На полях Гражданской…

– Как говорил знакомый вашей семьи, «власть тьмы».

Мы грелись у печи, пили вино, похожее на кагор, слушали стук дождя по крыше, и мне вспоминалось Медвежье, где, возможно, именно в это время мать и отец говорили об их дочери, о сыне Сергее, о Новикове. Они бы и представить себе не могли, куда занесло их детей, что они уже в Слободской Украине, что успели пережить переплеты в Касторной, попасть в снежную бурю. И ни сын, ни дочь не могут излить им душу и сказать, как прав отец, который мечтает о совершенстве человека, и как далека до этого Россия.

Когда покидали город, вдали его обтекала красная конница. Надо было снова уходить.

Буденновцы шли по пятам.

– Где попы? Дьячки? – вламывались в церкви и за волосы вытаскивали служителей культа.

– Даешь золотопогонников! – врывались к раненым в лазареты.

За один-два рубля у обслуги выясняли, кто из больных офицеры, выволакивали на двор и расстреливали. А следом спешили чекисты наводить большевистские порядки. Всего этого мы надеялись избежать.

Глава 3

1

Новая попытка задержать конницу Буденного не удалась. В бою было проявлено столько героизма. Многие отличились. Смоленцы стояли насмерть. Но снова казаки позволили себе оставить поле боя. Я видела, как нескольку казачьих сотен со старым штандартом, трубачами и песнями потянулись мимо смоленцев в тыл, оставляли их одних воевать с красными.

После этого казачьи полки стали самостоятельно покидать линию фронта. Клавдий Златоустов съездил к знакомым кубанцам на смотр и вернулся мрачным. Командир полка построил казаков и держал речь.

– Казаки! Враг напрягает все силы, чтобы вырвать победу из ваших рук! – говорил командир. – Волна красной нечисти хочет затопить освобожденные вами города и села. Смерть, разорение и голод ждут всех. В этот грозный час я призываю каждого из вас решить: будет ли он биться с красными или предпочтет воинскому долгу хату и юбку казачки…

Видимо, полковник не думал рассмешить кубанцев. Но рассмешил.

– Все, кто остается со мной верным долгу, становись за меня! А кто нет, езжай до дому…

Из каждой сотни сворачивало к полковнику по пять – десять всадников. Остальные с песнями ехали прямо.

– Не понимают, что рубят под собой сук, – сокрушался Златоустов.

– У нас испокон веков «моя хата с краю». И только тогда, когда уже припрет, славяне бьют в колокола, – сказал Новиков.

– Но когда же в колокола?

Теперь на казаков рассчитывать не приходилось. Имена их командиров, недавних кумиров – Шкуро, Мамонтова, померкли в моих глазах. Я уже не приходила в восторг, вспоминая речь Шкуро на балконе гостиницы «Бристоль», его танец с кубанской шапкой.

Мелким дождем вперемешку со снегом окончательно удалилась глубокая осень, и помела колючая поземка. Степь покрылась снегом и выглядела как-то особенно грустно. Ветер пронизывал до костей. Кони выдохлись и ступали уныло. Они стали мохнатыми, обросли длинной шерстью. Ездовые давно не чистили и не стригли их, разве что Дарьял под Новиковым выглядел более пристойно.

Тянулись ежедневные бои, которые вечером прекращались, и войска откатывались, чтобы снова с утра принять бой и ночью отступить. Новиков с полком метался от села к селу, от переправы к переправе, от станции к станции. Порой от него самого валил пар, как от тройки лошадей. Но несмотря ни на что, белые отходили. Войска словно научились искусству отступать без суеты, будто меняя позицию.

– Удивительные люди мои солдаты и офицеры! – восхищался Новиков. – Немного отдохнули, и наутро словно переродились.

Все печали оставались позади. Звучал громкий говор, ржали кони, полк дружно снимался с места.

В часы привалов Новиков отдыхал только после того, когда были выставлены все посты и он узнавал, что все накормлены. Он не жалел ни своего, ни чьего добра ради смоленцев. Еще до прихода полка высылал в населенные пункты разведчиков раздобыть провиант и приготовить жилье. А ложился спать тогда, когда все легли, лично не раз проверив охранение.

Помню, как остановились в захудалом селе. Смеркалось, накануне прошел странный для декабря дождь, и была гололедица. Я вышла из дома. У колодца Новиков поил Дарьяла – адъютант Уманец свалился после утомительного перехода.

