Илимская Атлантида. Собрание сочинений

– Чего это разбушевалось? – глядя на неумолимую стихию, сказал Михаил. – Никак, это ты, дядя, накаркал…

– А в эту пору всегда бушует, – равнодушно пыхтя самокруткой, ответил сосед.

Всю ночь над Ангарой буйствовала гроза. Вслед за молнией на мятущуюся реку падали оглушительные, сотрясающие все вокруг раскаты грома. Лес, еще недавно горделивый и молчаливый, теперь не то чтобы шумел, но стонал, изгибаясь в плазменных сполохах. Деревья склонялись под яростными натисками ветра, и некоторые вековые великаны не выдерживали, падали с оглушительным треском, ломая под собой слабенький подлесок. Ветер, словно радуясь этим своим победам, намечал новые жертвы и снова наваливался на них, и снова лесные великаны не выдерживали его бесовского натиска. Гром, треск падающих стволов, вой ветра изматывал и людей, вселял страх. Чудилось, что весь мир наполняется апокалиптической лавой. Казалось, еще немного, еще одно мгновение, и шквал ветра, усиленный напором дождя, сдует лодки в бурлящее пекло воды и унесет на край света, откуда нет пути назад.

Но всему настает конец. К утру стихло. С горы на песчаную косу, где были причалены лодки, стекали широкие ручьи лишней воды. Невонка, преодолев все преграды, страстным стремлением падала в объятия Ангары. С восходом солнца небо прояснилось, тайга ожила. Первые утренние лучи, как в награду за ночные потери, одарили лес мириадами драгоценно сияющих алмазных капелек. Кони, как ни в чем не бывало, разгуливали по зеленой поляне у кромки леса. Глядя на их важную, размеренную поступь, доброжелательное помахивание хвостами, которыми они отгоняли оводов, трудно было представить, что совсем недавно в ночной тьме, прорезаемой лезвиями молний, они, порвав коновязи, с оскаленными мордами, пытаясь спрятаться от непогоды, убегали под полог тайги.

Мужики разводили костры и развешивали одежду на просушку, ополаскивали лица холодной ангарской водой, перекусывали наскоро, чем Бог послал, однако и студеная сибирская водичка не освежала, не помогала от бессонной ночи, многим зевота перекашивала рты. Но застучали топоры, запели пилы – на баркасы заново крепили груз.

– Вот, Господи, ливень так ливень! Давненько такого не видел, – начал разговор пожилой погонщик.

– Да уж, сейчас речки вздуются, берегов не увидишь, – согласно добавил второй.

На востоке лилово замерцал небосвод, из-за леса выкатилось солнце. Оно, медленно поднимаясь над таежными сопками, прямо на глазах увеличивалось в размерах и быстро высушивало утреннюю росу. По песчаной косе у самой воды сновали кулики, хватая клювами выброшенную на берег мелкую рыбешку. Ровную как стекло поверхность воды вдруг с шумом разбивала, почуяв утреннюю зарю, разрезвившаяся крупная рыба. Казалось, день наступил мгновенно.

Догорали костры, вещи собраны. В дорогу. Миша Беловодов подошел к Алексею.

– Алексей Ильич! Надо бы груз еще раз проверить, не пришлось бы заново крепить.

– Это почему же, Михаил? Я сам проверял, все было в порядке.

– Поплывем по порогам, Алексей Ильич. Они, правда, не очень крутые, но длинные.

– Мартын, – обратился Алексей к Шпанбергу, – необходимо проверить в лодках и баркасах всю поклажу. Может, придется перевязать…

– С чего это вдруг?

– Пороги впереди.

– Ну и что? Может, прикажешь мне и господина капитана перевязать? – он оскалил в злой улыбке на свою же никчемную шутку длинные желтые зубы.

– Иван Иванович пороги по берегу объедет на лошадях.

– Ладно, лейтенант, будь по-твоему, раз настаиваешь. Сейчас посмотрим поклажу, – и тут же истерично закричал:

– Чаплин! Где ты шляешься, черт тебя побери!

– Да здесь я! – крикнул в ответ Чаплин, буквально сваливаясь с крутого речного откоса.

– Чего ты там делаешь?

– Лодки конопатим, сильно их ночью потрепало.

– Проверь со своими молодцами поклажу на лодках, на предмет крепления. Говорят, пороги впереди.

– Есть проверить, господин лейтенант!

