Сага в калейдоскопе

Зеки дружно загоготали. В двери открылось окно «кормушки», и в камеру посмотрел надзиратель. Борис тяжело вздохнул, разостлал свой матрас на полу, лёг и закрыл глаза. Как только он закрыл глаза, он увидел Петрова: «Моя фамилия Петров. Мы знаем про Вас всё. Следующие 10 или 15 лет Вы будете просыпаться только в камере или лагерном бараке». Борис мгновенно открыл глаза и сел на полу. Видение Петрова исчезло. В камере было тихо, только кто-то очень звонко храпел; наступила ночь – первая из бесконечной череды тюремных и лагерных ночей.

4.

Просторная трёхкомнатная кооперативная квартира в Северном Чертаново, недавно купленная Борисом на тещу, совсем недавно была тихой и мягкой от ковров, лежащих и висящих повсюду, яркой и блестящей от хрустальных люстр и хрустальной посуды всех видов, форм и размеров, плотно загруженных в югославскую стенку, была теперь гулкой и пустой: все, что могли из квартиры вывезли к тёще или продали, как только Бориса арестовали, оставив только самое необходимое; особенно тоскливо чернел чистый прямоугольник на тумбочке вместо второпях сданного в комиссионку японского телевизора. На стареньком, протёртом диванчике сидели сейчас молодая, красивая и заплаканная Татьяна, жена Бориса и её мать, Евдокия Ивановна, а по голому паркету комнаты, катал большой железный грузовик беспрестанно перемещался и рычал вместо мотора Максимка, ненаглядный пятилетний сын Бориса и Татьяны. Максимка свистнул тормозами грузовика, остановился и в который раз спросил:

– А где папа?

– Папа уехал в командировку, в командировку, – задумчиво ответила Татьяна.

– А что это такое, кламландиловка?

– Это когда надо уехать по очень важным делам в другой город.

– А когда он вернётся?

Тут Татьяна не выдержала и закрыв лицо руками заплакала, выбежав из комнаты на кухню. Её мать неспешно последовала за ней, погладила её по голове, начала успокаивать:

– Да, конечно, Боря был отличный человек…

Услышав это, Татьяна умоляюще прошептала, всхлипывая:

– Мама, ну почему же был…

– Тфу ты, само с языка сорвалось… Конечно, такой хороший человек как Борис рождается раз в сто лет, но и не таких на моей памяти… (вздыхает). Эх, не он первый, не он последний! Главное, чтобы не расстреляли! А там уж как присудят… Знаю я только одно, надо ему больше мыла в передачах посылать.

– Мама, ну какое мыло…

– Мыло в тюрьме – самой первой необходимости весчь. Мыло там на вес золота, его можно на что угодно поменять, потому что мыла там ни у кого нет и взять его негде.

– Мыло… мыло. Мама, мне никто не звонит, никто не предлагает помощь, все делают вид, что нас вообще не знают и что нас нет… У нас же каждую неделю были гости, мы постоянно ходили в гости, в рестораны, мы же знакомы, наверное с тысячей человек в Москве, и вдруг – как будто все вымерли.

– Это вы для всех них вымерли. Ты, главное про мыло не забывай. – Было очевидно, что мысль про мыло крепко засела в голове у тёщи Бориса.

Жизнь стала совсем иной, и случилось это молниеносно, резко, в квартире поселились неведомые доселе слова: адвокат, следствие, комитет, конфискация, Лефортово. Десятки, сотни знакомых, гостей, лучших друзей в один миг исчезли, остался только один – друг детства, с которым они с Борисом ещё на Дубининской гоняли в футбол и дрались со шпаной – Борис Николаевич Лыткин, который все последние годы был в тени толпы новых друзей, а сейчас, когда все они исчезли, остался – поддержать Татьяну и Максимку. Теперь папа, любимый, родной, такой ежедневно-привычный папа, на огромной волосатой груди у которого Максимка катал машинки, или не слезал с его огромных плеч, стал существовать только в виде фотографий и воспоминаний. Вместе с вещами из квартиры пропали вкусные импортные жвачки, не такая вкусная, но отчего-то очень нужная каждый день по-ложечке чёрная икра, дача в Лопатино, пруд и солнце… Дачу, пруд и солнце ни продать, ни спрятать не успели.