Новиков кутался в шинель.

– Оля! Может, вернетесь домой? Я дам вам надежного провожатого…

Не знаю, что привело его к такой мысли. Может, что накануне несколько смоленцев ушли из полка. Они честно сказали, что воевать устали, и он не стал их удерживать: видел, силы и нервы сдали. Может, посчитал, что мне тяжело и не хотел более подвергать испытаниям.

– Вячеслав Митрофанович! (Я никак не могла заставить себя обращаться к нему только по имени.) Как, как вы могли…

– Извини, я… Мне тяжело видеть, как ты…

– А вы…

Мы ходили вдоль околицы до глубокой ночи, вглядывались в сизую даль и говорили о будущем, когда сбросим путы войны и нам за труды воздастся благодарным отдыхом.

Вернулись и легли спать под утро. Не раздеваясь, а, только сняв верхнюю одежду и сапоги. Этой мерой предосторожности мы не пренебрегали: в любой момент могли нагрянуть конники врага.

2

Добровольцев пытались очернить. Говорили, что в Харькове действовала банда, которая приезжала в богатые квартиры в форме дроздовцев, предъявляла ордер на обыск и грабила. Это были отъявленные бандиты. Дроздовцы себе такое позволить не могли. Они проливали кровь на полях сражений, а вот грабежами занимались проходимцы.

Не раз нам приходилось возвращаться в оставленые города. Однажды только мы вышли из одного малороссийского населенного пункта, раздался грохот.

– Что там?

– Громят магазины, – доложил Златоустов.

– Стой!

Новиков послал роту Златоустова назад. Рота возвратилась, на площади толпа крушила витрины. Рота дала залп по толпе. Толпа разбежалась. Рота снова покинула городок и догнала полк. Что случилось дальше с хозяевами магазинов, оставалось только догадываться.

Добровольцы на мародерство не были способны. Я знала отношение Новикова к тем, кто хотел поживиться чужим добром. Такой бы сразу, невзирая на заслуги, оказался под трибуналом.

Наше положение осложнялось. Полк, охватываемый с трех сторон, часто отступал напрямую по полям. Чтобы не рисковать ранеными и больными, Новиков отослал хозяйственную часть в Купянск – городок в глубоком тылу. С обозом отправил и меня. Я теперь помогала сестрам милосердия. Я сидела в санях на копне душистого сена, ела черный хлеб с солью, следила за утопавшими в снега лугами, рощами и лесами. И во мне возникало какое-то грустное ощущение: все достанется большевикам!

В лесах прятались «зеленые» – те, кто не признавал ни белых, ни красных, большей частью из дезертиров. Они нападали на обозы, разъезды, отдельных всадников.

Нам повезло, мы без приключений добрались до Купянска – городка на уже знакомой мне реке Оскол. Здесь река оказалась шире, что текла в Старом Осколе. Ее русло напоминало реку Воронеж. Чем-то родным повеяло от поймы.

Мы сгрузили больных в лазарет и наконец почувствовали облегчение: люди попали к врачам, а мы на отдых.

В городском саду я увидела два танка, которые свободно ломали деревья. «Вот бы их на фронт!» – подумала я. Но к мощи двигающихся железных ящиков с некоторых пор относилась без особого доверия: уже была свидетелем бегства танков под Касторной.

В тупике станции Купянск стоял вагон со штабом командира Алексеевского полка. Меня представили командиру полка Бузуну: сухощавому, подтянутому капитану со знаком «Первого Кубанского похода» на мундире. Похода, с которого началось добровольческое движение. По виду ему можно было дать лет двадцать семь. Он был чуть моложе Новикова. Узнав, что у капитана молодая жена, я обрадовалась. В качестве подруг командиров полков я оказалась не одинокой. Ванда Иосифовна – стройная, на вид еще юная дама в черкеске и в погонах ефрейтора – тоже носила знак кубанского похода.

Они обласкали меня, и я каталась на их тройке лошадей с настоящим старорежимным кучером. Он как-то по-особенному лихо пускал тройку вскачь, выкрикивал при этом: «Пошел!», «Посторонись!». Мы устремлялись вперед, под полозьями скрипел наст, а на поворотах нас обдавало снежной крошкой.

«Вот так бы с Новиковым!» – мечталось мне.

Но Вячеслав Митрофанович не покидал полк, а капитан Бузун со штабом предпочитал передвигаться отдельно от алексеевцев.