Когда Чаплин отправился проверять поклажу, Шпанберг, доверительно понизив голос, спросил Алексея:

– Послушайте, Алексей Ильич, давненько хочу вас спросить…

– О чем?

– Какая-то дружба у вас с этим парнем странная. Сколько его не гоню к передним лодкам, все он рядом с вами оказывается.

Алексей рассмеялся.

– Или я рядом с ним. А почему он вам не нравится, Мартын Петрович? Парень как парень, сообразительный, многое знает о местных привычках и традициях.

– Может быть, может быть, – разочарованно протянул Шпанберг. – Только морда у него больно разбойничья.

– Да бросьте вы. Обычный русский мужик, совсем еще молодой.

– Намекаете на то, что я не русский? И уже не так молод?

– Перестаньте, Мартын Петрович, цепляться к словам.

– Ладно, ладно, лейтенант. Я не цепляюсь. Просто привык говорить то, что думаю. А морда у вашего Беловодова все-таки и вправду разбойничья… – подытожил Шпанберг и, постукивая рукояткой нагайки о сапог, вразвалочку пошел вдоль берега.

Ангара в месте впадения в нее Илима расширяется до полутора верст, словно он своими ласками, своим напористым течением размывает правый берег любимицы Ангары.

Весь день экспедиция переправлялась к устью Илима. Опасная глубина и быстрое течение забирали силы у людей. Наконец, караван лодок выстроился вдоль потока и остановился. Впереди был слышен шум.

– Что это там шумит, Михаил? – спросил Чириков.

– Симахинский порог, Алексей Ильич.

– А разве на Илиме тоже есть пороги?

– Илим в основном тихий, течение медленное, но есть один порог перед устьем – всем порогам порог.

– Чем же он знаменит?

– Да особо ничем, однако многие смельчаки головы здесь положили. Мало кто знает здешнее русло, только опытные лоцманы.

– Надо же. На такой спокойной речке – и такие препятствия.

– Илим – это не речка. Это река. Не случайно первые поселенцы на Илиме основали здесь столько деревень.

– Расскажи о пороге подробнее.

– Мы с отцом проходили Симахинский порог два раза. Спускались. Потому что вверх его не взять. Перепад воды в верхней и нижней точках огромный, скорость ее падения настолько велика, что вода летит как пуля, увеличивая многократно свою массу. При этом берега отступают друг от друга всего лишь на тридцать саженей. Много камней торчит над поверхностью, но большинство чуть прикрыто водой. Вот здесь и есть главная опасность… Повезет, если лодка минует эти камни, но есть и другие попутные беды. При глубокой просадке и невысоких бортах лодка запросто может зачерпнуть воду и опрокинуться. При этом шум стремнины стоит такой, что услышать зов человека о помощи невозможно. Ну, завтра все сами увидите. Я думаю, что Симахинский проходить не нужно, слишком велик риск. Перетащим караван по суше…

Утром следующего дня Чириков, Шпанберг и Чаплин побывали у Симахинского порога. Все было в точности так, как и рассказывал Михаил Беловодов.

Долго совещались с капитаном. Беринг приказал: лодки и дощаники, прибывшие с Енисейска, волоком по берегу не тащить. Караван и так был сильно потрепан и не выдержит ни коварных порогов, ни передвижения посуху. Руководитель экспедиции затребовал новые лодки из Илимска – самого близкого к каравану поселения. Решение приняли быстро. Речная армада остановилась у Симахинского порога и стала разгружаться.

Умаявшись за день на разгрузке, попив чая и уже собравшись пойти спать в дощаник, Михаил увидел подходившего к костру Чирикова.

– Ну что, устал, Михаил?

– Есть немного, Алексей Ильич.

– Ну тогда отдыхай, завтра поговорим.

– Зачем завтра, я и сегодня говорить могу.

Они пошли вдоль Илима. Солнце уже спряталось за хребет, отдельные лучики пробивались из расщелин, окрашивая верхушки далеких деревьев в сложный розовый цвет. Низовой ветер стих, и вода после порога уже не бурлила и не пенилась, но мягко струилась среди обточенной гальки, словно пыталась успокоить окрестности. Небо глубокое, без облаков и туч. От стоянки вдоль реки тянулась сизая вечерняя дымка.

Алексей и Михаил залюбовались увиденным: прямо перед ними на небосклоне проявлялась во всей своей проникновенной исполненной красоте таежная луна. Она любовалась собой в зеркальной глади Илима, но вдруг набежали мелкие волны, и рябь раздробила небесное отражение. Вечерний воздух повлажнел, наливаясь холодом.