5.

Густой и вязкий кисель безвременья и отсутствия событий поглотил ощущение настроения, эмоций, целей и смысла. Ничего не было впереди, всё в одночасье оказалось в прошлом и тянуло вниз, назад. Борис осунулся, зарос щетиной, лежал на полу камеры и кашлял. Открылась «кормушка», надзиратель выкрикнул:

– Каменев, передача.

Все в камере повернулись в сторону «кормушки» и стали наблюдать, как Борис получает небольшой ящичек из оргалита. Ещё на прогулке все узнали, что Борису пришла передача, сообщил надзиратель. Потом «кормушка» захлопнулась, Борис пошёл с передачей обратно и сел на свой матрас на полу. Кашлял опять, тяжело долго. Открыл ящичек, крышка которого не была прибита, так как любую посылку в тюрьме предварительно досматривали. Борис начал медленно изучать содержимое посылки, не обращая внимания на происходящее в камере. Сабаев, главный затейщик любого кипеша спрыгнул с нар и подошёл к Борису:

– О, дядя, передачку бы надо с нами разделить. Давай-ка на общаг.

Борис молча посмотрел на него снизу вверх. Тут к разговору, не вставая с нар подключился Токарев:

– Понимаешь, дядя, надо делиться. Даже если ты не хочешь. ЗАКОН! У нас здесь одна семья.

– У меня другая семья, – ответил Борис и опять тяжело закашлял. Он закрыл ящичек, и крепко обнял его руками.

– Это у тебя БЫЛА другая семья, а теперь это мы твоя семья, – весело рассмеялся Сабаев, – Ну?

Все зеки вопросительно смотрели на Бориса. Борис молчал. Токарев зло сказал Сабаеву:

– Ничего, когда-нибудь он уснёт. А мы – спать не будем. Вот тогда… тогда этот ящичек тебе на голову и упадёт… Расхититель народного добра.

Все в камере вновь дружно загоготали. Борис на мгновение закрыл глаза и вдруг опять увидел следователя Петрова, который опять появился у него перед глазами: «Моя фамилия Петров. Мы знаем про Вас всё. Следующие 10 или 15 лет Вы будете просыпаться только в камере или лагерном бараке». Борис открыл глаза. Петров растворился в душном и гогочущем воздухе камеры.

– Не ссы, дядя, – весело сказал Борису Токарев, укладываясь спать, – Мосгаз слезам не верит. Спи спокойно! – и сокамерники опять дружно заржали.

В эту ночь Борис не сомкнул глаз. Он понимал, что его сокамерникам ничего не стоит исполнить ночью своё обещание, проломить ему голову и забрать посылку. Он ходил по камере, тёр глаза, повторял в голове стихи, сочинял свои будущие письма, хотя переписка ему была запрещена; сейчас он понял, что очень хочет вернуться когда-нибудь домой, и по возможности не искалеченным. Сокамерники его спали по очереди, и выжидали, когда же он наконец утомится. Наутро Борис, который понял, что всё это ничем хорошим не закончится, и в любом случае что-то случится, например драка и в его личную карточку запишут этот факт, что очень плохо для его характеристики на будущем суде, попросил у дежурного конвоира бумагу и карандаш и написал заявление на имя начальника тюрьмы с просьбой о переводе в другую камеру. Но, свободных мест в камерах не было, пришедший на следующий день дежурный сказал, что поместить Бориса некуда. Борис начал требовать дежурного прокурора. Кормушка захлопнулась. Прошло какое-то время и Борис начал стучать в дверь камеры. Пришедший на стук дежурный конвоир пригрозил Борису карцером. Борис потребовал дежурного офицера. Когда пришёл дежурный офицер, Борис стал настаивать на переводе. Наконец на следующий день его перевели этажом выше в камеру к малолетним преступникам. В камере было 20 человек возрастом до 17 лет. Это был настоящий улей. Кто-то ежесекундно орал, визжал, плевался или дрался, о том, чтобы с кем-то поговорить не приходилось и мечтать – в камере разговоры были только о наркотиках, водке, ограблениях, изнасилованиях и тому подобном. Потом его перевели в другую камеру, население которой уже почти не отпечаталось в памяти. Камера была холодная и находилась как-бы в подвале, когда Бориса привели туда, он был мокрый, так как в камере малолеток было нестерпимо жарко и он постоянно потел; он вытерся с большим опозданием, спал две ночи почти на голом железе шконки и на третий день заболел, а скорее всего он заболел гораздо раньше, поднялась температура, был страшный неостанавливающийся насморк. Борис находился в таком состоянии дней семь или восемь. Потом через корпусного надзирателя он получил четыре таблетки неизвестно от чего, потом один раз пришла медсестра и через кормушку закапала в нос капли. Ещё через неделю Борис стал чувствовать себя лучше. Обстановка в камере была почти нормальной, за неделю ушли два человека, пришли два новых, для которых всё нипочём и которым море по колено. Один из них сидел здесь одновроеменно с женой, жена, как он говорил, была на тот момент в положении на седьмом месяце. Он украл на работе четыре меховые полушубка, жена послала его их украсть и прятала их; также они с женой грабили и вместе раздевали пьяных. Как опытный отец-сиделец, он рассказал:

– С детьми здесь сидят до двух лет. Ха-ха-ха, а когда они немного говорить научатся, то сразу могут сказать слово «мент». Кричат – «мент!», а когда он оборачивается или смотрит в глазок, они лезут прятаться под кровать. Или смотрят в окно и видят человека в военной форме – сразу кричат «мент!» и тоже лезут прятаться под кровать. После двух лет детей увозят в детский дом, ну если их не забирают мужья или родственники.

Борис лежал на шконке, задумчиво слушал и представлял себе, как он в последний раз гулял с Максимкой в зоопарке и как катал его на плечах.

– И что, забирают? – спросил Борис.

– Не, кому они нужны!

Борис встал со шконки и постучал в дверь. Открылась кормушка:

– Скажите следователю Петрову, что я готов…

6.

Теперь Бориса регулярно, почти ежедневно вызывали к следователю. Тот объявил, что если всё будет хорошо, то к концу месяца он дело закроет. Но для закрытия дела нужно будет провести очную ставку с М. сразу после праздника, однако месяц прошёл и никакой очной ставки не было. Вместо очной ставки следователь давал читать Борису письма – от жены и от матери, и хотя Борис просил следователя отдать ему эти письма, следователь их не отдавал. Писал протоколы допросов и опять мучил вопросами, кому Борис ещё давал взятки. Но Борис уже твёрдо для себя решил, что никаких дополнительных показаний больше давать не будет и так уже прилично наговорил под протокол.

Во время Бориса несколько раз перевозили из тюрьмы в тюрьму для очных ставок и следственных действий, и он не всегда мог понять, где он сегодня – в Лефортово, Бутырках или Матросской тишине. Внутри каждой тюрьмы многократно переводили из камеры в камеру. Однажды перевели в 270 камеру, он чётко увидел номер. Когда он туда вошёл, то первый, кого увидел был его старый и закадычный приятель и собутыльник по всем московским ресторанам Фрайман Ефим. Они очень обрадовались друг другу и проговорили подряд два дня и две ночи. Но после всех этих разговоров и воспоминаний Ефим впал в такую депрессию, что когда Борис был на допросе, Ефим вешался. Его вытащили из петли и откачали, но Бориса тут же перевели камеру №100, где одновременно находились 40 человек. Это была большая камера, два больших окна, которые часто открывали, проветривали, но и курили очень много. Три раза в день дежурные по очереди убирали и мыли камеру. Прогулка была в большом дворике, и всё бы ничего, но в камере было очень много клопов, и они были они презлющие. Люди сидели здесь разные, были даже довольно приличные, с которыми можно было поговорить. Сидеть без дела Борис не мог, не было этого ни в его характере, ни в привычках, хотя в тюрьме и слово «сидеть» и слово «дело» приобретают свое второе значение. После ужина надзиратель выдавал в камеру иголку с ниткой, правда нитки давал не всегда, зачастую именно нитки отсутствовали. Но Борис сшил себе пояс на поясницу, пояс получился большой, хороший, толстый и тёплый, с хорошей ватой внутри. Сшил себе стельки в ботинки из сукна и меха, мех от кроличьей шапки выменял на три пачки чая.