Вскоре обоз Смоленского полка направили дальше на станцию Лиман. По пути в Лиман нам пришлось понервничать, когда нас обстреляли из лесу. Мы изо всех сил хлестали лошадей, и за нами не погнались. А передохнули в спрятавшемся в глухой степи женском монастыре. Предложили монашкам уходить с нами, но они отказались, а при расставании плакали и, благословляя, крестили нас на дорогу.

3

С хозяйственной частью я добралась до Лимана, куда привезли раненого Новикова. Когда на носилках внесли его в дом, он был без сознания. Из-под одеяла выступал черный от йода бок.

У меня внутри все оборвалось.

– Вячеслав Мит..! – кинулась к нему.

От крика он пришел в себя. Кожу на лбу подернуло. Он слабыми руками попытался натянуть одеяло. Дотронулась до лба – лоб горел, провела по щетине на щеках, подбородку. Смочила платок водой и приложила к сухим губам.

Боролась за Новикова с отчаянным упорством. Сутками не отходила от кровати. Накрывала овчинным тулупом, который постоянно сползал. Снимала с себя фуфайку и клала поверх. Как волчок, вертелась вокруг. Если губы шептали «Пи-ить», бежала за фляжкой с водой; если приходили перевязать рану – помогала разматывать бинт вокруг живота и бедра и наложить новую повязку. И долго-долго согревала в своих руках его холодные кисти.

Уманец рассказал, как ранили Новикова. Проходя станицу, смоленцы не заметили, что их обошли красные. Лава неожиданно устремилась на полк. Новиков приказал построиться в две шеренги. Конница с красными знаменами неслась на смоленцев. После первого залпа в гуще конников началось смятение. После второго – кони понеслись во все стороны без всадников.

Но тут сзади раздались крики «Ура!».

Красные ударили в тыл.

Полк разбило. Часть полка отступила к окраине и оттуда в лощину.

Взвод Веселаго заметался между плетней. Новиков взлетел на бугор, чтобы осмотреться.

Увидел скачущих буденновцев. Закричал своим:

– Назад!

И тут снаряд разорвался у подошвы бугра.

Кто-то вскрикнул:

– Новикова ранили!

Командир сползал с Дарьяла.

Взвод без приказа собрался в кулак и бросился в контратаку. Красные уже взбегали на бугор, когда смоленцы вынесли раненого и вывели коня.

– Точно выстрелили артиллеристы! – закончил рассказ Уманец. – Небось под командой какого-нибудь офицера. Чтоб его замучили на Лубянке!

Я со стыдом вспомнила свой поступок, когда попросила освободить Лебедева. Проявила доброту. А вот в отношении дорогого мне человека ее не проявили.

Неужели такой же Лебедев послал снаряд?

Новиков стремился вернуться в строй. Превозмогая боль, дни напролет разрабатывал ногу, пытался вставать на колени, потом на четвереньки. Когда первый раз попробовал подняться в полный рост, то повалился на спину и долго лежал. А по ночам ему часто снился один и тот же сон, который он рассказывал мне по утрам: будто с шашкой ходит по сплошь засаженному капустой полю. Охотится за зайцами, которых видимо-невидимо. Но никак не может зарубить ни одного, хотя их тьма-тьмущая шмыгает между ног. Он замахивается на одного, тот исчезает, кидается за другим, тот убегает, за третьим – тот растворяется в кочане, четвертым – он на глазах удесятеряется, и не знаешь, кого из них рубить.

«Образно», – думала я, ассоциируя зайцев с буденновцами.

А потом, чтобы как-то сгладить гнетущее впечатление, смеялась:

– А мне снится сад в Медвежьем. Лошадь ходит, ходит. Высоко задирает морду и срывает с веток яблоки… Жует, жует…

Силы понемногу возвращались к Новикову, и мы с адъютантом повезли его в Ростов. От Лимана железная дорога отходила на Харьков, Купянск и Дон. Харьков и Купянск были уже оставлены белыми. Мы решили ехать на Дон. На носилках внесли Новикова в переполненный беженцами и военными вагон, заставили освободить нижнюю полку, уложили на нее. На верхней ворочался бледный поручик, который непрестанно что-то бубнил.

Долго ждали отправления. Боялись, вдруг поезд не пойдет. Наконец раздался первый звонок, потом второй, третий, и состав тронулся. Все погрузилось в тишину, только слышались песни солдат в других вагонах и бурчание поручика. Я устроилась в ногах у Новикова и смотрела в окно на заснеженные поля. Меня преследовали муки совести, что так опрометчиво поступила с Лебедевым.