Друзья остановились одновременно, заметив, как огромная рыбина жестко и звучно рассекла хвостом плотно сомкнутую поверхность воды.

– Смотри, Миша, как здесь красиво! – по-мальчишески восторженно воскликнул Алексей, и сам застеснялся своей чувствительности.

– Да, – сдержанно и как будто равнодушно ответил Михаил.

– Знаешь, Миша, о чем я мечтаю? Пока у нас есть время – новые лодки прибудут еще не скоро – я хотел бы добраться до Илимска.

– Пешком, что ли?

– Зачем пешком, у нас ведь кони есть.

– Да тут недалеко, дня за четыре добраться можно, – радостно засмеялся Михаил.

– А ты дорогу знаешь?

– Ее тут и слепой знает. Иди себе вдоль Илима, никуда не сворачивая.

– Поедешь со мной?

– С вами, Алексей Ильич, хоть на край света… Да только отпустят ли?

– Ну, уж это мое дело.

– Тогда спасибо вам за доброту. И за то, что меня, деревенского парня, обучаете, я ведь ни одного дня в школе не учился…

– С утра будь готов в дорогу.

Они стояли рядом на высоком берегу, внизу, довольный своей судьбой плескался Илим. Повеяло холодом, но от воды уходить не хотелось. Луна медленно, как черепаха, благополучно выбралась из реки и теперь взбиралась все выше и выше по соснам и елям к небу, а ей навстречу, словно из рога изобилия, сыпались одна за одной спелые сочные таежные звезды. Их дружный свет освещал Илим, смешивался с темным аквамарином далеких, поросших лесом вершин. А дальше цвета сгущались, и становились единым целым и река, и сопки с сосновыми и кедровыми лесами, и вся, не имеющая единиц измерения великая мощь природы. И только степенью любви и веры можно было выразить человеку свое к ней причастие.

Через день небольшой отряд смельчаков, состоящий из пяти человек, отправился к Илимску по берегу Илима. С собой взяли теплые вещи и немного еды, надеясь, что в дороге раздобудут пищу в деревнях, которые встречались в этих местах довольно часто. Ординарец Чирикова, Николай, был недоволен этим походом, и даже сидя на коне, негромко ворчал, делая кислую мину. Но на него никто не обращал внимания.

Ранний рассвет показался сладко-малиновым, как колокольный звон. Только откуда ему тут быть? Гладь реки не рябила, изумрудные звездочки от солнечных лучей, скользивших по ее поверхности, представлялись деталями наряда спящей царевны. Высокие стебли трав, склонившиеся до самой земли под тяжестью крупных росных капель, оберегали сон реки.

Зато на обрывистых берегах все уже проснулось. Принимали небесные ванны и стройные молодые сосны, и толстые пожелтевшие лиственницы, и невысокие мохнатые ели. На редких полянках хороводили белоствольные березы, о чем-то перешептываясь с вызывающе-ярко раскрашенными осинами. Изредка на вершинах сопок появлялся кедр, и как хозяин властно и пристально оглядывал свои владения.

Доносило сложный запах хвои, прелой листвы и перезрелых ягод. Щебетание птиц, сливавшееся с другими шумами леса, тоже не поддавалось точному анализу: пересвистывались рябчики, мяукали сойки, со взаимной модуляцией поскрипывали кедровки, стучал по дереву дятел, хлестко вылетали из кустов дикие голуби, в высоте кружил ястреб, издавая паническое надтреснутое шипение, видимо, желая попугать нежданных гостей.

И все это можно было назвать только одним словом – Благодать!

Митрич

За очередным поворотом уже не стало слышно страшного, притупляющего сознание шума Симахинского порога. Днем потеплело по-летнему, но вечер не заставил себя ждать. Явился вместе с лесной сыростью и сумраком. Тайга на берегу опять превратилась в высокую отвесную стену. В сплошной темноте остановились у зимовья, что стояло на высоком косогоре. Развели костер. Языки пламени просвечивали округу неглубоко, не дальше близких кустов смородины. Да, чернее таежной ночи ничего на свете не бывает. Черно и под ногами, и над головой, и справа, и слева, и вокруг. Такое встречается только осенью в Сибири.

