с микроволновками людям впихивать», – подумал Максим и уткнулся в книгу с названием «Чёрная весна».
Когда уходил последний покупатель, на часах было без пяти восемь – время закрываться. Теперь уже Максим жалел, что назначил на полдевятого, так как дойти до места встречи заняло бы не более пяти минут, а ему не хотелось приходить вовремя, раньше – тем более.
«Наверняка, подойдёт позже назначенного времени, – рассуждал Максим, когда закрывал магазин. – Может быть, вообще не придёт, чему бы я не удивился. Вытащить на встречу незнакомую девушку с одного вызвона очень тяжело, а если свидание не в день звонка, то шансы стремительно катятся к нулю. Я ведь даже СМС сегодня не написал. Ладно, схожу пока перекушу».
«Да кто она вообще такая, чтобы я тут сидел и беспокоился о встрече, – думал Максим, пережёвывая китайскую лапшу и смотря на наручные часы, – у меня не было такого волнения, даже когда я в дырявых кроссовках шёл в апартаменты одного из лучших отелей города к дочери владельца этого са?мого отеля, недавно приехавшей из Милана. А тут какая-то непонятная деваха с мутной историей, ещё и эти голоса вчера на заднем фоне. В любом случае от неё нужна лишь информация. Понравиться, заполучить доверие (лучше соблазнить), и дело в шляпе, а если не получится, то просто развязать язык будет достаточно».
В двадцать минут Максим вышел из китайской забегаловки и неторопливым шагом направился к площади. Чтобы скоротать время и обсудить возможную модель поведения на свидании, позвонил Артуру, но тот оказался недоступен. Несколько минут, и Максим уже смирялся с тем, что его подошвы обивали брусчатку площади. Одинокой рыжеволосой девушки, оглядывающейся по сторонам, не оказалось, что было предсказуемо. Сигнальные гудки из пробок на дорогах, мельтешащие прохожие, толпящиеся на остановках, – всё это усиливало раздражение от ожидания, становящегося для Максима почти унизительным.
«Я делаю это не для неё, а для себя. Она лишь ресурс для приобретения билета в более успешную жизнь, ни больше ни меньше. Нужно только немного потерпеть», – бурчал себе под нос привлекательной наружности молодой человек, поправляя воротник чёрной джинсовой куртки, с которым встретилась глазами миловидная барышня из толпы. Прижимая к себе альбом и тетрадку, она прошла прямо вдоль тротуара, пока не скрылась за очередными прохожими. По-хорошему следовало бы подойти к кому-нибудь, чтобы «разогреться» перед встречей, но Максим с досадой вздохнул и посмотрел на часы: минутная стрелочка была уже на полпути к цифре 7. Терпение заканчивалось, и он позвонил на вчерашний номер, но за гудками ничего не последовало. Второй звонок расценивался бы как акт унизительной нуждаемости, поэтому Максим ещё раз оглянул площадь, поправил воротник и направился в сторону дома.
«К чёрту! Делать мне нечего, как стоять и ждать непонятно кого, словно Хатико. Пускай Артур сам вытаскивает из неё информацию, а я лучше за старым пошпионю», – с раздражением бурлили мысли. Давая, так сказать, «последний шанс», Максим уходил неспешно, однако на следующей улице отпустил всю ситуацию, как будто бы ничего не было, ни звонков, ни мыслей, и уже как ни в чём не бывало рассматривал приглянувшихся горожанок. Подобная резкая перемена не являлась чем-то удивительным, поскольку была выработанным бессознательным рефлексом, необходимым для сохранения результативности и защиты эго. Первое, чему следует учиться в любом деле – это принятию неудач.
Когда Максим решил позвонить Мише, чтобы сказать, что по пути домой зайдёт к нему на работу поболтать, на экране старенького телефона высветилось: «Варя 05.04 (жертва-воровка)», – числа эти обозначали дату записи абонента – привычка Максима, с помощью которой можно было легче определить с какой именно Машей, Ксюшей, Дашей и так далее, ведётся общение. Он подождал несколько секунд, чтобы не создавать впечатление наконец-то полученного звонка, и нажал зелёную кнопку.
– Алло, привет. Только сейчас увидела пропущенный. Я задержалась немножко, но уже подхожу. Извини, что не предупредила раньше.
– Да ничего. Я сам звонил предупредить, что задерживаюсь.
– Ты уже там?
– Ещё нет.
– Хорошо, тогда до встречи!