Новиков заметил мои переживания и спросил:

– Что вы, Оленька?

Стараясь, чтобы нас никто не услышал, я рассказала ему о своем поступке. Он помолчал, а потом сказал:

– Главное, что вы поняли свою ошибку…

И закрыл глаза.

А меня съедало чувство досады: как я могла? Как?

Поезд двигался медленно. Снежные заносы задерживали движение. Долго проходили железнодорожные станции и разъезды, которые впритык забило составами с войсковыми и частными грузами, беженцами вперемешку с военными.

Вдруг с полки свесился голый по пояс поручик и закричал:

– Стреляйте мне в голову!.. Стреляйте!..

Мне показалось, что он пьян или у него помутилось сознание.

– Не хочу жить!.. Стреляйте!.. Они всех моих перебили!.. Всю жизнь опустошили!.. Стреляйте!..

Новиков открыл глаза:

– Возьмите себя в руки!

С полки напротив вскочил Уманец:

– Слушайте, здесь у всех кого-нибудь… Каждый пострадал…

Он силой вдавил поручика в глубину полки. Я поднялась и протерла ему платком мокрый от пота лоб. Его с трудом успокоили.

Когда поручик притих, то попросил прощение:

– Нервы износились до крайности…

4

Неожиданно раздался треск – как будто лопнул рельс. Поезд остановился. Я схватилась за Новикова.

Он приподнялся, посмотрел в окно и закричал:

– Офицеры! Всем из вагона! Становиться в цепь!

Новиков попытался встать, но рука подломилась. В вагоне загромыхали сапогами. Офицеры попрыгали на насыпь. Послышались выстрелы. Потом крики:

– Разворачивай пушку!

– Пулеметы на крышу!

Кто кричал, не знаю, может, Уманец, может, спрыгнувший с верхней полки поручик.

Но вскоре стрельба прекратилась.

Уманец вернулся:

– «Зеленые»! Услышали про пушки и пулеметы и дали деру!

– Ловко вы их… – похвалил Новиков.

– А треснуло что? – спросила я.

– Дали залп из ружей. Машинист испугался и остановил состав, – проговорил повеселевший поручик, залезая на верхнюю полку.

Паровоз, выплевывая черные клубы дыма, дернул вагоны, те застучали колесами. Перестук учащался. Нас уносило на юг, а «зеленые» остались поджидать другую более доступную добычу. В пути случилось еще много помех: поезд разделялся на части, потом соединялся, отцепляли вагон спереди, прицепляли с конца, меняли тягу, но на пятые сутки мы добрались до Ростова.

Медленно кружась, на перрон падали снежинки и замирали, словно подчеркивая окончание нашего пути. Ростовский вокзал поразил размахом. На путях жались эшелоны. Из зашторенных окон одного первого классного вагона слышалось: «Пей до дна!», «Пей до дна!». Огромные вокзальные залы, длиннющие коридоры, багажное отделение превратились в лазареты, где лежали вповалку люди. На каждом шагу надо было обходить кого-нибудь, прикрытого шинелью, переступать через чьи-то руки, ноги.

«Кому гульба, а кому стоны».

Мы выбрались на привокзальную площадь. Ее забило вереницей подвод и колясок, у которых зябли понурые возницы. Поручик помог донести носилки с Новиковым до коляски и попрощался.

– В госпиталь! – скомандовал вознице Уманец.

– А якой? Здесь их…

– Любой…

В госпитале Новиков начал подниматься. Уже мог сделать несколько шагов. Сказывалось его недюжинное здоровье. Опираясь на палку, выходил на улицу. И прислушивался: не раздается ли артиллерийская стрельба? Его не покидали думы о смоленцах.

А когда ему стало еще лучше, мы спускались от кафедрального собора вниз на набережную и смотрели на уходящие вверх по Дону лодки и корабли. Мимо протекала вода, которая несколько дней назад миновала паром через Дон на дороге из Воронежа в Землянск, обрыв, где Новиков переплыл реку на Дарьяле. В своей бездне вода хранила вести из родного края, тайны о житье-бытье моих близких.

– Как они там? – спрашивала я, бросая в черную глубь камешки.

«Да, держатся», – словно отвечала вода, утягивая в лунки вопросы и унося в сторону Азовского моря.