В один из понедельников после завтрака принесли квитанцию на ларёк, то есть что хочешь выписать должен вписать в эту квитанцию и подложить к ней счёт. В счёте указано, сколько у тебя денег. Борис выписал себе полкило масла, буханку хлеба за 28 копеек и стержень для письма. Всего на 2 рубля 11 копеек. Не успел он закончить c ларьком, как его вызвали к следователю. Борис вошёл в кабинет и поздоровался.

– Борис Михайлович, сейчас будет проведена очная ставка с М.– сказал торжественно следователь Петров.

– Я готов к ней уже почти месяц, – спокойно ответил Борис.

Петров ничего не ответил и сидел за столом, перекладывая бумаги. Они посидели так минут десять, или даже час, затем пришёл разводящий и сказал, что М. не привезли.

– Тогда мы встретимся после обеда, – равнодушно произнёс следователь, – увести.

Борис прождал в камере весь день, но его так и не вызвали ни после обеда, ни после ужина. И только после обеда следующего дня его вновь вызвали на очную ставку. Когда он вошёл в кабинет, М. со следователем уже сидели там, М. сразу встал и шагнул Борису навстречу, они очень тепло поздоровались. Борис повторил свои прежние показания.

– А я от дачи показаний отказываюсь, – совершенно спокойно сказал М.

– Что это за фокусы? – злобно, выходя из себя выдавил по буквам Петров.

– Я и так уже человек двести посадил. Больше я никого сажать не буду.

Петров резко нажал на кнопку звонка под столешницей, и когда вошёл конвойный проорал:

– Увести. Обоих.

7.

Утро. Борис встал, к семи часам закончил зарядку и водные процедуры, выпил холодной воды и съел немного колбаски. Потом дали завтрак – пшённую кашу. Около часа дня водили на прогулку. Прогулка – час, но можно было, если есть желание погулять ещё час. Надзиратели всегда предлагали ещё погулять, когда была плохая погода, а сегодня дождь. Потом обед: на первое дали щи, на второе сечка, на третье что-то тёплое и сладкое. Открылась «кормушка»:

– Каменев, с вещами на выход.

Всё как обычно. Всё как изо дня в день. Изо дня в день скрип кормушки, хруст замков, лязг двери, лицом к стене, коридор, лестница, опять коридор, опять лицом к стене, опять скрип, хруст, лязг грохот. Опять новая камера…

На сей раз Борис увидел в камере вполне обычных людей, не уголовников. Один человек стирал в тазу свитер. Другой, уже немолодой в ярко-красных тапках с помпонами возбуждённо ходил по камере, жестикулировал, разговаривал сам с собой и беспрестанно твердил «Суки. Суки, твари, мрази, сдохните, твари, мрази» – и так по кругу, как заевшая пластинка. Как только закрылась дверь, один человек стремительно встал со своего места, подбежал к Борису и обнял его. Это был заместитель Бориса, проверенный многократно в очень сложных ситуациях товарищ Додик Москович.

– Боря! Господи, Боря, это ты… Какой ужас… Тебя почти не узнать, ничего от тебя не осталось… Боря, Боря… Как это могло случиться… – Додик заплакал.

– Додик, рад тебя видеть… Дай хотя вещи поставлю… – Борис был взволнован не меньше.

– Да, вот свободное место.

Борис положил свой узел на свободную койку. Додик громко произнёс на всю камеру:

– Знакомьтесь, это Борис Каменев, мой друг… Из прошлой жизни. Борис, это Мишка Левин, помнишь про него, – он показал на человека, который продолжал стирать свитер, тот кивнул головой, – Это – Сатьянов – заместитель директора 2-го холодильника, его уже осудили по статье 173 ч.1 и дали 8 лет, хотя у него всего один эпизод. Это – Блахотников, – сказал Додик уже тихо, показав на человека в красных тапках.