Зная, что заметить его невозможно, филин безнаказанно наслаждался своим имитаторским даром. То хохотал по-человечьи, то мяукал, как кошка, или стонал как будто от невыносимой боли, неожиданно ему начинала подпевать, как уж могла, кукушка, щедро отсчитывая путникам долгие-долгие годы жизни…

У костра всегда хорошо, чувствуешь себя защищенным в любую погоду, пламя придает силы, как будто сжигает усталость. Спать примостились в зимовье на полатях. Михаил, скромничая, попытался остаться у костра, но Алексей повелительно кивнул головой.

– Ты чего это придумал? Места в избе всем хватит…

– Спорить не буду! – засмеялся Михаил и расположился на ночлег у входа.

Топилось зимовье по-черному. Но отдохнули хорошо. Утром поели хлеба с луком, согрелись горьковатым травяным чаем. Алексей задумчиво посидел у очага, пошевеливая длинной палкой угли.

– Благодать, – сказал он, – и вставать не хочется.

– Не хочется, не вставайте, – в тон ему ответил Михаил.

– Да нет уж, сиди не сиди, а идти надо. Какой у нас на сегодня план?

– Сегодня дойдем до Тубы.

– Тубы? Может, ты ошибся? До трубы?

– Да нет, не ошибся, Туба – это название речки и деревни. В деревне заночуем, а там рукой подать до Качинской сопки.

– Ну что же, тогда за дело. Вперед.

В это время погода хороша только ранним утром, к обеду начинает портиться. Небо заволокло тучами. Они, как лохматые ведьмы, нависли над тайгой, задевая вершины невысоких сопок, и час от часу, как гневом, наливались чернотой. Снег, как будто рухнул с высоты, повалил неожиданно. Солнце в сражение с непогодой не ввязалось, ему по времени года уже не хватало сил обогреть землю, а тут еще завертелась снежная кутерьма. Первые снежинки были легки, припорошили землю тонким слоем. Но это только в первые мгновения, а затем снежный поток встал перед путниками сплошной непроницаемой стеной, и тяжело оказалось всем – и людям, и животным.

– Господи, – сказал Алексей, – откуда это взялось?

Мишка задрал голову.

– С небес, Алексей Ильич.

– Да я не об этом, вроде ничего не предвещало.

Они остановились. Только два цвета осталось в мире – черный и белый. Черные воды Илима и белые крыла метели. Пока разводили костер, Алексей и Михаил подошли к реке.

– Ты знаешь, Михаил, не чувствую никакой радости от первого снега. Настоящей радости, какую испытывал в детстве.

– Алексей Ильич, наверное, вы расстроены оттого, что пришла зима, а мы еще не одолели и половину пути.

– Наверное, оттого, Миша.

– Да все будет хорошо. Сейчас надо где-то спрятаться, до деревни еще далековато. Здесь рядом, на заимке, живет старый охотник. Хороший мужик, грамотный, умный. Может, заглянем к нему?

– Почему не заглянуть? Только скажи, крюк большой?

– Да нет, Алексей Ильич, версты три всего. Но там и банька есть, и квасок, и медок хмельной, и настойки, и поговорить с человеком интересно.

– А ты говорил с ним?

– Я для него мальчишка. Отец говорил, а я слушал.

– И что такого интересного ты слышал?

– Да я уж и запамятовал. Помню, шибко умные слова говорил старый охотник.

– Хорошо, чайку попьем, и в дорогу.

Три версты, оказалось, не соответствовали своему метрическому эталону. В тайге все по-другому. Дороги не было. Тропинку, что вела к заимке, Михаил так и не нашел. Пришлось выйти к речке и по ней идти вверх. А берега у таежных речек – не для походов. Сплошь и рядом непроходимые завалы и кочкарник. Бурелом мешал передвижению и отнимал последние силы, ноги увязали в мягкой подушке заснеженного мха. Часто отдыхали, усталость давала о себе знать. Потеряли много времени, пересекая болото.

– Ну, Михаил, твое «рядом» оказалось ой как далеко, – упрекнул Алексей.

Погода окончательно испортилась. Несмотря на то, что была середина дня, небо потемнело, дали помутнели. Путники не понимали, к чему готовиться – к ночи или к непогоде?

Михаил чувствовал себя виноватым, видя укоризненные взгляды спутников.

Но, слава Богу, под ноги соскользнула желанная тропа, она вела в светлый сосновый бор, от которого, казалось, исходил свет. Рубиново мерцал в неиссякнувшей красоте брусничный ковер. Михаил от радости воскликнул:

– Вот она! Сейчас будем на месте!

Наконец, добрались. К счастью, засветло.