Недолго думая, Максим повернул на площадь. В этот раз, действительно, недалеко от высоких ступеней, ведущих к памятнику, на плешивой голове которого ютились голуби, – стояла одинокая рыжеволосая девушка. По ходу приближения к предполагаемой Варваре Максим внимательно изучал её внешность: средний рост, стройная фигура, насколько можно было судить по обтягивающим джинсам, шерстяному свитеру, свисающему почти до колен, как юбка, и укороченному пальто в клеточку. Волнистая прядь тёмно-рыжих волос была откинута тонкими пальцами с несколькими заусенцами; и они заметили друг друга.
– Ну, привет!
– Максим?
– Он самый.
Глаза красотки держали уверенный зрительный контакт и почему-то воображались Максиму как две ровно разрезанные половинки непринесённого фрукта, мякоть которых покрылась благородной серо-голубой плесенью с маленькими чёрными косточками по центру. Он в привычной манере подал свою руку ладонью вверх. Те же пальцы, что поправляли волосы, мягким касанием ответили на приветствие, а между тем игра в «кто кого переглядит» продолжалась. Когда с выдохом Варвара обнажила жемчужные зубки, внимание переключилось на них, объявив проигравшего в этой невербальной мини-игре.
– Я задержался на работе, но ты молодец, что позвонила и дождалась, – не без принижающей колкости произнёс Максим, реваншируя за своё ожидание и отведённый взгляд.
– Не хотела тебя поставить в неудобное положение.
– Ты начинаешь подкупать меня своей милой заботой.
– Тебя так легко купить? – съязвила Варвара в ответ и невинно засмеялась. – Извини, пожалуйста. У меня своеобразное чувство юмора.
– Лично для тебя делаю скидку.
– Очень признательна. А где же та, которой я обязана таким знакомством?
– За яблоками пошла.
Она снова рассмеялась, игриво прищуривая глаза, и спросила:
– Будем ждать её здесь или всё-таки прогуляемся куда-нибудь?
– Не люблю стоять на месте, поэтому предлагаю прогуляться.
В профиль, по правую руку от себя, Максим мог рассматривать лицо Варвары, поскольку теперь пристальный взгляд не забирал себе всё внимание. Ровный, довольно высокий лобик переходил на едва вогнутую переносицу, а та заканчивалась острым кончиком. Морщинки, идущие от крыльев носа к краешкам губ и несвойственные такой на вид нежной коже и молодому возрасту, – эти две чужеродные линии становились заметнее на каждом произнесённом слове.
– Так а всё-таки, где ты взял мой номер?
– А почему всё-таки яблоко?
– Я первая спросила!
– Ладно, тогда горькая правда или красивая ложь?
– Ложь, конечно, только если она действительно красивая.
– Интересно, но тогда ты не узнаешь правду.
– Оглянись, горькой правды и так хватает.
Максим посмотрел на стильный ресторанчик с окнами во всё помещение и тёплым светом, доходящим до скопления машин на широкой дороге, потом на старое здание, которое, по всей видимости, в позапрошлом веке являлось видной постройкой, а теперь стояло с грязными, потресканными окнами и разрисованными стенами, пожал плечами и сказал:
– Как скажешь, но тогда это будет красивая правда. На самом деле ты приходила мне во сне, прямо как сейчас, точь-в-точь. Ночная незнакомка полностью захватила мой разум, я уже не мог есть, пить, жить как раньше, только и делал, что думал о виде?нии, так сильно похожем на тебя. Окончательно разочаровавшись в безрезультатных поисках, я пал духом, совсем обезумел и всадил маленький нож прямо себе в живот. Наверное, я должен был умереть, но вместо вечной темноты мне явился шифр, который наизусть отложился в моём сознании. Мне удалось выжить и прийти в себя, а тот самый шифр удивительным образом и оказался твоим телефонным номером. Когда же решился позвонить на него, то услышал твой голос и сразу понял, что ты именно та, которую я так долго искал.
Варвара молчала. Максим почувствовал, что ему удалось задеть какую-то скрытую нить её души, хоть и внешнего повода так думать не было. Скорее всего, это было связано с упоминанием самоубийства от ножа, – подобным образом предполагал он и веселел от собственной прозорливости.
– Теперь моя очередь. Почему яблоко?
– А что ты хочешь услышать?
– Правду.
– Я люблю яблоки.
– И всё? Я не верю, что только поэтому.