– Да? А я как-то уже привык к тому, что он умер, – также тихо сказал Борис очень удивлённо.

– А он сидит под Улан-Уде и уже оттуда написал помиловку. Его мать написала во все инстанции около пятисот жалоб и заявлений. И он всё время нас уверяет, что ему должны сбросить со срока пять лет, а почему пять – спрашиваем мы, а потому, что на меньшее он не согласен, и кто-то обещал ему сбросить пять лет. И самое главное – он в это верит. Но сегодня ему пришёл отказ в помиловании и одновременно ему запретили переписку.

Борис и Додик сели на койку и Додик продолжил свой рассказ довольно тихо:

– Вон те ребята – рыбники из области. Вообще по нашему министерству посадили сотни человек, и столько же ходит на подписке, всё это очень печально. Мишка Левин сейчас очень как-то переживает за свою семью, за свои отношения с женой. Он нам говорит, что она очень близко сошлась с женой Лёвы Баялкова – а от этой бляди, по его словам, ничего хорошего ждать нельзя. Писем от жены он не получает, но к нему два раза при мне приходил адвокат. Мишка нам говорит, что его жена очень часто ходит на концерты, в театр, в рестораны – и всё это несмотря на то, что он просит её через адвоката не делать этого. Поэтому он очень переживает. А вон тот Юра Василиев, но он еврей. У него статья 193 прим – госхищение в особо крупных размерах и иск 112 тысяч. Хотя Юра очень порядочный человек. А за 10 минут до твоего прихода из камеры забрали Райтмана, а Райтману предъявили новое обвинение по статье 174 часть 2. Теперь Райтман от своих показаний стал отказываться – он это мотивировал тем, что в комитете ему обещали больше его не судить, а сами передали дело в прокуратуру и снова в суд. И так со всеми – всем обещали минимальные сроки в обмен на показания, а теперь всем добавляют, в результате чего поголовный отказ от прежних показаний… Ну а ты – то, как ты?

– Я? – тяжело, отрешённо заговорил Борис, – По делу своему я вообще ничего сейчас не знаю. Была очная ставка с М., но он тоже от всего стал отказываться. Его тоже обманули. Эх, как много можно было бы изменить сейчас – начнись всё сначала, и как ловко меня обманули и обвели вокруг пальца – да сделанного уже не вернёшь и не поправишь, и я думаю, что разбирать эту тему – только себя убивать, но она всё равно не идёт из головы, а беспрерывно меня мучает и не даёт покоя. А не даёт покоя только потому, что только сейчас я понимаю, сколько совершил ошибок, как меня запугали, и как меня обманули, хотя я всегда считал, что я стойкий, сильный и умный человек, а на деле вышло наоборот – меня немножко напугали и я испугался. Хотя если бы я ничего не сказал, а они сделали бы то, что обещали, то наверное было бы ещё хуже, гораздо хуже чем сейчас. Был сегодня на прогулке, но даже хорошая погода меня не радует. В общем, кидали меня из камеры в камеру, кого я только не увидел, все отбросы человечества, а хуже всех – малолетки, саранча. И не спал я по трое или четверо суток, и болел, а к врачу меня не пускали и не лечили, отнимали вещи и продукты, провоцировали постоянно, и так – из месяца в месяц. Закрыли переписку, свидания… А в камере бесконечные разборы у них между собой, споры, разговоры только о том, как дрались, воровали, про наркоту, про всю грязь свою, и о женщинах, кто кого и как – здесь у половины тюрьмы все знаменитые актрисы и певицы – их любовницы, и как они друг друга уверяют, что это правда! В такие минуты даже я улыбаюсь, до того всё это смешно и дико. И у них планы, планы – надо выйти и уже «по-умному» грабить людей и квартиры, воровать и насиловать, убивать. А если ты не с ними, ты стукач. И они начинают тебя учить жизни и «каждая вошь свой голос имеет», если ты не из их круга. И каждый открыто тебя ненавидит… Додик, я не выдержал. Я дал показания на всех.