После испытаний среди бескрайних полей, редких селений, холода, метелей, голода Ростов потрясал своей роскошью. Он кипел беспечной жизнью: освещенностью улиц, сутолокой, шумом. Все кишело неугомонной торговлей, какими-то делами. Столице Северного Кавказа с ее огромными особняками, ресторанами, хохочущими девицами на пролетках, кричащими торговками на каждом углу было глубоко безразлично, что севернее города разворачиваются бои.

Как-то мы выбрались с Новиковым поужинать в гостиницу «Палас». Зал ресторана заполнила шикарная публика. Дамы в вечерних туалетах с сумочками из бархата с серебряными замками, кавалеры в заморских костюмах, офицеры в парадных мундирах. Едва мы присели к столику, как к нам потянулись руки с бокалами: полковника Новикова узнавали и теперь приветствовали командира и его «жену». Меня охватило смешанное чувство. С одной стороны, приятно: оказана такая честь, а с другой – коробило: кто воздает хвалы боевому офицеру, достойный человек или тыловая крыса, для которой смоленцы не более, чем пушечное мясо. Вынуждена была улыбаться, сдерживаться, чтобы не вылетела какая-нибудь колкость, и ждать, когда удастся покинуть погружавшуюся в пьяную оргию ростовскую знать.

Посетили театр, где в партере встретились с командиром алексеевцев Бузуном – его недавно произвели в полковники – и несравненной Вандой Иосифовной. Бросилось в глаза, что новые позолоченные погоны мало радовали первопоходника. Что-то более важное тяготило новоиспеченного полковника. Но вид пышных дам в нарядных платьях, военных с блестящими эполетами, сопровождавших их, все это хоть на время отвлекало и заставляло забыть напряженную обстановку.

5

То морозило, то шел дождь. Я представляла, как тяжело тем, кто в боевых порядках теперь откатывался к Ростову. В город стекались воинские части. Десятками и поодиночке прибывали одуревшие от усталости люди. Наконец-то они добрались до пристанища и могли отдохнуть. Могли прилечь и спокойно заснуть, может, впервые за много месяцев. Я не удивлялась, увидев на них вместо шинелей тулупы, на ногах вместо сапог валенки. Каждый спасал себя в меру возможностей.

Известия с фронта не радовали. Фронт ежедневно откатывался на двадцать – тридцать верст. Конница Буденного двигалась на юг, разрезая добровольческие и казачьи части.

Новиков нервничал, снова говорил о предательстве казаков, которые опять не хотели воевать и только подозревали добровольцев в том, что те стремятся подставить казаков под удар красных.

Эх!

Вечные неурядицы.

В конце декабря в Ростове появились оставшиеся в живых марковцы, и мы узнали о разгроме дивизии при отходе из Донбасса. Все случилось в лощине села Алексеево-Леоново. В яме, куда завели ее недалекие командиры.

Это был удар для Новикова. Уходили друзья по оружию. Потери усиливали тягостные ощущения. Они валились и на мои девичьи плечи. Но я была молода, а молодости свойственно все представлять в лучшем виде, и это скрашивало нашу переполненную огорчений жизнь.

Проходя мимо кафедрального собора, я мечтала о венчании и спрашивала: «А не напомнить ли Новикову о свадьбе?» Но считала свой вопрос неуместным: сердце и ум Вячеслава Митрофановича переполняли более важные дела. А что с нашей свадьбой – я могла обождать. Смоленцы тоже отходили к Ростову, и мы с нетерпением ждали с ними встречи.

Еще красные были в двухстах верстах от Ростова, как город наводнили целые сотни и отдельные конники, улизнувшие с фронта. Их никто не останавливал, не выяснял, хотя стоило бы с дезертирами разобраться… И вот что-то изменилось. По городу пошли танки, отходившие от Новочеркасска. Проносились на юг бронепоезда. В казенных учреждениях закипела работа. Из лазаретов выносили раненых и больных. Все это наваливалось на телеги, грузилось на автомобили и везлось на переправы и станции железной дороги.

Мы ждали смоленцев до последнего. Когда уже были взорваны мосты через Дон, прискакал брат Сергей, и мы поспешили к однополчанам на переправу. Войска и беженцы обходили Ростов слева. Накануне по Дону прошел ледорез, чтобы не позволить красным с ходу переправиться через реку. И мы волновались, успело ли замерзнуть русло реки, чтобы теперь мы смогли ее перейти.