Заимка деда Митрия располагалась на поляне, окруженной высокими лиственницами. Они были покрыты как пыльцой серебристо-золотой хвоей, которая от любого дуновения отрывалась от веток и, паря, осыпалась на землю. Вода в речке ластилась к еще теплым песчаным берегам и, виляя по каменистому перекату, певуче журчала, напоминая о примитивных, не гармоничных звуках древней музыки.

Путешественники застали Митрича на заимке. Издалека виден был голубой дым, вертким стволиком устремившийся в небеса. Митрич сидел на гладко отесанном бревнышке около жарника. Жарник – постоянное место костра, обложенное камнями по кругу, с высоким таганом из березовых кольев, с рогульками наверху. Посередине висел медный чайник, закопченный до черноты. От жарника вели протоптанные дорожки к избушке, амбару, загону. Самая широкая тропа подводила к мостику, вилась змейкой по берегу и уходила вглубь тайги. Лесное жилище Митрича ничем не отличалось от других зимовий, что встречались в тайге, только это было постарше, лиственные бревна уже потемнели от времени, как и еловые драницы на крыше.

Кроме поляны, плотно огороженной лиственницами, привлекала внимание избушка, в которой жил сам хозяин. Она стояла на обрывистом берегу, к ней сиротливо притулился небольшой амбар, в котором хранились охотничьи и рыболовные снасти. Рядом с амбаром – крытый загон для лошади. А на самом краю поляны, на крутом угоре, съежилась крошечная банька.

Избушка, в которой жил Митрич, была пять шагов в длину и четыре в ширину. Вход – с востока, с утренней солнечной стороны. Внутри находился очаг, выложенный из речных булыжников и обмазанный глиной. Два подслеповатых окошка, у левой и правой стенки. Потолок и пол составлен из толстых вытесанных плах, накапливающих тепло, и сохранявших его даже в лютую стужу. У окошка стоял столик.

Здесь, в этой лесной глуши, которая показалась восхищенным путникам сказочным царством, чувствовалось умиротворение и спокойствие. И верилось, что во всем, оставшемся снаружи огромном мире такая же благодать, и нигде нет ни войн, ни предательств, ни горя.

– Здравствуйте, добрые люди! – радостно встретил незваных гостей Митрич. – А я вот жду-пожду, и никак не пойму, почему Мишаня повел вас другой дорогой.

– Митрич, я начало тропы не нашел… – потупился Михаил и покраснел, как нашкодивший ребенок. Ему было стыдно.

– Поглазастее надо быть, ведь у берега затеси сделаны.

Михаил промолчал, только развел руками.

– Ну, да что теперь говорить, – продолжил Митрич, – у меня все готово, и банька, и чаек. Поспешать надо, гроза идет.

И хотя все поспешали, однако, стемнело, как всегда, неожиданно. Из баньки выходили в полной темноте. Не успел последний гость закрыть за собой дверь в зимовье, как туча, прежде далекая и неподвижная, неожиданно, как хищная птица, метнулась и распростерлась прямо над заимкой. Небесным кнутом раскатисто щелкнула огненная нить молнии, и лес вокруг поляны наполнился зловещим лилово-красным светом, завибрировавшим от беспощадного, оглушительного удара грома. Ярко на мгновение осветилась убогая обстановка деревенской избы. Тревожно и угрожающе по крыше избушки забарабанили тяжеловесные капли дождя. Через мгновенье небеса разверзлись неукротимыми потоками.

Расторопный Митрич уже приготовил ужин.

– Господи, да что же это такое? – удивлялся Алексей. – Вчера шел снег, а сегодня гроза с проливным дождем, будто начало лета…

– Да, событие редкое, – согласился Митрич. – Такое было, почитай, лет сто назад… Видать, разозлили люди Господа… Может статься, снег через две недели пойдет и морозец ударит – вот Илим и встанет… К чему тогда ваши лодки?

Михаил и солдаты на ночь устроились в баньке. В тепле усталость сказалась сразу, и тесную баньку вскоре огласил богатырский храп. Алексею приготовили постель в избушке. Нары застелили шкурой изюбря, под голову положили подушку, набитую свежим сеном. Однако моряку не спалось. Он вышел в сени, потом шагнул в темноту тайги. Ему почудился девичий смех и людские голоса.

– Митрич, что это? Неужели рядом деревенька стоит?

– Да нет… Это у ручья филин и сова дурачатся.

– Как это дурачатся? Я слышу голоса, как от людского сборища. А вот мужик стонет, будто с жизнью прощается.