Где-то рвались снаряды. На станции Гниловской, что при въезде в город, горели составы. Столбы черного дыма поднимались над землей. Высоко в небо взлетали обломки. Алое зарево бросало зловещий отблеск на замерзшую реку.

Лед скрыло снегом. Конники двигались по льду, который ходил под ними ходуном. Лошади тянули брошенные бегущими солдатами пушки. Пехота врассыпную обходила полыньи.

Я словно оглохла: все видела, все слышала, но ничего не чувствовала. Топот копыт по льду, разрывы, команды. Зловещие отблески холодили душу.

Уманец кричал:

– Тпр-ру!

Наша упряжка лошадей увернулась от полыньи и чуть не пошла под воду.

На горе, облитой солнечным светом, который отражался на куполах кафедрального собора медным блеском, оставался покидаемый город. Как горные реки, извивались колонны войск и обозы среди ровного снежного поля.

Со смоленцами реку перешел Алексеевский полк. Полковник Бузун встречал солдат на левом берегу. Он переехал по еще не взорванному железнодорожному мосту в штабном вагоне. Дроздовский полк ступил на лед следом за нами: сначала пехота, потом артиллерия. Танки пришлось у переправы взорвать. Их бы лед явно не выдержал.

Новиков смотрел на горящую станцию Гниловскую.

– Вот тебе и салют на Рождество…

– Сегодня же третий день Рождества!

– Горький праздник…

Вечером потеплело, и пошел дождь. Буденновцы не решились переходить Дон за белыми.

6

Смоленцев разместили в Батайске. В этот город стекались беженцы. Кого из них ссадили на последней станции перед Ростовом – сзади наступали большевики, – и они с мешками успели перейти Дон. Кто бежал из Ростова и теперь направлялся дальше на Екатеринодар. Кто – на побережье Черного моря.

Теплые дома, какой-никакой уют оживили смоленцев. Они взбодрились, обрадовались возвращению командира. По их долгим разговорам можно было судить, как истосковались они друг по другу.

После ранения Новикова полку пришлось отходить по заснеженным степям, отбивать атаки конницы, вступать в стычки с «зелеными». Лазарь Королев рассказал, как чуть не попал в плен. Его с пятеркой солдат выслали вперед, чтобы проверить, нет ли на пути буденновцев. Они заехали в какой-то хутор. Попросили у местных жителей что-нибудь из еды. Их встретили враждебно: оказывается, накануне у них побывали «шкуринцы» – казаки генерала Шкуро – и отобрали лошадей.

– Выходит, казаки еще с нами? – спросила я.

– Да как сказать… Остатки…

Королев продолжал:

– Тут появились «зеленые» и предложили сдать оружие. Силы были неравные. Но пришлось сказать, что оружие не сдадим и если прозвучит хоть один выстрел, сожгем село. Подействовало: «зеленые» разъезд не тронули.

Робости «зеленых» удивилась еще тогда, когда они напали на поезд по пути в Ростов, и теперь кивала головой. Все устраивалось к лучшему. Оставалось только сожалеть, что не осуществились планы добровольцев: собирались справить Новый год в Москве, а отмечали в Батайске.

Две недели красные пытались форсировать Дон, думали, что это им удастся так же легко, как захват Новочеркасска и Ростова. Цепями переходили замерзший Дон. Смоленцы отступали, затягивая пехоту на равнину, и потом контратаковали и гнали врага до самого Дона.

Я радовалась как ребенок!

Боевой дух поднялся. Это уже были не те недавние беглецы, сдавшие Донбасс, Новочеркасск и Ростов, а рвущиеся в бой воины.

Изредка шел снег. Подмораживало. Потом наступала оттепель, и передвигаться становилось невозможно. Ноги проваливались по колено в снег, вязли в подснежной воде и грязи. В такие дни фронт погружался в затишье. Но наши дозоры каждую ночь уходили вперед, где двумя полосами вдоль Дона тянулись камыши. И утром, в обмерзших шинелях, «поседевшие» от инея, возвращались.

Смоленцы, как и дроздовцы со своим командиром полковником Манштейном, которого красные прозвали «одноруким чертом», совершали вылазки на другой берег. Наводили много шума и возвращались. Потом вечерами при свечах под диктовку Новикова писали подметные письма «Ульянову-Ленину» от «запорожцев Деникина»: «Что же ты, Володимир Ульянов, со свиным рылом да в калашный ряд?» Конечно, эти письма, как и мои весточки домой, до адреса не доходили. Почтовая связь обрывалась на линии фронта.