– Такие чудеса здесь происходят часто.

Не успел Митрич договорить, как издалека раздался звериный рык, это изюбри запугивали друг друга, готовясь к смертельной схватке за жизнь.

Пронзительный вопль прорезал полнозвучную тишину ночи – это сова показала свой резкий голос.

– Алексей Ильич, спать пора, завтра трудный день нас ожидает, – недовольно пробурчал ординарец Николай.

Алексей повертелся на непривычной лежанке и уснул. Когда он проснулся, в тайге уже вовсю хозяйничало солнце. Оно просачивалось в слюдяное окошко избы, просовывало свои настойчивые, бодрящие лучи в полуоткрытую дверь домика. Теплые блики кружили на потолке и стенах зимовья, обещая теплый день.

Но в сенях Алексей почувствовал холодок, это с речки тянуло утренней прохладой. Путешественники были в сборе и, помолясь, приступили к еде.

– Как будто грозы и ливня вовсе не бывало, – сказал Алексей, посмотрев на Митрича.

– Убежала непогодка-то, далеко-далеко, – махнул рукой мудрый старик.

– А вам не страшно одному, Митрич? – спросил Алексей.

– Нет, не страшно. Я ведь не один, конь у меня есть, две собаки в случае беды помогут.

– А медведь? Для него нет преград, так ведь?

– Медведь на человека не пойдет. Волки могут, но когда они про это только подумают, я уже все их планы наперед знаю.

– Как это знаете?

Митрич помолчал, хитро прищурился и сказал такое, отчего Алексей только руками развел.

– Так я и про вас, Алексей Ильич, все знаю. Где родились – знаю, что в морской Академии учились, мне известно. Чин лейтенантский вами за знания получен. Так что много еще успеете для державы сделать, благослови вас Бог…

Алексей посмотрел на Митрича с уважительной улыбкой.

– Ну, такое обо мне узнать нетрудно, мой денщик Николай все расскажет, только попроси… Он же с детских лет со мной…

– Правильно говоришь, Алексей Ильич, но денщика я не расспрашивал, видит Бог.

– Тогда как узнал обо мне?

– Увидел тебя и узнал.

– Такого не бывает.

– Многое бывает на свете, Алексей Ильич. Знаю, что идете вы по указу нашего Самодержца, проведать желаете, не соединяется ли наша земля с другой какой землей, что лежит за морями далекими.

– Да, Америкой зовется та земля, Митрич.

– Море нас разделяет, нет пешей дороги.

– Вот для того и идем.

– Трудна ваша дорога. Придется вам вернуться, не увидите вы в первый раз Америку. А вот со второго раза ты увидишь ту землю, так и знай.

– Ну, наговорил ты, Митрич, с три короба.

– А ты, коль не нравится, не слушай.

– Ну почему же не слушать? Может, вещими твои слова окажутся, хотя это больше на сказки похоже.

– Запомни мои сказки. Подойдешь ты к берегу неизвестному, увидишь горы высокие, а на вершинах тех гор все снегом занесено, хотя лето на улице. Кругом такие же леса, как у нас здесь. Тогда поймешь, какие я тебе сказки рассказывал. Береги себя, Алексей Ильич. Дорог исходишь множество, верст немало, и повсюду ждут тебя не только благодати, но и беды, и опасности.

Они помолчали.

– Ну, прощай, Митрич.

– Прощай, Алексей Ильич. Во второй раз я вас уже не увижу. Вы нижней дорогой пойдете, для повторного плавания готовиться будете. Вашими личными подвигами и деяниями ваших сослуживцев и потомков окажется пробужденным огромное по земным меркам, пока еще дремлющее, пространство великой России. Она будет вынуждена во все времена человеческой истории защищать его кровью воинов своих и удобрять по́том тружеников своих. Тем и спасены будем во веки веков.

Летят журавли

Путники сделали остановку на большой луговине, что была напротив деревни Качиной. Место было обжитое: чуть повыше у леса стоял летний домик, собранный наспех из тонких бревешек. Решили в нем заночевать, стали разводить костер и готовить похлебку. Вокруг тепло, тихо, ветра нет, где-то вдалеке, за Илимом, виднелась подсвеченная уходящим солнцем Качинская сопка.

– Михаил! – услышал Беловодов голос Алексея.

– Я здесь, – ответил Мишка.

– Давай сплаваем на ту сторону Илима.

– На бревне, что ли, поплывем?

– На лодке, она здесь к корягам привязана.